– И где же теперь этот бедолага Костя? – участливо спрашиваю я, ибо такой тон лучше всего соответствует не столько трагедии самого Кости, сколько участи ни в чем не повинного Семена Гавриловича, вихрем событий засосанного в эту историю и неизвестно за что пострадавшего.
– А! Ему хорошо, он на свободе, – вздыхает Семен Гаврилович с видом узника, заточенного в крепость.
– То есть, – пытаюсь конкретизировать я, – что значит «на свободе»?
– Это значит у мамы, – снова вздыхает Семен Гаврилович, на этот раз так, что, кажется, может разжалобить камни. – А мама у него шеф-повар в «Перекопе». Вам все понятно? Она как-нибудь выдержит на своей шее трех таких бездельников как ее драгоценный Костя.
Нам никто не мешает, и беседа наша мирно течет дальше.
В конце концов я узнаю не только фамилию Кости и его адрес, но и кое-что о его характере, семье и даже друзьях. Семен Гаврилович, при всей его вялости, даже ипохондрии, а также презрении к людским делам и страстям, оказывается человеком поразительно информированным, к тому же с философским складом ума, склонным к анализу и обобщениям. И потому лично для меня его «служба внимания» оказывается совершенно бесценной.
– Что губит Костю? – брюзгливо рассуждает Семен Гаврилович, тусклым взглядом упираясь куда-то в пространство. – Его губит мама. И губит папа. Мама его губит любовью. Папа – пусть земля ему будет пухом, он спился – губит его своими генами. При таких генах Косте для воспитания нужна не мама, а николаевский фельдфебель с розгами. Это уж я вам говорю. Иначе получится не человек, а комок грязи. Что постепенно и случилось. Об Костю сейчас можно только испачкаться. А каждый человек ищет для себя подходящую среду обитания. Вы заметили? И чаще всего дурная компания не засасывает, а привлекает. Уверяю вас. Вы, кажется, учитель?
– Откуда вы знаете? – изумляюсь я.
– А! Откуда только теперь не поступает информация, знаете. Так вот, слушайте меня, и вы станете, не скажу – умнее, но мудрее. Это уж точно. Костя это тоже продукт, вы понимаете? И он тоже учился когда-то в вашей школе.
– В моей?..
– Ну, ну. Не понимайте буквально. Там у вас есть свой Костя.
– Согласен. Но вы начали говорить о среде его обитания, – напоминаю я.
– Да, так вот. Костя именно нашел себе такую среду. Там один красивей другого, я вам доложу. Возьмите хотя бы этого пропойцу Мотьку, нашего водопроводчика. Вы думаете, почему у нас тут все краны текут, и горячая вода то идет, то нет? А потому, что ведает этим всем вечно пьяный Мотька. Когда у него, не дай бог, откроется наконец язва, у нас горячая вода будет без перебоя. Это я вам говорю. А пока я не могу провести соревнование по плаванию. Слава богу, Мотька еще здоров.
Наша беседа подходит к концу, и я самым сердечным образом прощаюсь с Семеном Гавриловичем. Более содержательного собеседника я тут еще не встречал. Это просто счастье, что меня осенило побеседовать с ним.
Теперь я себя чувствую почти готовым к довольно сложной, по многим причинам, встрече с этим самым Костей. На этом, я надеюсь, и закончится операция, ради которой я сюда прилетел.
…Под вечер возле старинного здания грязелечебницы у меня происходит встреча с Дагиром. В центре нашего внимания теперь только Костя. Я прошу уточнить его адрес и постараться выяснить, был ли он две недели назад в Москве, а также каков его образ жизни сейчас, где бывает, с кем встречается.
Ну, а если у Дагира останется время, то неплохо бы узнать, что за «дядечка» в прошлом году жил в санатории за месяц до Веры, «племянницу» которого пытался соблазнить любвеобильный Костя.
– Сколько тебе на все это надо времени? – спрашиваю я.
– Ну, адрес-то я уточню еще сегодня, – говорит Дагир. – А вот дальше… Два дня надо, Виталий. Чтоб как следует, понимаешь.
– Давай на второй день. То есть послезавтра, во второй половине дня, – уточняю я. – Чтобы вечером можно было уже действовать. Договорились?
– Ай, спешишь. Ну, постараюсь.
– И вот еще что. Не трогай Мотьку. С ним я сам займусь. Это будет запасный путь к Косте.
Мы расстаемся, и я не спеша возвращаюсь к себе в санаторий. Моросит дождь. Но тепло и даже душно под густыми кронами деревьев. Из санаториев, мимо которых я прохожу, доносится музыка. На улицах пустынно. Свет ламп над мостовой не пробивается на тротуар. Я шагаю словно в темном коридоре. Вот и перекресток. Большие каменные вазы с цветами перегораживают здесь мостовую.
Я сворачиваю за угол и вскоре добираюсь до своего санатория.
После ужина мы идем с моим соседом по комнате Витей Богдановым играть в бильярд. По дороге я останавливаюсь поболтать с дежурной. И, между прочим, узнаю, кто из слесарей и водопроводчиков дежурит сегодня ночью. Но Мотьки среди них не оказывается. И я с полным правом иду в бильярдную, где Виктор, поджидая меня, уже выбирает себе кий по руке, потом складывает на столе треугольник шаров и нетерпеливо поглядывает на дверь.
Мы играем в «пирамидку» – игру длинную, неторопливую и хитрую, требующую терпения и железной выдержки. Но мысли мои очень далеки от этого зеленого стола с белыми шарами, и все Витькины шуточки и подначки до меня не доходят.
