В более широких размерах опыт изучения психологии читателя из парода был сделан Библиотечным Отделом ПУРа, организовавшим анкету опроса красноармейцев по схеме, предложенной Н. А. Рыбниковым. В конце 1920 и в начале 1921 г. поступило 11 900 опросных листов, обработка которых еще не закончена. В печати имеются результаты более широкой обработки пробной анкеты до 400 красноармейцев московского гарнизона: Таков доклад Н. А. Рыбникова Первому Всероссийскому съезду библиотечных работников Красной армии и флота[56]. Этот доклад под названием: «Изучение психологии читателя», впрочем, не затрагивает вопроса о самом процессе чтения, а говорит о «читательских интересах» красноармейцев в связи с их возрастом, с предшествующей профессией, образованием и пр. Не приводя подробно выводов докладчика, мы отметим лишь некоторые из них, небезразличные для сравнения их с нашими выводами о тюремном читателе. Так, например, разбивая возраст красноармейцев на четыре группы: 1) 1620 лет, 2) 21–24 г., 3) 25–28 л. и 4) 29–40 л., мы находим, что ответы любящих читать «о любви» (романы распределялись по возрастам так: 1 группа — 22 %, 2 17 %, 3 13 % и 4 6,6 %, т. е. интерес к чтению романов падает с возрастом. То же самое приходится сказать о книгах, описывающих приключения, хотя и не с такою резкостью: 1 группа 22 %, 2 и 3 груп. по 18 % и 4–12 %. Совершенно обратное отношение замечается в отношении к книгам по сельскому хозяйству: 1 гр. 18 %, 2 35 %, 3 47 % и 4 52 %. При выяснении интереса к книге в связи с профессией Н. А. Рыбников брал группы: 1) хлебопашцев, 2) рабочих, 3) ремесленников и 4) интеллигентов. Романы больше всего интересовали ремесленников 30 %, затем рабочих 7 %, а хлебопашцев наравне с интеллигентами по 6 %.
В психологии чтения различаются четыре момента: 1) восприятие данных слов, 2) понимание содержания, связанного с этими словами, 3) оценка прочитанного и 4) влияние впечатления, произведенного чтением на волю читателя[57]. Содержание читаемых книг воспринимается неодинаково, а в зависимости от содержания психики, общего направления внимания, характера интересов читателя. Громадное значение для оценки прочитанного имеет объем внимания, не являющийся неизменной величиною. Таким образом, изучение психологии чтения становится не только в высшей степени интересною, но и трудною задачею. Для ее разрешения потребуется немало времени и сил. Неудивительно, что такой выдающийся и всем известный работник в этой области, как Н. А. Рубакин, создал особый международный библиопсихологический институт[58]. Наш настоящий очерк представляет очень скромную попытку посмотреть, как читают в тюрьме. Если есть различные социальные типы читателей, то не может остаться на психологию читателя без своего влияния тюрьма, в которую он принудительно заточен, запертый крепко-накрепко в свою камеру.
Социальные и индивидуальные особенности читателей будут сказываться и в тюремном заключении. Вероятно, мы не ошибемся, утверждая, что страдания, испытываемые в тюрьме от лишения книги, далеко не одинаковы у интеллигента и у человека, не привыкшего к умственным занятиям и малограмотного: подтверждений этому искать не приходится. Нам не известно ни одного протеста общеуголовных преступников, в массе малограмотных или даже неграмотных, на почве неудовлетворения их запросов на книгу. Но нам известны яркие, по их силе, волнения политических заключенных, когда, в добавление ко всем тягостям тюрьмы, им приходилось испытывать настоящие страдания от лишения их книги или лишь опасаться возможности такого лишения. Эти волнения показывают, что в некоторых случаях, в условиях тюремной жизни отнятие книги равносильно угрозе жизни. В 1889 г. министр внутренних дел Дурново, посетивший узников Шлиссельбургокой крепости, сделал распоряжение об изъятии из тюремной библиотеки ряда книг. Заключенным это распоряжение казалось возвратом к прежнему времени, когда в борьбе за улучшение условий жизни в заточении погибли их товарищи. Наступило тревожное и безнадежное положение. По признанию Новорусского, почти каждый думал: «лучше смерть, чем это». Так решена была голодовка. Она продолжалась девять дней. Стародворский вскрыл себе гвоздем артерию на руке с целью самоубийства и, прежде чем был усмотрен стражею, потерял несколько стаканов крови[59]. Также и библиотека в Карийской каторжной тюрьме была предметом «нескончаемых тревог и опасений»: как бы чего-нибудь не изъяли, поэтому при наездах начальства принимались всевозможные меры скрыть и замаскировать от него библиотеку. Не решались поднимать вопроса о предоставлении новых шкафов для библиотеки, хотя полки и ломились под избытком накопленных сокровищ[60].
