[176]. Впрочем, в более поздней своей работе Ферри высказался несколько иначе и полагал, что в социалистическом строе случайные и привычные преступники, являющиеся продуктом социальной среды, должны необходимо исчезнуть[177]. Как Ломброзо уделяет в настоящее время общественной среде внимания более, чем ранее, так и Ферри склонен придавать ей, по-видимому, более значения, чем он признавал его в начале своей научной и политической деятельности, когда еще не принадлежал к социалистической партии, видным представителем которой теперь он является.
Третий виднейший сторонник уголовно — антропологической школы барон Гарофало (Garofalo) посвятил себя юридической стороне изучения новой школы, но и он не пренебрег изучением также и социальных факторов преступности, хотя и пришел в данном случае к решениям почти всегда прямо противоположным результатам изысканий криминалистов социологической школы.
Свой труд Гарофало назвал криминологией (La Criminologie)[178]. Это учебник уголовного права, где на ряду с юридическим изучением преступления и наказания в свете новой школы вошли также вопросы об особенностях преступника и о влиянии на преступность бедности, цивилизации, воспитания и пр.
Гарофало начинает изложение своей теории с выражения уверенности в преувеличенности мнения о тяжестях бедноты и особенно ее голодной нужды. Он не отрицает, что пролетарий более, чем кто-либо другой подвергается опасности голода вследствие того, что все его существование зависит от поденного заработка, но полагает, что при современном состоянии нашей цивилизации почти все желающие находят работу кроме случаев кризисов и, если, по несчастию, они не находят ее, к ним всегда протягивается чья-нибудь благотворительная рука. Несомненно существует бедность, но, так как причина ее, по мнению Гарофало, почти всегда недостаток энергии, деятельности, то она сопровождается апатией и довольствуется тем, что влачит чисто животное существование. Огромная часть рабочего класса страдает не от голода, но скорее от невозможности доставить себе столько удовольствий, сколькими пользуются на его глазах более состоятельные классы. Жажда удовольствий — это своего рода танталовская жажда, но испытывает ее не только пролетариат, a все: работающий за поденную плату считает себя бедняком перед хозяином, мелкий собственник перед большим, служащий перед начальником и т. д. Не особое экономическое положение приводит к преступлению, a совершенно особое психическое состояние, характеризующееся полным отсутствием или уменьшением чувства честности. Гарофало уверен, что преступления не могли бы исчезнуть даже в том строе, где совершенно не было бы бедных, «так как бесчестные люди не могут исчезнуть и раса лентяев и праздношатающихся не умрет никогда даже в фалангах Фуре».
Но главные возражения Гарофало против значения бедности как фактора преступности состоят в следующем. Пролетариат характеризуется полным отсутствием капитала, но такое экономическое состояние, если не считать случаев исключительной нужды в необходимом т. е. жилище, пище и отоплении, не представляет ничего ненормального для тех, кто привык к нему. Оно составляет затруднение только для тех, кто имеет желания и потребности, но не может удовлетворить их при помощи своего заработка. Но подобное экономическое затруднение может испытывать по аналогичным основаниям и класс капиталистов, если слово заработок мы заменим словом доход. Ничто не говорит нам, что это соотношение между желаниями и возможностью их удовлетворения более велико в низших классах. Наоборот, у богатого класса, знающего комфорт и роскошь, потребностей больше и оде разнообразнее, a потому здесь чаще должны быть случаи страдания, испытываемого от неудовлетворенных желаний. Отсюда автор делает вывод, что бедность не должна приводить к преступлению скорее богатства. Переходя от этих соображений к доказательствам, он признается, что у него нет прямых статистических данных, которые могли бы подтвердить правильность его выводов, и потому обращается к сложным выкладкам и на основании их пытается показать, что класс богатых дает столько же преступников, сколько и бедный.
Он берет отчет по уголовной статистике Италии за 1889 год и предполагает, что 72 кражи вооруженных или сопровождавшихся убийством, 485 краж с насилием и покушений на них и наконец 8444 квалифицированных воровства, (считая в этом же числе покушения на квалифицированные кражи и укрывательство похищенных вещей), а всего 9001 преступление совершены пролетариями. Этому числу он противопоставляет: 370 похищений, подкупов и взяточничеств чиновников, 1148 подделок монеты, бумаг, государственных облигаций, печатей и марок, подлогов в публичных актах и пр. 433 банкротства и торговых обмана, a всего 1951 преступление; это последнее число автор относит к преступности состоятельных классов, имеющих ту или другую собственность. Отношение этих двух цифр (9001:1951=100:83) показывает отношение преступности пролетариата и класса собственников. Но таково же, по мнению Гарофало, отношение числа пролетариев в Италии к числу собственников (86 бедных на сто жителей). Отсюда автор делает вывод, что пролетариат не дает большей преступности в сравнении с другими классами и что, следовательно, нищета, не является фактором преступности. Но отрицая за бедностью значение фактора преступности, Гарофало признал, что резкие общественные изменения — «les troubles anormaux» — производимые например, голодом, революцией, коммерческими кризисами и войною, могут привести к увеличению тяжкой преступности. Впрочем, и в данном случае Гарофало остается верным своей основной точке зрения, что только бесчестный становится преступником и полагает, что эти кризисы и перевороты лишь превращают один вид преступности в другой, делая из вора разбойника, из менее опасного преступника более опасного[179].
Не останавливаясь в настоящее время на критике теории Гарофало, мы лишь отмечаем тот факт, что и этот сторонник уголовно-антропологической школы не прошел молчанием вопроса о влиянии общественной среды как фактора преступности и в некоторых случаях даже признал за нею второстепенное значение.
В том же 1885 году, когда вышло первое издание Criminologia Гарофало, состоялся первый международный конгресс по уголовной антропологии, в программу которого был включен, между прочим, вопрос о влиянии на преступность Италии экономических условий[180]. Докладчик по этому вопросу, сторонник уголовно-антропологической школы, Rossi признал влиянии экономических и термометрических условий. Взяв для исследования период с 1875 г. но 1883 г. он нашел, что:
1. Число преступлений и проступков против собственности (отсюда были выделены квалифицированные кражи и вооруженные нападения) находится в зависимости от метереологических изменений и колебаний цен на съестные припасы. Максимум этих преступлений выпал на 1880 год, когда цена хлеба была очень высокая, a зима стояла холодная. В 1877 году, несмотря на повышение цен хлеба преступления против собственности увеличились не особенно сильно, благодаря мягкой зиме; с 1880 г. но 1883 г. цена зерна падала, зимняя температура оставалась довольно высокая и потому преступность непрерывно и значительно понижалась.
2. Такая же зависимость, но с еще большею правильностью устанавливается и между числом квалифицированных краж с одной стороны и ценой хлеба, и температурою с другой: в период с 1875 г. по 1883 г. за исключением лишь двух лет (1877 и 1879 гг.) каждое понижение зимней температуры вызывало увеличение числа квалифицированных краж и, наоборот, повышение температуры приводило к уменьшению этих преступлений. То же самое было констатировано докладчиком и относительно хлебных цен: высокие цены в 1880 г. при низкой температуре дали максимум преступлений рассматриваемой категории.
3. Преступления против личности находятся в обратном отношении с ценами на хлеб[181].
4. Преступления против нравственности Rossi ставит в связь с изменениями температуры.
5. Цена на вина находится в обратном отношении с числом беспорядков, насилий и оскорблений нанесенных полицейским агентам[182].
Таким образом рассмотрение трудов Ломброзо, Ферри, Гарофало и Росси приводит нас к необходимости признать неправильными упреки делаемые сторонникам уголовно-антропологической школы в игнорировании ею изучения социальных факторов преступности[183]. С первых же дней своего появления она уделяла им свое внимание, но так как она уделяла его несравненно больше антропологическому изучению преступника и при этом признала, что решающее значение в развитии преступности имеют антропологические особенности, то отсюда, вероятно, и получило свое распространение указанное выше ошибочное мнение. Разногласия, возникшие между криминалистами по вопросу о значении различных факторов с одной стороны, а с другой пренебрежительное отношение антропологов к юридическому изучению преступного деяния, привели к страстной борьбе в области науки уголовного права и к образованию той новой социологической школы уголовного нрава, которая поставила своею главною задачею исследование социальных причин преступности.
Глава IV. Социологическая школа науки уголовного права и учение ее сторонников о социальных факторах преступности
Турати. — Социалистическое укрыло социологической школы уголовного права. — Социализм и преступность. — Труд Колаяни. — Влияние на преступность возраста. — Влияние пола. — Влияние семейного состояния: внебрачное происхождение; влияние брака. — Влияние наследственности. — Влияние расы. — Влияние физических факторов. — Влияние бедности. — Влияние на преступность цен хлеба и неурожаев.
Через шесть лет после выхода в свет первого издания труда Ломброзо о преступном человеке, т. е. как раз в то время, когда слава этого Туринского профессора достигла своего апогея и его имя стало известно всему ученому миру, миланский адвокат и депутат социалист Turati выступил против него со своею небольшою книжкою застрельщиком нового социологического направления[184]. Как и подобает застрельщику Турати вышел на борьбу не с тяжеловесным, кропотливым трудом, но с небольшою брошюрой, написанной тем сжатым и сильным языком, которым этот социалист прославился, как лучший оратор итальянского парламента. Напрасно мы стали бы искать у автора в этой его работе, получившей в Италии огромное распространение, веских доказательств и всестороннего освещения трактуемых в ней вопросов; это скорее символ нового учения, развить которое и обосновать предстояло впоследствии другим в форме более научной и спокойной. Несмотря на указанные недостатки работа Турати имеет в истории развития социологической школы большое значение: она ясно поставила вопрос о социальном происхождении преступности и, выяснив отрицательное отношение автора к классическому и антропологическому направлению в науке уголовного права, указала на необходимость изучения преступности, как продукта современного политического и общественного устройств в государствах.
Свою работу Турати начинает краткими указаниями на повсеместный рост преступности. К этому прискорбному явлению наука, правительства и общественное мнение отнеслись различно. Можно различить в данном случае три ясно определившиеся течения. Первое направление имеет своим источником Беккария: оно всегда боролось за мягкость мер, применяемых к преступникам и ему мы обязаны отменой смертной казни, пыток, введением гласности суда, обращением к воспитанию преступника. Но несмотря на это торжество направления гуманистов пенитенциарной школы, желательные результаты не были достигнуты, и дома воспитания стали домами порока и клубами разврата. Другое течение — прямо-обратного характера. Видя рост рецидива, оно обратилось к старой жестокости. Криминалисты и магистраты-террористы, в согласии с наиболее эгоистическою и трусливою частью общества, взывали к остановке либеральной пенитенциарной реформы; железной рукой они аплодировали смертной казни, требовали поменьше школы, побольше розги, взывали к пожизненному заключению рецидивистов, восстали против права помилования, против института присяжных. Перед печальным и нелепым явлением, что тюрьма слишком часто предпочитается мышиной норке рабочего, они не видели другого средства как ухудшения первой. Оба эти течения. несмотря на их противоположность, — юридические, оба борются с преступлением одним средством — наказанием. Войну этим направлениям объявило третье, принадлежащее менее к области права и более к области социологии, рассматривающее преступника во всем его действительном разнообразии, отрицающее свободу воли, видящее в человеческих действиях необходимый итог не только умственных вычислений, но также продукт органических и космических сил. Это направление полагает, что, если преступник вынуждается совершать преступление, то и общество не менее вынуждено наказывать для своей собственной защиты[185]. Эта школа требует «физиологического» кодекса, различающего одного преступника от другого. Различные теоретики школы сходятся между собою не всегда; так Ломброзо и Гарофало стоят более за суровость наказаний, a Ферри за предупреждение преступления социальными реформами.