Я думаю о неведомом мне Косте, подонке и воре, который, по всей вероятности, окажется теперь еще и убийцей, думаю о том, как дорого обошлось трусливое, а возможно, и карьеристское нежелание поднимать «шум» вокруг его кражи. И между прочим, этому мог бы помешать даже такой незаметный человек как Семен Гаврилович, откажись он подписать фальшивый акт. И тогда Костя уже полгода как сидел бы под замком в колонии, и была бы жива Вера. И между прочим, сегодня не ждала бы Костю кара в сто раз страшнее, чем за ту кражу в санатории. Но Вера, главное – Вера, она была бы сейчас жива…
Утром я уже у другой дежурной снова интересуюсь слесарями и водопроводчиками. На этот раз под тем естественным предлогом, что кран в нашей комнате вторые сутки течет, и никакие наши жалобы уборщицам не помогают. Оказывается, искомый мною Мотька сегодня на работе, и все краны «на его чертовой совести, чтоб он пропал», как выражается дежурная. Она же указывает мне путь в подвал, где оборудовали себе мастерскую слесаря. Там обитает и Мотька.
В дальнем конце коридора я нахожу узенькую дверь и по гудящей металлической лестнице спускаюсь вниз, в подвал. Сначала я попадаю в тесный, плохо освещенный тоннель. По сторонам тянутся какие-то складские помещения. Жарко, трудно дышать. Издали доносится гул, визг металла, чьи-то возгласы. Толкаю наконец какую-то дверь и попадаю в котельную. В топках огромных котлов ревет пламя, пол завален углем, двое чумазых полуголых парней кричат мне что-то, сверкая белками глаз и белозубыми улыбками. Я в ответ тоже улыбаюсь и машу рукой, давая понять, что попал не туда, куда надо.
Иду дальше по темному коридору и наконец добираюсь до слесарной мастерской. Острый запах металла – вот первое, что я тут ощущаю. Длинные, обитые железом столы, тиски, маленький токарный станок у стены, полки с инструментами, какие-то горы железок на столах. А в дальнем углу я вижу проваленную металлическую раскладушку с грязной подушкой и рваным ватным одеялом.
Около одного из столов на высоком табурете сидит вихрастый парень в перепачканной, замасленной до металлического блеска темной рубахе с закатанными рукавами и, покуривая, с любопытством смотрит на меня круглыми, как у совы, глазами.
– Привет, – говорю я.
– Ну, привет, – отвечает парень.
– Мне бы Мотю.
– Это еще зачем?
– Кран течет.
– Хе! Пусть заявку подают.
– А может, я Моте рублевку хочу дать, чтоб сразу починил? – усмехаюсь я. – Почем ты знаешь?
– Рублевку? – оживляется парень. – Ну, давай. Я Мотька.
– Что ж ты сразу не признался?
– Мало ли… – туманно откликается Мотька и, шмыгнув носом, оценивающе смотрит на меня. – Тебе и верно только кран починить? Или чего еще?
– А какая от тебя еще польза?
– Может, чего купить хочешь слева? – Мотька выжидающе и лукаво смотрит на меня своими круглыми, совиными глазищами. – Улавливаешь или как?
– Что ж у тебя есть?
– У меня-то ничего. Но если кинешь трояк, сведу туда, где есть, – скалит зубы Мотька.
– Да что есть-то?
– Ну, что. Джинсы – Америка. Галстуки – Италия. Резинка. Сигареты. Чего тебе еще?
Я говорю, что вообще-то меня джинсы интересуют. И в нерешительности чешу затылок. Не так-то просто отважиться на такую покупку.
– Только деньги я сам не рисую, учти, – сурово предупреждаю я.
Это верный признак того, что я сдаюсь. И Мотька прекрасно все понимает. Круглая угреватая его физиономия расплывается в улыбке, и он заговорщически подмигивает:
– Сговорено.
Мотька торопливо сползает с табуретки, подбегает к раскладушке и из-под подушки вытаскивает бутылку водки, как мне кажется, уже начатую. Из ящика стола он достает два мутных стакана, из кармана брюк – луковицу и складной нож. Все это он проворно выставляет на стол возле тисков, локтем сдвинув наваленные там ржавые железки и инструменты в сторону.
– Флакон – два семьдесят, пойдет? – азартно спрашивает он. – Чтоб, значит, порядок был. Пока врачи не видят и милиция спит. Тогда гони, кипит твое молоко!
Я со вздохом отдаю ему три рубля. Мотька энергично разливает водку, и мы чокаемся. Выпив, я на глазах у Мотьки слегка хмелею. Мы со вкусом закуриваем, и я говорю, не очень, однако, свободно ворочая языком:
– Если хочешь знать, мне тут указали еще одного человека. Еще когда сюда ехал, понял? Да он от вас, оказывается, уволился. Вот и прокол.
– Кто такой? – интересуется Мотька.
– А, ты не знаешь. Костя звать.
– Xa! – Мотька от возбуждения хлопает себя по коленке. – Кто не знает, а кто и знает. Тебе кто на него указал?
– Да тут одна. В прошлом году Костя за ней ухлестывал.
– Черненькая такая, глаза синие, да?
– Ты откуда знаешь?
– Нам из подвала все видно, – довольно смеется Мотька. – Все точно. Как в аптеке. С Костей и встретишься. Будет порядок, кипит твое молоко! Давай по последней.