Эти тревоги и беспокойства за судьбу тюремной библиотеки, эта борьба за книгу с готовностью скорее умереть, нежели остаться без той или другой книги, ярко свидетельствуют о таком отношении к чтению в тюрьмах, какого нет на свободе.
И это вполне понятно. При полном запрещении общения с внешним миром или при значительном ограничении такого общения, книга до некоторой степени поддерживает связь заключенного со свободною жизнью. При отсутствии внешних впечатлений, монотонности и однообразии прозябания за четырьмя стенами, книга дает пищу уму, родит впечатления. Вот почему строго последовательные в проведении одиночной системы заточения тюремщики, в лице квакеров и начальства политических казематов, не допускали в тюрьму художественной литературы. Новорусский, вспоминая, как долго и настойчиво изгонялась из крепости беллетристика, видит в этом дело опытной руки тюремщика: «Нам нечем было заглушить гнетущее чувство боли, раз оно возникало. Нам не над чем было забыться и отвлечься от созерцания и ощущений тюрьмы»[61].
Как много читают в тюрьмах. Новорусский утверждает, что заключенные Шлиссельбурга за 20 лет своего заточения просидели за книгой столько времени, сколько редкие из их современников, и прочли, наверное, больше книг, чем «где бы то ни было на свободе», и при этом книг, не всегда стоящих того, чтобы на них тратить силы и внимание[62].
Мы располагаем некоторым статистическим материалом из деятельности библиотек при тюрьмах. Правда, для наших целей было бы важнее сравнить его с размерами чтения соответствующих групп читателей на свободе, но такое сравнение невозможно. Однако, приводимые нами ниже числа сами по себе довольно показательны и говорят о распространении чтения в тюрьме.
В сборнике № 3 «Каторга и ссылка», издания общества бывших политических каторжан и ссыльнопоселенцев, напечатана интересная для нас статья П. Фабричного: «Грамота и книга на каторге». Автор статьи, очевидно, близко стоял к тюремной библиотеке в продолжение долгого времени. Поэтому, его отзыв о степени распространения чтения в тюрьме приобретает для нас особую цену. Он прямо считает, что «число читателей в тюрьме поразительно высоко», и что «число грамотных и число читателей почти совпадают». Автор приводит помесячные сведения за три года (1914–1916 гг.), о числе читателей и количестве заключенных и определяет средний процент читателей и грамотных в 71 %. В библиотеке было около 3000 томов беллетристики, свыше 3000 т. научного содержания и около 1000 книг различных журналов. При производстве выдачи и обратного приема книг два раза в неделю, половина подписчиков меняла книги каждый день открытия библиотеки. Цитируемый нами автор объясняет распространение чтения в местах заключения тюремной психологией и полагает, что, хотя и в меньшей степени, чем у политических, но и у уголовных такое распространение чтения связано с тюремной скукою. Может быть, именно для того, чтобы бороться с этою скукою, заключенный, перечитав доступные ему книги тюремной библиотеки, предпочитает второй и третий раз перечитывать уже прочтенного им автора, нежели томиться от этой скуки. Факт такого многократного перечитывания книг после того, как довольно обширная по своему составу книг тюремная библиотека вся была перечитана в короткий срок, отмечает один из авторов, наблюдавших за тюремною жизнью. Результатом такого усиленного обращения книг среди тюремных читателей и бывает та, по словам Осоргина, «ужасная» внешность книг тюремной библиотеки, когда приходится думать не о том, чтобы не испачкать книгу, а о том, как бы не испачкать хлеб; ложку, нож о книжку».
В тюрьме читают не только больше, но, вместе с тем, и иначе, чем на свободе.
Характеризуя отношение политических заключенных на Каре в книге, Геккер говорит о жадности и нетерпении, с которыми набрасывались на библиотеку новички, прибывшие из других тюрем. В одном из наших первых очерков мы уже говорили о составляемых арестантами так называемых «тюремных календарях». Нередко составлялись календари и тюремного чтения: круг чтения распределялся на все время заточения с таким расчетом, чтобы пройти намеченный курс и приобрести за это время желаемые знания.
При таких условиях чтение, не переставая быть средством развлечения, становится, вместе с тем, обязательною работою. Работа эта приятная, и процесс чтения растягивается. Спешить здесь не приходится и, может быть, не будет преувеличением сказать, что в тюрьме, больше, чем где-нибудь, книга избавлена от обидного для нее только просматривания, беглого перелистывания, поверхностного и скачущего через несколько страниц ее чтения. Нет, здесь продумано и прочувствовано «так много, как много можно продумать и прочувствовать, только будучи наедине с книгами, вне всяких «отрезвляющих» и отвлекающих житейских впечатлений»[63].
Тюрьма создает для книги такую обстановку, что влияние прочитанного увеличивается во много раз больше, чем на воле. Часто книга захватывает читателя всецело, с такою невероятною силою, ка