Признавая заслуженность уголовно-антропологическою школою триумфа в критике прежних теорий, Турати сомневается в ее вновь созидающей силе: ошибка Ломброзо в распознании причин преступности и в соотношении фактов замедляет научный прогресс и топит политически необходимыя меры в мертвой воде.
Приступая затем к развитию своего основного положения Турати сознается, что утверждение о связи вопроса о преступности с экономическими условиями и о том, что причина преступления лежит в беспорядках социального устройства, в неравном распределении собственности, в антагонизме классов, невежестве и истощенности нижних слоев общества, не является его новым словом, a лишь повторением идеи, высказанной ранее его преимущественно социалистами, но также сторонниками и других умеренных направлений. Многочисленные выдержки из Romagnosi, следующие затем, так же как и ссылки на деятельность Оуена подтверждают эту мысль Турати[186].
«Не в индивиде надо искать причину преступности, говорит Турати, но в обществе органически и необходимо порочном, где эксплуатация человека — краеугольный камень общественного сожительства, где немногие избранные живут на счет бедности и униженности большинства, где — бесстыднейшая противоположность между богатою праздностью и бедным трудом является постоянным и фатальным побуждением к преступности»[187]. Теперь в низших слоях никто не обезопашен от призрака преступления. Никто не может дышать с уверенностью, что не будут осуждены к каторжным работам его близкие, собственные дети, даже он сам. Преступление — печальная привилегия лишь этого бедного класса[188]. Но с изменением социального строя, с водворением идеалов политической доктрины Турати, когда у каждого будет порция пищи для души и тела — porzione di pane fisico e di pane morale — преступление исчезнет, и опасность иметь сына преступника не будет более возможности иметь сына с двумя головами или одной рукой. Таким образом вопрос о преступности является для автора прежде всего несомненным вопросом общественной трансформации[189].
Космические факторы имеют для Турати лишь вспомогательное, второстепенное значение и скорее дают лишь ту или другую форму проявления преступности, разлитой в социальных жилах общественного организма.
Свои окончательные выводы автор резюмирует в следующих положениях.
1) Нет нравственного вменения. Непреодолимые силы руководят человеческими действиями. Единственное позитивное основание наказания — общественная польза, рассматриваемая в ее наиболее широком и гуманном смысле в свете теории эволюции. в комбинированных интересах индивида и вида, общества и самого преступника.
2) Классовые неравенства в обществе служат источником преступлений.
3) Наказание является лишь крайним средством, к которому следует обращаться с величайшею осторожностью в случаях, где никакое другое средство не может помочь. Оно беззаконно и вредно, когда применяется ранее, чем не были испытаны все превентивные меры; в этих случаях общество со своими неравенствами само является соучастником преступлений. Наказание в общем не нравственно и в действительности не пропорционально виновности, не обладает ни признаком восстановимости, ни примерности, оно не лично и пр.
4) Вопрос о борьбе с преступностью может быть решен лишь радикальным обновлением социальных институтов; тогда преступность уменьшится сразу трети на две и останутся лишь преступления, проистекающие из развращенности и по внезапному порыву страсти[190].
5) Прирожденные преступники слишком ничтожны в числе и при том являются в большей или меньшей степени продуктом бедности и неравенства.
6) Не улучшению благосостояния, но его недостаточности и изменчивости должно быть приписано увеличение некоторых преступлений против личности и нравственности; их причина скорее в злоупотреблении алкоголем и в отсутствии любви к ближнему при господствующем ныне капиталистическом строе[191].
Таковы основные положения, к которым пришел Турати в своей работе. Они могут быть разделены на две группы: одни из них тесно связаны с доктриною социализма, сторонником которого автор является, a другие с нею непосредственно не связаны. Первые положения автора были поддержаны и развиты его политическими единомышленниками, a вторые встретили сочувственное отношение со стороны многих криминалистов либерального направления. В некоторых пунктах своих учений криминалисты-социалисты и либералы — сошлись между собою, но во многих случаях разошлись настолько сильно, что является надобность в точном их разграничении. Общее между обоими этими учениями то, что как криминалисты-социалисты, так и другие сторонники направления, получившего название социологического, одинаково борются с антропологическою и классическою школами. Все они находят, что классическая школа с характерным для нее игнорированием учения о факторах преступности и о самом преступнике, замкнувшаяся в узкий круг юридической дисциплины, должна уступить свое место новым направлениям и изменить свое содержание согласно требований новаторов: заняться исследованием самого преступника и той среды, в которой он живет. Они также сходятся между собою и в том, что не соглашаются с антропологическою школой, которая, по их мнению, преувеличивает значение индивидуальных факторов. Они, наконец, признают, что среди причин преступности наибольшее значение принадлежит факторам социального порядка, что в борьбе с преступностью наказание является крайним, последним средством и что благоприятных результатов этой борьбы можно достичь лишь путем социальных реформ.
Этими одинаковыми, общими принципами ограничивается сходство рассматриваемых нами направлений.
Что касается различия между ними, то, по мнению криминалистов-социалистов, оно весьма существенно. Социологическая школа в лице большинства ее сторонников представляется социалистам буржуазною защитницею интересов господствующего класса и непоследовательною в своих выводах; при изучении преступления и наказания она совершенно игнорирует громадное значение классовой борьбы и, не решаясь признать вместе с ними, социалистами, что только радикальное обновление государственного строя может привести к действительной победе над преступностью, предлагает такие социальные реформы, которые являются в этой борьбе простыми паллиативами[192].
Социологическая школа, a также и классическая учат, что наказание ограждает интересы всего общества. Криминалисты-социалисты доказывают, что право всегда заботится о преимущественной охране интересов правящих классов. Об общем благе, пишет Ваккаро, автор труда «Genesi e funzione delle leggi penali», можно говорит лишь в тех случаях, когда группа проста и однородна. Но там, где в группе есть господствующие и подчиненные классы, говорить об общем благе не приходится: «человеческое общество, говорит этот автор, можно сравнить с громадною пирамидою. В своем основании она имеет огромную массу созданий, поддерживающих общественное здание и страдающих под его тяжестью и гнетом. Средние общественные слои, сообразно высоте, занимаемой ими, страдают от выше лежащих, но в свою очередь жестоко попирают ногами находящихся ниже. Те, кто сидят на верху, давят всех без разбору[193].
Так, в тех государствах, где существовало рабство, убийство раба не считалось преступлением. В Спарте на рабов устраивались охоты. В Риме, согласно senatusconsulto Silaniano, в случае убийства господина, все его рабы, жившие с ним, подлежали смертной казни[194]. По кодексу Ману брамин, вышедший, по преданию, из головы верховного существа, получил право повелевать всеми другими кастами. Как рука исполняет волю человека, так каста воинов создана для повиновения и службы браминам. Каста торговцев не может иметь иного долга, кроме поддержания своею промышленною деятельностью двух высших классов. Наконец, судра, на долю которого выпало низкое происхождение из ступни Брамы, должен служить всем, не думая о награде. Все, что находится в мире, собственность брамина; он господин других классов; из его уст люди должны получать предписания их поведения; только ему дозволено изучать книгу законов. Кража у брамина влечет суровые наказания, a брамин может брать имущество судры, так как судра не имеет собственности, За оскорбление брамина действием, виновного постигает немедленная казнь — отрубание руки. За адюльтер кого-либо из класса воинов или купцов с женою брамина, им не покинутою, назначается сожжение заживо; наоборот, брамин за это же преступление не подлежит никакому наказанию кроме бесчестия (tonsura ignominiosa). Судре запрещено даже и в состоянии крайней необходимости брать что-либо из принадлежащего высшим классам и промышлять их занятиями: за нарушение этого закона он подлежит конфискации имущества и изгнанию. Жизнь воина оценивается в четыре раза дешевле жизни брамина, жизнь купца в четыре раза менее жизни воина, жизнь судры в 12 раз дешевле купеческой и при том его убийство не влечет никакого наказания, если совершено в исполнение долга. Судра занимает в животной иерархии место вслед за слоном и лошадью[195]. Таково же было положение рабов в еврейском, германском, русском и других древних правах. Такое же приниженное, беззащитное положение было крепостных. Наоборот, средневековые рыцари могли безнаказанно совершать грабежи и убийства. Но и современные кодексы носят на себе очевидные следы классовой розни и заботятся об охране состоятельных слоев более, чем об интересах, жизни, здоровье, чести рабочих классов. Автор уже цитированной нами статьи из «Die Neue Zeit» обвиняет криминалистов социологической школы в том, что они, охотно исследуя преступления истребления плода и детоубийства, с. довольством отмечают, что «человеческая жизнь охраняется уже в утробе матери» и не задумываются над охраной здоровья фабричной работницы, принужденной исполнять тяжелые и вредные для здоровья работы в период беременности, отнимать от своей материнской груди ребенка раньше времени, давать ему свое молоко, отравленное занятиями в некоторых промыслах и продаваться в кормилицы. Криминалист говорит о наказуемости торговли «живым товаром», но не считает преступниками тех, кто покупает этот товар и кто вступает в торговую сделку с женщиною, выгнанною на улицу нищетою. Криминалист говорит об охране здоровья и жизни человека и не обращает должного внимания на то печальное явление, что на фабриках и заводах ежегодна совершается несчастных случаев со смертельным исходом в несколько раз более, чем убийств во всей стране[196].
«Понять историю уголовного права можно лишь встав на точку зрения классовой борьбы», говорит цитируемый нами автор, a либеральным криминалистам социологической школы эта точка зрения не знакома; они, как и классики «рассказывают старые сказки» о защите уголовным правом общечеловеческих интересов, интересов всего общества в то время, как оно защищает лишь благо господствующих классов. «Уголовно-социологическая школа, как и антропологическая, вращается по мнению Sursky, в том же самом кругу понятий, в котором находится презираемая ими классическая школа. При помощи «позитивного», «действительно-научного метода» они изучают «живого преступника», «т. е. нарушителя интересов, охраняемых тем или другим параграфом уголовного кодекса. A эти параграфы охраняют интересы не всех граждан, как, например, жизнь и здоровье каждого, но интересы господствующих классов, и, таким образом, современные криминалисты, пионеры-антропологи и социологи — ничто иное, как идеологи капиталистического общества»[197].
Эти упреки криминалистов социалистического направления остальным сторонникам социологической школы в значительной степени справедливы. Верно их указание, что интересы различных классов не находят в праве одинаковой охрана, но преувеличением является утверждение, что действующие законы защищают интересы только господствующих классов. Правда, что убийство раба рассматривалось, как нанесение вреда хозяину. Но в настоящее время рабочие классы являются такою силою, с которою приходится считаться и господствующим классам. В странах с представительным образом правления эти рабочие слои населения имеют в парламентах своих представителей и постепенно добиваются улучшения своего положения. Но так как в наши дни эти представители обыкновенно составляют во всех парламентах меньшинство, то они и не могут добиться полного уравнения своих прав с правами других граждан, даже в таких важных случаях, как охрана жизни и здоровья[198].
Менее справедлив другой упрек социалистов остальным сторонникам социологической школы в том, что они считают преступлениями лишь те деяния, которые являются преступными по действующим кодексам. В данном случае эти сторонники социологической школы лишь правильно придерживаются уже давно установившейся номенклатуры в юриспруденции. Но это далеко не значит, что эти же криминалисты вполне соглашаются с квалификацией современными уложениями тех или других деяний преступными или непреступными. Им принадлежит заслуга расширения области науки уголовного права прибавлением к ней нового отдела, «уголовной политики», ставящей своею задачею между прочим решение вопроса: какие деяния должны подлежать уголовной каре и какие не должны[199]. Наконец, некоторые криминалисты социологической школы, не довольствуясь чисто формальным определением преступления пытались дать материальное определение и выяснить такие признаки, которые давали бы возможность легко отличать действительно преступные деяния от непреступных[200]. Но, к сожалению, криминалистическая литература очень мало занимается этим вопросом, и тот отдел уголовной политики, который Варга называет Kriminal-Gesetzgebungskunst и который должен бы следить за правильностью квалификации деяний преступными, представляется совершенно неразработанным. К сожалению, также и криминалисты-социалисты сделали в данном случае не больше других.
Кроме указанных выше различий между криминалистами социалистами и другими последователями социологического направления есть еще одно. Оно относится к учению о причинах преступности и о средствах борьбы с нею.
Все сторонники социологической школы считают главными факторами преступности политическое, экономическое и социальное неустройство государств. Социалисты же кроме того связывают все эти причины преступности с капиталистическим режимом современных государств, которому они противополагают новый строй, основанный на коллективистических началах. Несомненно, что это различие весьма глубокое, и не выделить криминалистов социалистов из общей группы последователей социологического направления было бы также не верно, как было бы ошибочно смешивать этих представителей крайних «левых» политических партий в парламентах с консерваторами или либералами. Но такое различие в основных принципах социалистического «левого» крыла социологической школы и либерального, не исключает возможности их сходства в решении отдельных вопросов при определении ближайших причин преступности. Так, например, Лист описывает в ярких красках экономическое, политическое и нравственное положение трудящихся классов, ничем не обеспеченных на старость, на случай болезни и увечья, страдающих от безработицы, истрачивающих ранее времени свои силы, живущих в сквернейших жилищах, и признает, что такое положение рабочих есть могучий фактор преступности[201]. Точно также и Принс главной причиной преступности считает современную систему распределения богатства с ее контрастом между крайнею нищетой и огромными богатствами, с концентрацией собственности и капитала в одних руках, с недостатками промышленной организации, предоставляющей пролетариат игре одного случая, с детьми бедноты вырастающими на улицах и на «дне», куда никогда не проникает луч благосостояния физического или морального, с бюджетом рабочего равным бюджету арестанта, с пролетариатом в первой боевой линии, гибнущим ранее других в борьбе с преступлением и болезнями[202].
К этим взглядам Листа и Принса на причины преступности примыкает значительное большинство криминалистов социологической школы, объединившихся в международный союз криминалистов, основанный в 1889 году по инициативе Листа (тогда профессора в Марбурге), Принса и амстердамского профессора Ван Гамеля. Хотя при своем образовании Союз и не ставил себе задачи быть проводником какого-нибудь одного из существовавших направлений в уголовном праве, однако было признано полезным выработать в целях большей успешности научной деятельности объединивших программу для общей работы членов Союза. Второй пункт составленной программы содержал тезис, что преступление есть продукт внутренних причин (антропологических) и социальных. Логическим последствием такого признания было принятие Союзом другого тезиса о необходимости бороться с преступлением мерами предупредительного характера, путем воздействия на причины, вызывающие преступность, т. е. главным образом социальными реформами. Эти два тезиса, несмотря на первоначальное желание основателей Союза не замыкаться в пределы какой-нибудь одной доктрины, довольно определенно выяснили отношение нового общества к юридическому, классическому направлению, на что и было обращено внимание некоторыми криминалистами, отказавшимися вступить в число членов Союза. Так, отказались от вступления Lucchini, Rolin, Heinze, Merkel, Stenglein, Hagströmer. Одни из них упрекали Союз в игнорировании принципов юридической школы, другие нашли, что положения Международного Союза Криминалистов ведут к социалистическому строю и обременяют государство невозможными задачами[203]. Недовольство программою замечалось и в среде самих членов Союза и уже на восьмой год своего существования Союз сделал в своем статуте, по предложению Листа, некоторые изменения. Эти изменения состояли в сокращении программы: было исключено из нее несколько тезисов, относившихся к вопросам наказания и классификации преступников и добавлено, что преступность и средства борьбы с нею должны быть рассматриваемы столько же с антропологической и социологической стороны, сколько с юридической. Таким образом, в программе как будто была сделана некоторая уступка юридическо-классической школе. Справедливость требует признать, что Союз не исполнил своей программы, т. е. юридическому изучению преступления он уделил значительно более внимания, чем социологическому[204]. Особенно мало внимания было уделено вопросу о социальных причинах преступности. Это последнее обстоятельство было признано и самим проф. Листом на С.-Петербургском конгрессе Союза[205]. Впрочем, указания на это были сделаны еще и ранее: на Лиссабонский съезд был представлен Weinrich’ом проект разделения Союза на три секции, с тем, чтобы вторая из этих секций «социальная и политическая» или «секция социальных реформ» взяла на себя специальную задачу социологического изучения преступности и средств борьбы с нею[206]. Но это деление не было принято.
Если вопрос о причинах преступности не встретил себе должного внимания в трудах Союза, то не более посчастливилось и другому вопросу о тех общественных реформах, которые, по собственному признанию отдельных членов Союза и согласно его программы, являются могущественными средствами в борьбе с преступностью. Эти вопросы о реформах затрагиваются лишь в работах некоторых членов Союза и при том только попутно. И хотя за эти короткие, мимоходом брошенные замечания главным образом Листа и Принса и было возведено обвинение на Союз в стремлении к социалистическому строю, но тем не менее и в данном случае в вопросе о реформах — различие между социалистическим направлением в уголовном праве и тем, которого придерживается Союз, a в частности Принс и Лист, очень существенно: первые говорят о радикальной ломке всего существующего капиталистического строя и о замене его новым, в котором не должно быть «ни бедных, ни богатых, ни работодателей, ни голодных», a вторые ограничивают свои предложения более или менее скромными реформами без мысли о ломке существующего строя, но с желанием облегчения его тягостей для тех слоев населения, которые от этих тягостей особенно сильно страдают. Криминалисты-социалисты утверждают, что установление экономического равенства, социализация средств производства приведут почти к полному уничтожению преступности[207]. Но некоторые противники указанного направления не только но соглашаются с этим положением Турати и его политических и научных единомышленников, но утверждают, что социализм сам является могущественным фактором преступности. Так, Eugene Rostand в своей брошюре: «Criminalite et Socialisme» говорит об отрицательном значении социализма, как средства борьбы с преступностью и находит, что оспариваемая им доктрина приводит к увеличению преступности, так как в школе, при воспитании детей, она отказывается от принципов религиозной морали; в прессе распространяет противообщественные софизмы против частной свободы и собственности и против других истин, являющихся цементом цивилизованных обществ; в области репрессии отвергает личную ответственность; она колеблет весь общественный порядок, возбуждая антагонизм классов и отвергая всякие авторитеты; отрицанием загробной жизни она отнимает у бедных людей надежду на будущее блаженство и толкает их к преступлению»[208].
На эти обвинения криминалисты социалистического крыла социологической школы отвечают цифрами. Для выяснения вопроса о соотношении роста социализма и преступности Calajanni обратился к статистике Италии и Германии и сравнил число преступлений по различным избирательным округам с числом поданных голосов за депутатов-социалистов и консерваторов. Колаянни признает, что его метод имеет некоторые недостатки, a именно: 1) социалистическая пропаганда распространяется между мужчинами и женщинами и несовершеннолетними, но женщины и несовершеннолетние не имеют избирательного голоса; 2) не все совершеннолетние мужчины имеют избирательное право; 3) не все записанные избиратели пользуются своим правом (на выборах 1900 года в Италии голосовало 58,3 %, а в Германии 68,1 % в 1898 году); 4) наоборот, вся масса населения мужчины, женщины, дети, грамотные, неграмотные, богатые, бедные участвуют в совершении преступлений; 5) в Италии существует союз народных партий (unione dei partiti populari) и случается, что республиканцы и демократы дают свои голоса социалистам, a эти — республиканцам и демократам. Несмотря на эти недостатки избранного метода, число голосов, поданных за социалистических депутатов, все же служит показателем степени распространенности социалистической доктрины в том или другом избирательном округе. За основание своей работы Колаянни берет цифры преступности в Италии за 1896–1898 гг. и число голосов, доданных за социалистических депутатов при общих выборах в 1900 году[209]. Следующая таблица показывает число принимавших участие в выборах и число голосов, поданных за социалистов.
Таблица I
Следующая Таблица II доказывает среднее ежегодное число различных преступлений, приходившихся в период 1896–1898 гг. на каждую сотню тысяч жителей в Италии. Колаянни приводит здесь цифры насилий и сопротивлений властям, убийств, повреждения здоровья, грабежа, краж, мошенничеств и преступлений против нравственности[210].
Ha основании этих двух таблиц Колаянни составляет третью сводную (Таблица III), выясняющую степень преступности в различных округах и развитие социализма.
В этой таблице округа расположены в порядке постепенности по числу голосов, поданных за социалистических депутатов, при чем в первой графе цифрой I обозначен округ Emilia е Romagna с наибольшим числом социалистских голосов, а, цифрой XV — округ Basilicata с наименьшим числом. В следующих графах наибольшая преступность обозначена цифрой XV, a наименьшая I. Рассматривая строки этой таблицы в горизонтальном направлении Колаянни находит, что о влиянии социализма на увеличение преступности не может быть речи, что его таблицы скорее доказывают обратное соотношение между социалистической пропагандой и преступностью. Так, Veneto, занимающий шестое место по числу голосов, поданных за социалистического депутата, занимает последнее место по числу убийств, повреждений здоровья, грабежей, обманов, мошенничеств и преступлений против нравственности, предпоследнее место по числу краж и третье от конца по числу насилий и сопротивлений властям; Basilicata, занимающий последнее место по степени развития в нем социализма, отличается высокой преступностью (V место в двух случаях, X — в трех, XI и VI). Социалистические округа Emilia e Romagna, Piemonte и Lombardia отличаются слабою преступностью. Так, Emilia e Romagna — первый округ по числу социалистических голосов — в двух случаях занимает по числу преступлений предпоследнее место, в двух — четвертое, в одном третье, пятое и девятое от конца. Но социалистический округ Lombardia (III место) отличается высокой преступностью.
Таблица II
Таблица III
Автор рассматривает затем преступность Италии по провинциям (provinzie). Он разделяет их на две группы: в первую входят те, где за социалистов было подано значительное число голосов, a во вторую такие, где число социалистических голосов было ничтожно. Определив среднее число убийств (12.38 на 100.000 жителей), преступлений против нравственности (22.87), краж, грабежей и других преступлений против собственности (500), Колаянни устанавливает, что из 23 социалистических провинций преступность против нравственности выше средней лишь в одной, против собственности лишь в трех и ни в одной из них число убийств не превышает среднего размера[211].
Наоборот, из двадцати трех провинций[212] с наименьшим числом социалистических голосов, преступность против нравственности выше средней в пятнадцати, против собственности — также в пятнадцати и по числу убийств тоже в пятнадцати провинциях.
Такие результаты исследования соотношения социализма и преступности очевидно опровергают теорию Rostand o влиянии социализма на рост преступности[213]. Мы остановились на противоположных взглядах Rostand и Colajanni, чтобы ярче подчеркнуть отличительные черты учения левого социалистического крыла социологической школы о факторах преступности. Мы уже указали выше, что это глубокое различие во взглядах криминалистов-социалистов и других сторонников социологического направления на основную причину преступности и средство побороть ее, не исключает возможности в некоторых случаях одинакового разрешения теми и другими вопросов о ближайших факторах преступных деяний. К изысканиям социологической школы этих причин преступности мы и должны перейти теперь.
Одним из наиболее обстоятельных трудов, посвященных выяснению значения социальных факторов преступности, является двухтомная работа уже цитированного нами ранее профессора Неаполитанского университета и депутата итальянского парламента Colajanni «Sociologia Criminale», вышедшая в свет через пять лет после работы Турати и не без основания привлекшая к себе внимание криминалистов. По своему научному и политическому направлению Колаянни близко примыкает к направлению Турати и его работа является попыткой доказать преобладающее, если не исключительное значение современного капиталистического строя, как фактора преступности.
Из двух томов La Sociologia Criminale наибольшее значение для характеристики левого крыла социологической школы представляет второй том, где автор рассматривает «влияние различных факторов на преступность. Первый том, посвященный критике уголовно-антропологической школы, имеет для нас второстепенное значение, но мы должны будем остановиться на тех его главах, где автор, при критике учения Ломброзо, высказывает свои основные взгляды на преступление и на его причины.
В первой главе Colajanni разрешает вопрос о содержании науки уголовной социологии, но со взглядами автора, выясняющими его отношение к науке уголовного права, мы уже имели случай познакомиться выше[214].
Вторая глава посвящена определению преступления с социологической точки зрения. Юридическое определение, которое всегда легко можно дать, обратившись к нормам действующего законодательства, не может удовлетворить социолога, стремящегося выяснить самые основания квалификации преступными тех или других деяний в различные моменты истории народов.
Давать исключительно юридические определения было постоянным свойством классической школы. Но что выясняет такая, например, формула, какую дает Каррара: «преступление есть положительное или отрицательное и нравственно вменяемое нарушение закона, обнародованного государственною властью для охранения безопасности граждан»[215]. Оно нас вводит лишь в circolo vicioso: на вопрос какие деяния наказуемы, оно отвечает нам: те — которые наказываются. Более удовлетворяют автора определения уголовно-антропологической школы, для которой преступление не юридическая сущность, но — факт, не нарушение (infrazione), но деяние (azione), изучаемое как естественное явление в его физических, психических и социальных условиях. Впрочем определения многих сторонников учения Ломброзо далеки от совершенства, и ни формула Ферри, ни формула Гарофало не удовлетворяют вполне Колаянни. Так, Ферри обращается к свойству мотива: деяние преступно, если мотив незаконен, противообществен и оно не преступно, если мотив законен и социален[216]. Но очевидно, что такое определение не может быть принято уже потому, что в него входит признак (свойство мотива), сам требующий определения и определяемый согласно господствующего мнения общественной единицы, в которой совершено деяние. Значительный шаг делает вперед Гарофало. Его заслуга та, что он не квалифицирует деяния преступными только потому, что их считает такими кодекс, но ищет основания квалификации в нравственных чувствах, приобретенных цивилизованною частью человечества. Оскорбление среднего размера — la misura media — сострадания — pieta и честности — probita и составляет преступление. Таково очень краткое изложение Колаянни учения Гарофало об естественном преступлении. Нельзя не признать, что такая краткость изложения не позволяет уяснить себе ясно сущность теории Гарофало. Между тем Гарофало остановился на этом вопросе чрезвычайно подробно, посвятив ему значительную часть своего труда[217]. Гарофало, как и Colajanni, выясняет недостаточность для социологии определения преступления юридическою школою и задаётся целью дать понятие «естественного преступления» — delit naturel. Естественным преступлением автор называет не те преступные деяния, которые всегда были и будут. Таких деяний нет: ересь и колдовство — преступления средних веков — теперь исчезли; самые тяжелые теперь преступления, например, отцеубийство, были некогда долгом сыновней любви диких народов. Мы никогда не найдем естественного преступления, если будем искать его лишь среди деяний. Не в анализе деяний, но в анализе чувств нужно искать его. Преступление, по мнению автора, всегда вредное действие, но в то же время оскорбляющее какое-либо из тех чувств, которые принято называть моральным чувством человеческой агрегации[218]. Моральное чувство находится в непрестанном развитии; оно различается в своем развитии по эпохам и народам, отсюда — различия в идее безнравственности, без которой вредные действия никогда не рассматривались как преступные. Гарофало оставляет в стороне доисторического человека, о котором мы ничего не можем знать в интересующем нас отношении, и ограничивает свое поле исследования цивилизованною частью человеческого рода. Если мы обратимся к современному обществу, то найдем у него известные правила поведения, общие всем классам и особенные для каждого: «все установлено, начиная от самых торжественных церемоний и кончая манерой здороваться и одеваться, от фраз, которые надо говорить в известных обстоятельствах до тона, которым их нужно произносить. Возмущающихся против этих правил называют эксцентриками, или невежами, дурно воспитанными, смешными людьми; они возбуждают насмешки или сожаление, иногда презрение. Многие вещи, позволенные в одном классе и обществе, строжайше запрещены в других. Традиция, воспитание и постоянные примеры заставляют нас следовать правилам поведения без рассуждения, без разыскания их оснований»[219].
Выше всех этих искусственных и специальных законов стоят другие более общие, проникающие во все общественные классы, как солнечный луч пронизывает все части сосуда с водою. Но как луч испытывает различное преломление в зависимости от различной плотности среды, так точно и общие правила подвергаются различным изменениям в каждом слое общества. В этих принципах, называемых собственно моралью, время производит лишь очень медленно изменения, и чтобы найти их настоящие контрасты приходится обращаться к народам прошедших времен или много ниже стоящих нас по своей цивилизации. Какие же это чувства? Это не будут ни чувства чести, ни стыдливости, ни религиозное чувство, ни патриотизм. Что касается патриотизма, то теперь не считается безнравственным предпочитать чужую страну своей. То же и религия: добродетели могут жить в сердце, потерявшем веру. Чувство стыдливости изменчиво до бесконечности: так считается неприличным для светской дамы быть декольтированной при утреннем визите и, наоборот, требуется обнажить грудь и плечи на балу; японские женщины из простонародья купаются в бочках на улице, a женщины цивилизованных народов в особых костюмах, какие стыдно надеть в другое время и т. д. Наконец, чувство чести менее всего поддается определению: у каждого общественного класса, каждой семьи, почти у каждого человека есть свое понятие чести.
Итак, не в оскорблении патриотизма, религиозности, стыдливости и чести, этих изменчивых, появлявшихся и исчезавших человеческих чувствах надо искать понятие естественного преступления. Альтруизм — вот чувство, которое находится в различной степени развития у различных народов и у различных классов одного и того же народа, но встречается везде, кроме очень небольшого числа диких триб. Проявление альтруизма можно свести к двум типам: bienvellance — благорасположения и la justice — справедливость. Первичная форма этих чувств была выражением эгоистических чувств. Инстинкт индивидуального сохранения распространился сначала на семью, дотом на трибу и медленно развился в чувство симпатии к нашим ближним: к людям той же трибы, страны, той же расы и затем всякой расы. Таким образом чувство любви и благорасположения в первое время — чувство его — альтруистическое и оно становится действительно альтруистическим лишь с того момента, когда не определяется более узами крови[220].
Обращаясь к детальному анализу благорасположения, автор задается целью найти в нем часть действительно необходимую для морали и притом в некотором роде общую всем[221]. Гарофало останавливается на чувстве жалости (la pitie) или гуманности; оно проявляется в отвращении к причинению другим: 1) физических страданий, a также и 2) моральных и оно же приводит нас к 3) действиям облегчения страдания других. Две первые формы проявления гуманности — отрицательные, a третья — положительная форма — достояние редких людей. Только первые две формы встречаются почти у всех людей и поэтому только их оскорбление можно рассматривать, как преступление[222].
Жалость, утверждает Гарофало, была чувством общим всем народам; она удерживала от жестоких действий и общество всегда рассматривало ее нарушения, как вредные действия. Но при ее исследовании не надо забывать истории ее развития, постепенного расширения понятия того, что мы зовем нашими ближними: еретиков жгли не потому что в те века не существовало чувства жалости, но потому, что на них, как не бывших ближними католиков, не распространялось чувство жалости.
Точно также и отцеубийство у древних народов не было преступлением потому, что было не оскорблением чувства жалости, но ее проявлением, долгом сыновней любви, требованием религии и пр. Детоубийство у спартанцев не считалось также преступлением, потому что это была не вредная, не бесполезная жестокость, которую только и запрещает альтруизм, a мера, предписанная законом для общественного блага[223]. На этом же основании не преступление и смертная казнь: она преследует полезные цели и не вызывает в массе той жалости, как убийство.
Другое чувство, которое оскорбляется преступлением — la justice. Оно также имеет степени; высшая из них деликатность — la delicatesse, достояние лишь некоторых людей, a средняя степень, противоположная эгоистическому чувству собственности, называется la probite — честность[224]. Она менее инстинктивна, чем la pitie и более чем последняя зависит от примеров, воспитания, социальной среды. Это чувство оскорбляется, например, подделкой монеты и контрафакцией, обогащающей всех, кроме автора изобретения.
На основании всего изложенного Гарофало приходит к приведенному выше определению естественного преступления как оскорбления чувства жалости и честности в том их среднем размере, в каком обладает ими общество.
В одних случаях понятие естественного преступления шире, a в других уже преступления по закону. Так, не являются естественными преступлениями политические преступления (если они не соединены с убийством и другими общими преступлениями и адюльтер, так как ими не оскорбляется ни чувство честности, ни жалости. И, наоборот, отсутствие у родителей заботы о детях, не считающееся преступлением по закону, причисляется автором к числу естественных преступлений.
Возвращаясь снова к труду Колаянни мы находим у него следующую критику определения Гарофало и его собственную формулу. Под определение Гарофало не подходит добрая половина (una buona meta) преступлений и автору поэтому приходится создавать на ряду с настоящими преступниками еще delitti artificiali — искусственные преступления — и не настоящих преступников (ehe non sono veri delinquenti).
Определение Гарофало, постоянно с каждым днем удаляется от действительности, так как круг деяний, считаемых преступными растет по мере того, как усложняются общественные отношения. Начинают рассматриваться как проступки некоторые способы пользования собственностью, санкционированные законами прошлого времени, но считаемые теперь уже злоупотреблением правом собственности. Таковы законы о труде, этой единственной собственности рабочих; правда пока он охраняется не строго, но охрана его растет, Чувства pieta и probita не могут быть признаны универсальными не во времени ни в пространстве. Спартанцы восхваляли кражи, в Афинах воспевали содомию, в Риме отец имел право убивать своих детей, муж жену, хозяин раба и т. д. Делая эти возражения Колаянни забывает, что Гарофало отнюдь не думал искать критерия преступности в самих деяниях, ни даже в чувствах «sentimenti», какими они являются теперь. Чувство pieta и probita развивались в истории человечества и при оценке поведения спартанцев по отношению к воровству или права римского отца семейства на убийство детей, жены и раба, надо вставать не на точку зрения морали XIX века, но века Спарты и Рима.
Мы полагаем, что Гарофало, совершенно неправильно обошел полным молчанием вопрос о способах определения этой средней величины нравственного чувства, столь различной в один и тот же момент у одного и того же общества. В Америке в большом ходу — линчевание т. е. расправа — самосуд над заподозренными в преступлении. Входит ли линчевание в понятие естественного преступления, как оскорбляющее среднее чувство народной морали или не входит? Должны ли для решения этого вопроса мы обратиться ко всему американскому обществу или к отдельным классам, составляющим его, и если к классам, то к каким из них? Такие трудности должны возникать при решении вопроса о преступности и многих других действий. Примерное разнесение самим Гарофало деяний на естественно преступные, оскорбляющие pieta и probita и на естественно не преступные бездоказательно и голословно. Если на определение Гарофало смотреть как на указание пути, по которому надо идти при отыскании естественного преступления, то нельзя не признать что путь этот почти «непроходимый» по своей трудности. Но и самое ядро теории — выбор двух чувств, как основания квалификаций деяний преступными или непреступными — отличается несомненно искусственностью. С таким же успехом можно доказывать, что человеческое общество обладает и другими чувствами, не менее древними, чем жалость и честность. Таково, например, чувство эгоизма или указываемое Тардом[225] чувство уважения или страха перед общественным мнением, столь же различным у различных классов и слоев населения, как и честность и жалость. Гарофало полагает, что мы не имеем права различать чувство средней жалости и честности от общественного мнения. Но эти понятия не всегда совпадают: деяние не оскорбляющее чувство жалости и справедливости, может быть запрещаемо общественным мнением по соображениям ничего общего с жалостью и справедливостью не имеющим.
Обращаясь к своему определению Колаянни говорит, что истинно социологическим определением будет лишь то, которое не опускает из внимания эволюции общества. Оно должно охватывать преступность древнюю, современную и будущую, т. е. преступления народов варварских и цивилизованных. Основная мысль Гарофало — обратиться к средней морали должна быть, по мнению Колаянни, удержана, так как составляет критерий применимый ко всякому обществу на всех ступенях его развития[226]. Но оскорбление среднего морального чувства общества может совершаться в двух направлениях: одни оскорбляют его потому что не доросли до него, другие потому что стоят выше его. Отсюда несогласия между меньшинством и большинством: первые — преступники, вторые — гении и мученики мысли (geni e martiri del pensiero): первые находят постоянное проклятие, вторые — преклонение потомства[227].
Что бы получить определение, охватывающее все категории деяний, считаемых в данный момент преступными и потому наказуемыми, хотя они и не оскорбляют никакого альтруистического чувства, автор обращается к самой жизни — vita, понимаемой в широком смысле в ее продолжительности (durata) и интенсивности (intensita). Для правильного развития общественной жизни необходимо установление известных границ индивидуальной деятельности. Отсюда Колаянни дает следующее понятие преступления: наказуемыми деяниями (преступлениями) являются те, которые вызываются индивидуальными и антисоциальными мотивами, нарушают условия жизни и оскорбляют среднюю мораль данного народа в данное время[228].
Достоинство своего определения Колаянни видит в следующем: 1) оно содержит все необходимые признаки; 2) исключает неправильное деление преступлений на настоящие и не настоящие, т. е. наказуемые, но в действительности непреступные; 3) оно охватывает преступления примитивного общества, современного цивилизованного и будущего, которое будет альтруистичнее и моральнее нашего; 4) оно объясняет отсутствие отвращения к некоторым преступлениям и то удивление, какое они возбуждают в последующей стадии нравственного развития.
Определение Колаянни, как и определение Гарафало, представляет попытку дать такую формулу, которая обнимала бы преступления не только настоящего времени, но также прошедшего и даже будущего. Оба автора смотрят на преступность как на такое явление, которое остается и останется, но крайней мере в своей сущности, неизменным на протяжении всей человеческой истории. Для них преступление — естественное явление и требует такого же точного и ясного определения, какими служат в физике формулы плотности, жидкости, или газа.
Ближайшими поводами к новым, предпринятым криминалистами, изысканиям послужило их недовольство старым юридическим или формальным понятием преступления, как деяния запрещенного под страхом наказания. Однако, до сих пор не одна из работ по уголовной социологии не брала за основание своих изысканий понятие естественного преступления. Сами авторы новых социологических определений преступления, как будто совершенно забывали их и оперировали в своих трудах всегда с юридическим преступлением. Впрочем, большему сомнению подлежит самая возможность воспользоваться определениями Колаянни и Гарофало. Определение среднего размера жалости, честности или средней морали общества в различные моменты его истории представляет такие трудности, которые едва ли могут быть преодолимы и вместе с тем открывает исследователю широкий простор для такого личного усмотрения, пример которого мы видим и в «Criminalogie» Гарофало. По мнению этого автора, смертная казнь не оскорбляет среднего чувства жалости общества, но иначе думает Aramburu, указывающий Гарофало на те агитации, которые начинаются в Испании в пользу осужденного при каждом приговоре к смертной казни. Гарофало отвечает, что совершенно обратное явление замечается «в странах цивилизованных не менее Испании», что в Англии, Франции общественное мнение требует смертной казни, что в Цинцинати произошел кровавый бунт, когда присяжные дали в своем вердикте снисхождение обвиняемым в убийстве[229]. Но спрашивается, какие были основания у автора предполагать, что выразительницею общественного мнения в Цинцинати была толпа, требовавшая казни убийц, a не те представители общества, которые в качестве присяжных не допустили смертной казни? Трудности при определении требуемой Колаянни средней морали — неизмеримы и они тем более велики, что эта мораль не одинакова в различных классах общества, как это признает и сам Колаянни.
Вторым признаком преступного деяния Колаянни указывает свойство мотива, его антисоциальность. Но он не объясняет как должна пониматься антисоциальность. Гарофало, яркий представитель консервативной партии в Италии, защитник узких буржуазных интересов, конечно, понимает общественное благо иначе, чем социалист Колаянни, a этот последний иначе, чем анархист Казерио. С точки зрения какой же политической доктрины мы должны оценивать свойство мотива: первой ли еще господствующей, но постепенно теряющей свою силу, второй ли, возрастающей или третьей, еще только народившейся? Если, при определении свойства мотива, стоять на точке зрения господствующей в каждый данный исторический момент партии, то нельзя не признать, что социологическое определение Колаянни, «годное дли всех времен», является почти столь же неопределенным, как и юридическое. Что касается пригодности этого определения для прошедших времен, то известно, что законодательства при квалификации деяния преступным или непреступным придавали до сих пор решающее значение объективной, a не субъективной стороне, и не обращали на мотив должного внимания.
Таким образом, в заключение нашего разбора мы должны признать, что Колаянни не достиг поставленной им цели: дать ясное определение преступного деяния.
Вслед за определением преступления следует у Colajanni учение о преступнике. Криминалист-социолог признает, как и уголовно-антропологическая школа, совершенно необходимым исследование вопросов, относящихся к самому преступнику: существуют ли какие-нибудь индивидуальные особенности, предрасполагающие к преступлению, правда ли, что существует тип преступника, как разновидности человеческого рода — вот вопросы, которые на ряду с подобными же другими, дают содержание науке уголовной антропологии.
Colajanni рассматривает затем соотношение между: 1) физической стороною и нравственною; 2) органами и их функционированием и 3) особенно между строением черепа, умственным развитием и моралью.
Подробное антрополого-критическое исследование этих вопросов, стоящее за пределами задач нашей работы, приводит автора к выводу, что основные положения уголовно антропологической школы еще далеко не установлены и не доказаны, что Ломброзо слишком поторопился сделать окончательные заключения там, где мы могли лишь сказать: «ignoramus» — не знаем. «Настоящий и здоровый позитивизм, говорит Colajanni, заканчивая критику этих положений Ломброзо, должен идти осторожно и особенно не гнаться за выводами и не спешить давать во что бы то ни стало гипотезы»[230].
Рассмотрение характерных, по учению уголовно-антропологической школы, особенностей преступника и противоречия, к которым пришли в этих вопросах последователи Ломброзо и которые уже не раз были отмечены многими его критиками, дают Колаянни право сказать, что характер преступника имеет довольно относительное, почти ничтожное значение, если не пытаются определить и объяснить предрасположение к преступности социальными факторами, к которым почти все сторонники антропологической школы «и особенно Гарофало питают такое большое презрение».
При исследовании этих особенностей Colajanni указывает на ошибочность методов уголовной позитивной школы, не изучившей нормального честного человека и упустившей из внимания социальную среду. Сам Colajanni постоянно пользуется каждым случаем, чтобы оттенить значение социальных условий в образовании особенностей преступника. Не останавливаясь на подробностях антропологической критики Колаянни мы отметим лишь основную черту его доктрины — выяснение громадного значения общественной среды. Когда уголовно-антропологи указывают на бледный цвет лица как на особенность преступника, он напоминает о дурном питании низших слоев населения, откуда выходят преступники, о жилищах, лишенных солнечного света, где ютится беднота, о тюрьме, где ему самому пришлось после девяти месячного заключения (по политическому процессу) испытать превращение цветущего вида своего лица в землянисто-желтый. Когда Ломброзо и др. указывают на особенности роста и веса преступников, Колаянни выдвигает влияние и здесь тяжелых социальных условий. Когда Ломброзо видит в особом языке преступников, проявление атавизма, Колаянни объясняет его принадлежностью преступников к одной профессии — преступной и необходимостью обезопасить себя от преследований судебной власти.
На утверждение уголовно-позитивной школы, что преступники отличаются специально им свойственною нечувствительностью к боли Колаянни отвечает указанием на такую же терпеливость к боли всех классов, живущих ручным трудом и подвергающихся то действию жары, то холода. Кто не знает, спрашивает автор, громадной разницы в перенесении родовых мук женщиною из простонародья и из высших классов общества. Нечувствительность к физической боли часто находится в прямом соотношении с родом жизни человека: женщина из простонародья приступает к домашним работам через несколько часов после родов, a женщины из состоятельных классов остаются по 8 дней в постели и поправляются медленно; точно также доктора, производящие операции знают с какой терпеливостью переносит страдания рабочий и с какою болезненностью — люди других классов.
Условиями жизни объясняет Колаянни нечувствительность преступников к страданию других: «она развивается у врачей, у служителей больниц и анатомических театров, у мясников; сначала им приходится бороться с возбужденным в них зрелищем чувством, но оно постепенно по мере занятий той же профессией пропадает; преступник, вредящий своему ближнему, также привыкает к страданию. Кроме того чувство сострадания находится в связи со степенью умственного развития индивида.
Чувство мстительности также не исключительно принадлежащее преступнику качество: оно так же, как и чувство сострадания, находится в связи с общим состоянием культуры народа: вот почему мы находим наибольшее развитие мести у жителей Корсики, Сардинии, Калабрии, Албании и пр.[231]
Что касается страсти к спиртным напиткам, к разврату, игре, то сам Ферри признал наибольшее развитие этих пороков среди городских преступников, т. е. тем самым признал не врожденность этих пороков, но приобретение их в силу социальных условий городской жизни.
Ломброзо приписывает преступнику особую страсть к животным. Но он забывает, что такую же любовь обнаруживают к птицам, обезьянам, собакам и кошкам монахи и итальянские солдаты; «причина этой привязанности к животным — одна и общая как у честных людей, так и у преступников: одиночество, недостаток семьи и общественных отношений»[232].
Преступные сообщества, «камора» и «мафия», объясняемые Ломброзо, как результат врожденного преступникам стремления к преступному единению, находят у Колаянни объяснение условиями социальной среды: тождественностью интересов, хотя бы и преступных и необходимостью более успешной борьбы с полицейскою и судебною властями.
Palimsesti — знаменитые надписи на тюремных стенах — также не составляют, по словам Колаянни, исключительной особенности преступников: чтобы убедиться в этом достаточно посмотреть на школьные скамьи, университетские парты и на стены памятников: там найдется такое множество надписей и притом и столь странных, что на основании их пришлось бы весь мир засадить в дом сумасшедших: они продукт или бездействия, или одиночества и представляют лишь капризные развлечения ума в различные моменты жизни[233].
Большая склонность к самоубийству у преступников проистекает не из каких либо их особенностей, только им присущих, но по той же причине, по какой самоубийство распространено в войсках: вследствие недовольства образом жизни[234].
Как известно Ломброзо и его последователи придают громадное значение существованию у преступника особой физиономии, Колаянни же объясняет эту особенность преступника образом его жизни[235].
Вообще учение о внешних особенностях преступника представляется Колаянни полным противоречий как с количественной стороны (fase quantitativa), так и с качественной (qualitativamente). Под противоречиями количественными автор подразумевает ту различную степень распространенности преступных признаков, которую нашли антропологи, a под качественными противоречиями — разногласия этих ученых в вопросе о том, какие признаки отличают преступного человека от непреступного[236].
Не придя к решению вопроса: каковы характерные черты, отличающие преступного человека от честного, уголовно-антропологическая школа поспешила определить различные типы преступников, соответствующие различным формам преступности. Но тип — явление устойчивое. Между тем, значительная часть преступников начинает с воровства, a кончает убийством[237].
Если существует тип преступника, то объяснение ему надо искать не в атавизме, но во влиянии социальной среды, в воздействии на человека целого ряда условий, окружающих его со дня рождения и во время его детства, юношества и после. Среда создает типы моряка, крестьянина, горца и др., и профессия вырабатывает характерные черты в людях, дающие нам возможность распознать артиста, ученого, священника и преступника. Тип профессиональный — по удачному выражению Тарда — интернациональный тип. Таков тип преступника. Так как преступники живут все под влиянием одного и того же режима, принужденные притворяться, лгать, переходить от насилия к унижению, жить в бедности, разврате и лукавстве, то их физиономии, привычки и нравственный характер становятся одинаковыми. Социальным факторам в самом широком и точном смысле слова обязан своим происхождением этот профессиональный тип преступника[238].
Автор останавливается на интересном сопоставлении итальянских провинций по распространению в них преступности и вырождения. Он берет цифры убийств, преступлений против нравственности, семейного порядка и против собственности на 100.000 жителей в каждой провинции. Эти цифры он сопоставляет с цифрами не принятых на военную службу по тем же провинциям вследствие болезненности и различных недостатков[239].
Сопоставление указанных цифр приводит автора к выводу, что преступность и вырождение находятся в Италии в обратном соотношении; утверждать, что преступность — явление вырождения также неверно, как было бы странно заявлять, что в Италии «в настоящий момент физическое здоровье и лучшее органическое строение — самые действительные причины преступности и, наоборот, вырождение составляет лучшее условие нравственного совершенствования»[240].
Рассмотрев учение Ломброзо об особенностях преступника и частью отвергнув наличность этих особенностей, a частью объяснив их влиянием социальной среды, Колаянни посвящает второй том своей Sociologia criminale рассмотрению влияния на преступность антропологических, физических и социальных факторов. Верный своей точке зрения, выясненной нами выше, Колаянни последовательно проводит ее и в этой части своего труда и, отвергая решающее значение антропологических и физических причин преступности, настаивает на почти исключительном влиянии факторов социального порядка.
Из факторов антропологических автор останавливается на значении возраста, пола, гражданского состояния, наследственности и расы; из физических причин он изучает влияние климата и колебаний температуры и, затем, переходит к рассмотрению социальных факторов. Выделяя из группы социальных факторов причины экономические Колаянни изучает влияние последних на различные преступления и заканчивает этот отдел своего труда попыткой определить влияние на преступность воин, милитаризма, политического устройства и религии.
К рассмотрению антропологических и физических факторов Колаянни обращается лишь для того, чтобы показать насколько ошибочно преувеличено исследователями значение этих факторов в ущерб действительному влиянию факторов социального порядка. Прежде чем перейти к той части работы Колаянни, где он говорит о значении социальных и среди них особенно экономических причин, мы остановимся на критике автором учений о влиянии других факторов.
Влияние на преступность возраста
По мнению Колаянни, если и можно признавать за возрастом какое-нибудь влияние на преступность, то лишь второстепенное. Нельзя, конечно, отрицать, что в развитии человеческого организма бывают такие моменты, когда происходят довольно резкие физические и психические изменения; таково, например, наступление эпохи зрелости у мужчины и особенно у женщины. Но утверждение, что возраст на всем пути своего развития побуждает человека совершать различные преступления, соответствующие той или другой возрастной эпохе, представляется рассматриваемому нами автору неправильным. Неправильность такого утверждения доказывается несколькими соображениями. Во-первых, склонность к преступности различных возрастных групп далеко не одинакова в различных государствах. Так, максимум преступности в Пруссии приходится на возраст между 26 и 40 годами, a во Франции на возраст до 24 лет. Автор приводит взятую им у Ферри (Nuovi Orizzonti) таблицу о числе несовершеннолетних преступников в возрасте до 20 лет[241].
Таблица IV
Колаянни указывает, во-вторых, на тот факт, что склонность к преступлению различных возрастных групп населения не одинакова в различные годы. Если бы возраст человека был причиной преступности, то следовало бы ожидать постоянства процента преступников того или другого возрастного периода, но этого нет в действительности. Так, во Франции число обвиняемых в суде присяжных распределялось по возрасту в 1825–1880 годы следующим образом:
Таблица V
Из этой таблицы автор усматривает рост преступности юных преступников (моложе 21 года) и старых (старше 60 лет) и уменьшение преступности населения в возрасте от 21 до 40 лет.
Если мы обратимся к французской статистике за последние двадцать лет, то найдем следующие сведения о возрасте обвиняемых в суде присяжных[242].
Таблица VI
Приведенные в V и VI таблицах цифры не поставлены в соотношение с числом населения соответствующего возраста и потому мы не можем говорить о колебаниях преступности во Франции, но несомненные изменения процента преступности мы находим в других государствах. Так, в Германии, начиная с 1882 года, наблюдается быстрое возрастание числа юных преступников в возрасте до 18 лет.
Таблица VII. Германия[243]
Основное положение Колаянни, что возраст не является причиной преступности, не разделяется многими и в том числе Кетле, Герри и Неклюдовым, автором известного труда «Статистический опыт исследования физиологического значения различных возрастов человеческого организма по отношению к преступлению». Неклюдов находит, что возраст есть общая «космополитическая» причина преступности, что «влияние возрастов на количество преступников одинаково для всех государств»[244]. Ho с таким утверждением нельзя вполне согласиться. Несомненно, что некоторые преступления преимущественно свойственны тому или другому возрасту, но это еще не значит, что возраст является в этих случаях причиною преступлений. Если женщина в возрасте от 20 до 40 лет особенно склонна к совершению преступлений детоубийства, то причину этому надо искать не в физиологическом влиянии возраста, но в социальной среде, в так называемом общественном мнений, которое клеймит позором внебрачные рождения. Если бы причиной детоубийства был возраст женщины от 20 лет до 40 лет, то женщины, состоящие в браке, должны были бы давать такой же процент детоубийц, как и матери внебрачных детей, между тем они почти совсем не совершают этих преступлений. Точно также, по изысканиям Неклюдова, возраст от 25 до 30 лет отличается особою наклонностью к политическим преступлениям, но опровержением значения возраста, как физиологической причины политических преступлений, является то обстоятельство, что наибольшее число политических преступлений совершается в различных странах в различные возрастные периоды: так, во Франции наибольшее число политических преступников имеют (вычисления Неклюдова) от 25 до 30 лет, a в России от 21 до 25 лет[245].
Таблица VIII. Россия
Еще моложе возраст женщин, обвиняемых в политических преступлениях: из 686 обвиняемых громадное большинство было моложе 30 лет (561 или 82 % на 100)[246]. Второстепенное значение возраста видно также из того факта, что различные общественные классы дают не одинаковый процент преступников того или другого возраста. Точно также в то время как дети, рожденные вне брака, составляют во Франции 7.5 % на сто детей рожденных в браке, среди юных преступников насчитывается 14 % мальчиков и 19 % девочек рожденных вне брака[247].
Точно также, возраст не может быть признан причиной преступлений против собственности, так как все возрастные периоды дают преступников этой категории. Очевидно, как признал это и Неклюдов, решающее значение здесь принадлежит неравномерности распределения богатства в современных государствах.
Таким образом во всех указанных случаях физиологическое влияние возраста уступает свое место другим более сильным влияниям социального порядка. К такому выводу Колаянни пришел и Тард, полагающий, что экономические соображения, нравы, понятия, искусственно развитые потребности берут верх над естественными импульсами не только в отношении преступности, но и брака: «максимальный возраст для бракосочетания и деторождения определяется социальными причинами», «от них же зависит и возраст максимума различных преступлений». В Китае неженатый молодой человек 20 лет вызывает удивление, a во Франции считается неприличным жениться ранее 30 лет. В Ирландии открытие картофеля вызвало быстрый рост населения и т. д.[248] Впрочем, и у Неклюдова, несмотря на его категорическое утверждение, что возраст является общей и космополитической причиной всей преступности и отдельных преступлений, мы находим развитие и другого положения, не находящегося в противоречии с теорией Колаянни о значении социальной среды: так, подлоги всего чаще совершаются в возрасте от 30 до 35 лет, но главная их масса, по словам Неклюдова, выпадает на долю женатых и вдовых, a между ними преимущественно на долю лиц, имеющих детей. Политические преступления свойственны возрасту от 30 до 35 лет, но исключительно мужскому полу, так как они «обусловливаются главным образом общественным положением лица» и т. д.[249]
Однако отрицать всякое значение возраста для преступности было бы совершенно неправильно. Среди малолетних преступников, например, громадное большинство осуждено за тайные похищения и ничтожное количество за грабежи и подлоги; объяснения этому явлению надо искать в свойствах детского возраста, не обладающего ни достаточною физическою силою для открытого нападения на чужую собственность, ни таким умственным развитием, какое необходимо для совершения подлогов. Точно также мы не встречаем стариков среди политических преступников; очевидно, старческий возраст дает в данном случае такие сильные, задерживающие стимулы, какими не обладают зрелый возраст и молодость.
За указанными ограничениями оттенение Колаянни значения социальных факторов сравнительно с физиологическим влиянием на преступность возрастных периодов является правильным, и уголовный политик должен признать, что возраст является не общей, не космополитической и не непоборимой причиной преступности, но таким фактором, который не может устоять перед силою соответствующих реформ социальной среды преступника.
Влияние на преступность пола
Женщина совершает преступлений менее мужчины. Так как Колаянни не приводит статистических данных, характеризующих ее участие в преступности, то мы приведем некоторые из них.
Таблица IX. Франция[250]
Таблица X. Франция[251]
Таблица XI. Бельгия[252]
Участие женщины в совершении различных преступлений в Бельгии видно из следующей таблицы:
Таблица XII. Бельгия 1900 г.[253]
Таблица XIII. Швейцария 1892–1896[254]
В Германии, несмотря на то, что женское население превышает мужское (в 1895 году насчитывалось 26.618.651 женщин, и 25.661.250 мужчин) женщины дают в 4–5 раз меньше преступлений, чем мужчины.
Таблица XIV. Германия[255]
Участие женщины в совершении различных преступлений в Германии видно из следующей таблицы, которую мы составляем на основании отчета германской уголовной статистики за 1900 год.
Таблица XV. Германия 1900 г.[256]
В Англии по переписи 1 апреля 1901 года женское население превышает мужское на 1,5 % (51,5°/0 женщ.), но женская преступность в несколько раз ниже мужской.
Таблица XVI. Англия 1893–1900 гг.[257]
Итак, везде женщина участвует в совершении преступлений менее мужчин. Объяснения этому факту были даны различные. Уголовно-антропологическая школа нашла, что женщина по своему анатомическому строению стоит ниже мужчины и поэтому должна отличатся большею, чем он преступностью[258].
Ho так как цифры уголовной статистики противоречили этому утверждению, то Ломброзо и его последователи обратились к изучению проститутки и нашли, что проституция является эквивалентом преступности, что проститутка обладает тем же преступным типом, каким наделена преступница. Согласно другого мнения, объяснения меньшей преступности женщины надо искать в ее более высокой нравственности[259]. Колаянни не примкнул ни к одному из этих двух мнений и объяснил интересующее нас явление исключительно причинами социального характера. Если бы женщина находилась, говорит он, в одинаковых с мужчиною экономических условиях, она дала бы одинаковый с ним процент преступности. Но история женщины существенно разнится от истории мужчины. Красною нитью через всю жизнь женщины проходит ее приниженность и замкнутость в круг домашних обязанностей. Она сделалась рабой ранее, чем появилось рабство; ее положение было особенно тяжко; самим рабочим она была третируема, говорит Бебель, как существо низшее[260]. «Эгоизм мужчины и его грубая сила заковали женщину в железные цепи и не давали проявиться ее влиянию на общественную жизнь»[261]. Мы наблюдаем это явление и у дикарей и в современных обществах. На островах Таити женщина не должна прикасаться к оружию и рыболовным снарядам мужчины, не имеет права появляться в местах общественных сборищ, не смеет есть пищу вместе с мужчинами. У Бирманцев она не имеет права входить в храм. У кафров женщинам запрещен вход в места, где собираются мужчины[262]. У евреев в десяти заповедях женщина была поставлена наравне со скотом и рабом. С распространением христианства общественное положение женщины мало изменяется: с одной стороны, повиновение жены мужу делается священным догматом, a с другой развивается аскетизм, смотрящий на женщину с глубоким презрением. В средние века, когда семья продолжала собственными силами производить все предметы потребления, женщина не имела ни возможности, ни времени отлучаться от семейного очага и интересоваться общественными делами, и потому круг ее интересов замыкался семьей и домашним хозяйством. Но в те же средние века народное невежество приписало ей широкое участие в области колдовства, и сотни тысяч невинных жертв погибли на кострах. Приниженное положение женщины и отрицание за нею права участия в общественной жизни родной страны перешло в новое время. Великая французская революция не занялась женским вопросом. Когда, в 1793 году, были провозглашены права человека и гражданина, парижанки потребовали провозглашения, прав женщины и указывали, что, если она всходит на эшафот, то она должна иметь право всходить и на трибуну. Эти требования остались неисполненными. Когда немного спустя конвент объявил отечество в опасности, парижские энтузиастки предложили сформировать свой женский отряд, но предложение было отклонено с указанием женщине, что ее место у детей, a не на площади[263]. Переворот, наступивший в промышленности с введением новой силы — пара, был началом переворота и в положении женщины: развитие крупного производства и распадение домашнего освободили женщину от прикованности к семейному очагу и дали ей новое поле деятельности на фабрике. Вместе с тем женщина постепенно начала завоевывать себе и другие сферы труда. Однако и теперь ее правовое и политическое положение продолжает носить на себе характерные черты прежнего времени, и чтобы достичь полного равенства с мужчиною ей придется вести еще долгую борьбу.
В этой истории женщины и ее современном положении надо искать объяснение ее меньшей преступности. Совершенно правильно Колаянни указывает, что преступность женщины различается по отдельным государствам и по различным годам, приближаясь к преступности мужчины или отдаляясь от нее по мере того, как социальные условия, в которых живет она, приближаются к положению мужчины или отличаются от него. Чем разнообразнее и кипучее жизнь человека, чем чаще ему приходится вступать в сношения с другими людьми, тем более у него шансов выйти из устанавливаемых законом рамок и совершить преступление. Женщина, остающаяся замкнутой в семейном кругу, не имеющая доступа к общественным и правительственным должностям, лишенная политических прав, фактически не может совершать преступлений по должности, нарушать законы, регулирующие осуществление избирательного права и т. п. Так, в Германии на сто осужденных за преступления по должности приходилось в 1900 году всего 6,4 женщины; в Бельгии наименьшее количество осужденных женщин на каждую сотню осужденных мужчин приходится за, преступления и проступки против государственной безопасности и против прав, огражденных конституцией (5.5 на 100) и наивысшее за преступления против семейственного порядка (47.1 женщин против 52.9 муж.); во Франции в 1900 году было 15 мужчин обвиняемых в преступлениях против политических прав и ни одной женщины. Общая цифра женской преступности в стране тем ниже, чем более замкнута жизнь женщины. Колаянни ссылается на ничтожную преступность женщины в Алжире сравнительно с француженкой (4 женщины в Алжире и 14 во Франции на 100 мужчин обвиняемых в преступлениях), на более высокую преступность англичанки, на низкую преступность испанки, далматки. В добавление к этим цифрам можно указать на статистические данные о преступности женщины в России. Положение женщины в России далеко не одинаково в различных местностях и потому не одинаков и процент преступности в различных губерниях: особенно незначительно число обвиненных женщин в губерниях Таврической, Казанской, Уфимской, Оренбургской, т. е. там, где значительный процент населения мусульманского исповедания и где женщина ведет совсем замкнутый образ жизни. Наоборот наибольший процент преступности выпадает на запад России: уезды Варшавский, Петроковский, Калитиский, Радомский, Келецкий[264]. Наименьший процент преступности дала магометанка в период с 1837 до 1846 гг. (по изысканиям Анучина): на сто ссыльных мужчин протестантского вероисповедания приходилось 28,64 женщины протестантки, на 100 православных мужчин 22,01 женщины, на сто раскольников 14,91 раскольниц и на сто магометан всего 1,33 магометанки. Анучин дал верное объяснение наименьшей преступности женщины, совпадающее с объяснением Колаянни[265]. Социальными причинами од объяснил также незначительную преступность магометанки: «основатель магометанства вложил в Коран все, чтобы совершенно удалить женщину от общественной жизни и сделать из нее простую вещь, приковав эту вещь к господину мужу. Укутанная в чадру, замкнутая в гареме, пропитанная с детства самою рабскою покорностью к мужчине, привыкнув считать себя за вещь, которую можно покупать и продавать, магометанка лишена всякой возможности проявить свою деятельность в каком бы то ни было отношении, как в хорошем, так и в дурном»[266].
Рассмотрение тех преступлений, которые всего чаще и всего реже совершает женщина убеждает нас в правильности объяснений Колаянии… Всего чаще она совершает детоубийство; в России на 70 осужденных мужчин пришлось в 1889–1893 гг. 3940 женщин, во Франции 90 женщ. на 10 мужч. (1900 г.). Как было бы ошибочно объяснять незначительное участие мужчины в совершении этого преступления его особою жалостью к новорожденным, так было бы неверно предполагать, что причиной детоубийства является жестокость женщины. Наблюдения показывают, что детоубийцами являются девушки-матери, a это обстоятельство дает все основания утверждать, что детоубийство имеет своею главною причиною известные взгляды современного общества на внебрачные рождения[267].
Значительно участие женщины в совершении домашних краж (по вычислению Колаянни 60 %). Этот факт вполне объясняется указанным выше семейным положением женщины[268].
Женщине приходится, конечно, быть с детьми чаще чем мужчине, a потому особенно велико число ее преступлений против детей.
Из занятий женщины вне домашнего хозяйства одно из самых распространенных торговля, и уголовная статистика отмечает значительное число торговых обманов, совершаемых женщинами (46,3 на 100 во Франции в 1900 г.[269]).
Вместе со многими криминалистами мы полагаем также, что, при объяснении меньшей преступности женщины, не следует опускать из внимания ее участия в проституции, вызываемой теми же социальными причинами, какие порождают преступность[270]. Перед голодною женщиною, не находящей возможности жить трудом своих рук, остается кроме смерти, две дороги, одинаково позорные, но не одинаково опасные: один запрещенный законом путь преступности и другой легальный, санкционированный властью, путь к проституции. Несомненно, что часть женщин, принужденных выбирать из двух зол одно, выбирают последнее.
Таково социологическое объяснение преступности женщины. Постепенное завоевание ею политических прав, расширение области ее труда приводит к увеличению ее преступности. Но было бы совершенно неправильно выдвигать это возрастание преступности, как аргумент против равноправности женщины и мужчины, потому что этот аргумент с таким же правом можно применить и против расширения области деятельности мужчины. Правильная политика заключается в том, чтобы создать такие условия, при которых сократится до минимума всякая преступность, безразлично мужская она или женская. Одним из таких условий является уничтожение дли уменьшение той розни, какую видим мы теперь в борьбе за существование, когда идут «класс на класс, пол на пол, возраст на возраст»[271].
Влияние на преступность семейного состояния
а) Внебрачное происхождение
Под рубрикой Stato сіvile Колаянни рассматривает в числе антропологических причин влияние на преступность незаконнорожденности и брака. Так как под браком Колаянни разумеет союз мужчины и женщины, санкционированный властью, то правильнее было бы рассматривать влияние на преступность внебрачного происхождения и брака среди социальных причин, как мы указывали это выше. Но чтобы не нарушать порядка изложения, принятого в труде Колаянни, мы рассмотрим влияние этих факторов теперь же.
Что касается влияния на преступность внебрачного происхождения, то Колаянни останавливается на нем очень кратко. Приведя взятые у Ломброзо статистические данные о числе незаконнорожденных среди преступников, Колаянни объясняет их преступность влиянием социальных условий, трудностью борьбы за существование рожденных вне брака и отсутствием надзора за ними в детстве. Эти причины были выдвинуты и главою уголовно-антропологической школы.
Процент незаконнорожденных среди преступников всегда выше процента незаконнорожденных среди всего населения отдельных государств. Так, во Франции среди юных заключенных насчитывалось в 1894 и 1898 гг. свыше 11 % рожденных вне брака, a среди всего населения Франции незаконнорожденные составляли только 8.94 % (в 1894 г.)[272]. В Швейцарии при 4.70 % незаконнорожденных среди всего населения, процент таковых среди преступников достиг 9.3 (в 1892–1896)[273];. В Пруссии (1891–1900 гг.) процент незаконнорожденных среди заключенных мужчин был 8.3 и 11.6, среди женщин 12.5 и 15.1, a среди всего населения 7.81 (1887–1891 гг.)[274]. В Норвегии, при 7.17 % (1894 г.) незаконнорожденных среди населения страны, их насчитывалось (в 1899–1900 г.) среди заключенных 12 %[275].
б) Влияние на преступность брака
Страницы труда Колаянни, посвященные выяснению влияния на преступность брака, являются наименее обработанными и выводы автора наименее обоснованными. Указывая числа холостых, женатых и вдовых, Колаянни не ставит эти цифры в соотношение ни с численностью соответствующих групп населения, ни с их возрастом. Поэтому некоторые из тех положений, к которым пришел автор, носят скорее характер предположений и догадок, не всегда оказывающихся правильными, нежели научных выводов.
Колаянни полагает, что лица, состоящие в браке (и особенно женщина) предохранены от преступлений более, чем холостые. Они более ограждены от преступлений, направленных на чужую собственность, чем от преступных деяний против личности. Однако было бы ошибочно придавать браку слишком большое морализующее значение: меньшая преступность лиц, состоящих в браке, объясняется, по мнению Колаянни, в значительной мере особенностями положения брачующихся еще до их вступления в брак: для вступления в брак обыкновенно требуется некоторая состоятельность; экономические затруднения, a также недостатки физические и духовные осуждают человека на безбрачие. Меньшую преступность замужней женщины Колаянни объясняет соображениями экономического характера: замужняя женщина обыкновенно менее участвует в борьбе за существование и потому менее подвергается опасности совершать преступления. Меньшее участие лиц, состоящих в браке, в совершении преступлений против собственности, объясняется, по мнению Колаянни, влиянием приданого, поиски которого не останавливают в наш век самых юных мужчин от противоестественных браков со старухами[276].
Некоторые выводы Колаянни находятся в противоречии с выводами Prinzing’a, автора двух специальных работ о влиянии брака на преступность. Работе Принцинга должно быть отдано несомненное преимущество уже потому, что он выясняет процентное отношение преступников, состоящих в браке, холостых и вдовых (отдельно для каждого пола) на сто тысяч соответствующей части населения и кроме того разбивает каждую из исследуемых им групп еще на несколько групп по возрасту[277].
Результаты, к которым пришел Принцинг, представляют большой интерес и в некоторых случаях являются совершенно неожиданными. Так, оказывается, что женщины, состоящие в браке, совершают преступлений более незамужних.
Таблица XVII. Германия 1882–1893 гг.[278]
Чтобы выяснить причины этого явления Принцинг совершенно правильно приступает к детальному рассмотрению участия женщины в совершении различных преступлений. В преступлениях против собственности замужние участвуют менее-незамужних:
Таблица XVIII. Германия 1882–1893 гг.[279]
Из этой таблицы видно, что вдовы и разведенные жены совершают особенно много преступлений против собственности; объяснение этому можно искать в экономических условиях положения вдов, теряющих вместе с мужем очень часто источник своего существования. Что касается замужних женщин, то их преступность во всех возрастах, за исключением раннего от 18 до 21 года, менее преступности незамужних. Объяснение этому следует искать, как это и сделал Колаянни, в том, что в брак вступают легче женщины, имеющие хотя бы некоторую имущественную достаточность. Но чем же объяснить в таком случае большую преступность молодых жен от 18 до 21 года? Этот факт, не был известен Колаянни. Криминалист-социалист Bonger, правильно разделяющий, по нашему мнению, приведенное выше объяснение Колаянни меньшей преступности жен, полагает, что причины большей преступности молодых жен надо искать также в экономических условиях их жизни. В таком раннем возрасте, как 18–21 г., в брак вступают, говорит Bonger, большею частью лишь пролетарии: обремененные семьей, подвергающиеся всем тяжестям борьбы за существование, они должны скорее, чем другие, совершать преступления[280]. Подтверждение этому объяснению мы видим в том факте, что и мужчины, состоящие в браке, совершают тем более всех преступлений вообще и преступлений воровства в частности, чем они моложе, причем мужья в возрасте от 18 до 21 года совершают краж почти в три раза более, чем холостые этого же возраста. Точно также и в возрасте от 21 до 30 лет мужья совершают преступлений более холостых.
Таблица XIX. Германия 1882–1893 г.[281]
Весьма значительно участие замужних женщин в совершении обид и телесных повреждений.
Таблица XX. Германия 1882–1893 гг.[282]
Таблица XXI. Германия 1882–1893 гг.[283]
Принцинг полагает, что ближайшими причинами этих двух преступлений замужней женщины является жизнь бедных семей в общих квартирах и установившийся во многих местах Германии обычай, чтобы жена сопровождала в праздничные дни мужа в трактир. О влиянии состояния квартир на преступность нам придется впоследствии говорить подробнее; что же касается второй предполагаемой Принцингом причины, то мы не имеем статистического материала, который выяснял бы насколько часто посещают жены трудящегося люда трактиры и насколько пагубно отражается на них такое посещение. Действительно, наибольшее число телесных повреждений падает на праздничные дни и должно быть связано с посещением кабаков, пивных и вообще с потреблением опьяняющих напитков[284], но повинна ли в этом вместе с самим рабочим и его жена, этого мы не знаем. Во всяком случае, знаменательно, что и среди мужчин женатые всех возрастов совершают оскорблений и телесных повреждений значительно более холостых (см. XXII таблицу). Так как нельзя предполагать, чтобы женатые посещали кабаки чаще холостых, то скорее можно предполагать здесь влияние общих квартир.
Как и следовало ожидать замужние женщины совершают детоубийств и истреблений плода значительно менее незамужних и вдовых. Причину этих преступлений надо искать очевидно во взглядах современного общества на внебрачные рождения, но на этом вопросе мы уже Останавливались выше, когда говорили о причинах женской преступности[285].
Таблица XXII. Германия 1882–1893 гг.[286]
Мало предохраняет брак от преступлений против нравственности. Вдовцы и вдовы, женатые и замужние совершают преступление сводничества чаще холостых и незамужних (это преступление обыкновенно совершается представлением своего помещения для проституток). В кровосмешении вдовцы оказываются виновными чаще женатых, a женатые чаще холостых. Такое же отношение сохраняется и при другом преступлении: употреблении во зло власти для склонения женщины к незаконной связи[287].
Убийство совершается чаще всего вдовцами и вдовами, затем холостыми и девицами и менее всего женатыми и замужними[288].
Наибольший процент осужденных мужчин за сопротивление властям приходится на холостых и наименьший на женатых, a среди женщин наибольший на вдов и наименьший на замужних. Молодые супруги, мужья и жены, в возрасте от 18 до 21 года оказывают сопротивление власти чаще, чем лица двух остальных категорий этого же возраста[289]. Мы полагаем, что объяснение этому факту надо искать в особенностях социального положения молодых супругов 18–21 года, принадлежащих чаще всего к пролетариату.
Вдовцы и вдовы и разведенные супруги дают почти во всех преступлениях наибольший процент осужденных. Принцинг полагает, что возрастание числа преступлений, совершаемых вдовцами, объясняется утерей ими со смертью жены нравственной поддержки. Aschaffenburg признается, что причина рассматриваемого явления для него совершенно неясна, вместе с тем он отказывается принять догадку Принцинга, как ничем не подтвержденную и высказывает предположение о другой причине; не следует ли искать объяснение рассматриваемой преступности разведенных и вдовых в особенно высокой преступности разведенных, брак которых нередко расторгается вследствие совершенного одним из супругов преступления. Хотя и зто объяснение Ашафенбурга построено на предположениях, но оно представляется более вероятным, чем догадки Принцинга.
Заканчивая рассмотрение влияния на преступность брака, мы должны признать, что это влияние не из особенно благоприятных. Брак оказывается не только бессильным удержать от совершения плотских преступлений, но в некоторых случаях как будто даже толкает на совершение этих преступлений (кровосмешение, склонение женщины к непотребству путем употребления во зло власти над нею). Брак отягчает положение беднейших слоев населения и приводит молодых супругов к высокой преступности против собственности. Оскорбления, нанесение ран и ударов становятся печальным уделом лиц состоящих в браке. Прекращение брака вследствие смерти одного из супругов или развода создает такие условия, при которых вдовцы и разведенные совершают преступлений более чем холостой и незамужняя.
В окончательном своем выводе Колаянни признает, что при изучении влияния на преступность брака выступает преимущественное значение; социальных факторов. Действительно, без этих последних факторов многие особенности рассматриваемой нами преступности были бы совсем не понятны и потому конечный вывод Колаянни совершенно правилен[290].
Наследственность
Колаянни далек от мысли отрицать влияние наследственности. Наоборот, он придает ей большое значение, но полагает, что и в данном случае не должно быть опускаемо из внимания громадное значение социальной среды и особенно воспитания, которое может парализовать и дурную наследственность.
Пагубное влияние дурной наследственности обыкновенно доказывают исследованием происхождения несовершеннолетних преступников, относительно которых уголовная статистика уже давно собирает довольно обширные и разносторонние сведения. Однако собранные до сих пор цифровые данные не дают возможности придавать большого значения утверждению уголовно-антропологической школы о прямой передаче родителями своим детям преступных наклонностей. Так, по изысканиям Марро, из 507 преступников только 13 % имели преступных родителей, a у остальных 77 % дурная наследственность выражалась принадлежностью их родителей к числу алкоголиков, эпилептиков, душевно больных и т. п.[291].
Цифры, которые приводит Колаянни, относятся к весьма раннему времени (к сороковым годам). Но процентные отношения остались до сего времени почти те же самые, что были и ранее. Так, во Франции среди юных заключенных имели родителей преступников:
в 1878 г. — 1072 или 14.1%
в 1884 г. — 860 или 15.2%
в 1894 г. — 852 или 16.4%
в 1898 г. — 734 или 16.4%
Grosmolard, у которого мы заимствовали приведенные выше цифры, придает наследственной передаче преступности лишь второстепенное значение и считает главнейшим фактором социальную среду и бедность: «ребенок не родится преступником, говорит он, но становится им»[292]. Один Нью-Йоркский журнал произвел анкету о степени влияния среды и наследственности и получил ответы, отдающие преимущественное значение социальной среде: директор Массачусетской школы находил, что слова «каков отец, таков сын», надо заменить другими: «какова среда, таков сын»; директор одного убежища приводил примеры полного изменения характера детей под влиянием социальной среды, несмотря на сквернейшую наследственность[293]. Также и Henri Joly в своем последнем труде о преступной молодежи видит «всюду влияние среды, воспитания, привычек» и очень мало влияния наследственности[294]. Таково же мнение Листа, Тарда, Delvincourt, Vuacheux и др.
Процент алкоголиков среди родителей преступников значителен; велико также число таких семей, в которых дети-преступники не могли получить хорошего воспитания. По данным годовых отчетов Эльмирской реформатории более чем у трети осужденных родители были несомненные пьяницы, и в 50 случаях из ста семейная обстановка оказывалась дурная и очень редко хорошая (от 7,6 до 11,7 %).
Таблица XXIII
* Bonger: о. с. 555 р.
Из этой таблицы видно, что значительный процент осужденных принуждены были покинуть родительский дом в самом раннем возрасте. Раннее оставление ребенком родительского крова вызывается или отдачей его в учение и на заработки или его осиротением.
При современных условиях семья играет громадную роль: в ней ребенок получает свое первое, a часто и единственное воспитание; она накладывает на него свой отпечаток, который трудно сглаживается всей последующей жизнью. Поэтому особенно тяжело положение того несчастного ребенка, у которого совсем нет семьи, a следовательно нет и заботливого, проникнутого любовью к нему отношения. Он всем чужд; до него никому нет дела; он должен сам себя поить, кормить и одевать, пока не возьмет на себя эту обязанность в тюрьме или исправительной колонии само государство или общество. Но что бы получить право сделаться таким государственным пансионером, сироте и заброшенному ребенку приходится пройти школу разнузданного разврата и уроки разнообразных видов преступности. Отчеты исправительных заведений не столько говорят о дурной наследственности своих питомцев, сколько об их голодной нужде, дурных примерах и отсутствии надзора за ними даже в тех случаях, когда их семья была порядочная, но, принадлежа к числу рабочих слоев населения, не имела никакой возможности заняться воспитанием ребенка.
Влияние на преступность расы
Последним из антропологических факторов Колаянни рассматривает расу[295]. Известно, что уголовно-антропологическая школа признает за расой большое влияние на преступность[296]. Но несомненно, что доказать такое влияние представляется весьма трудною, почти неисполнимою задачею. Главное из затруднений лежит в разнообразии экономических, политических и других условий тех народностей, преступность которых пытаются объяснить влиянием расовых особенностей[297]. Не останавливаясь на всех подробностях антропологической критики Колаянни учения Ломброзо о расе, как факторе преступности, мы отметим лишь тот заключительный вывод рассматриваемого нами автора, в котором он оттеняет преобладающее влияние социальной среды: «знакомство с причинным соотношением исторических явлений, говорит он, дает право утверждать, что моральные и интеллектуальные изменения зависят от социальных факторов»[298]. Более подробно Колаянни обосновал это свое положение в другой своей работе «L’Homicide en Italie», напечатанной в «La Revue Socialiste»[299]. В этой статье Колаянни доказывает, что убийство в Италии, совершаемое здесь чаще, чем в какой-нибудь другой стране, вызывается не расовыми особенностями населения, но социальными факторами и особенно невежеством. При рассмотрении степени распространенности убийства по различным провинциям Италии, оказывается, что одни из них отличаются высоким развитием этой преступности, другие, наоборот, почти совсем не знают ее. Так, при 12,58 обвиняемых в убийствах на каждую сотню тысяч жителей Италии (в 1895–1897), приходилось в провинциях: Girgenti — 52,65, Sassari — 36,33, Trapani — 33,25, Naples — 31,76, a в Mantua — 1,87, Bergamo — 2,12, Padua — 2,15, Sondrio — 2,47. Провинции, дающие наименьший процент убийств населены социалистами, республиканцами и радикалами; наоборот, в Сардинии и Сицилии, где наиболее развита рассматриваемая нами преступность, почти не существует указанных выше партий. Отсюда автор делает вывод, что «демократическая пропаганда оказывает воспитательное и умеряющее действие на преступность»[300]. Но несомненно, что эта пропаганда находит больший успех в тех местах, где население более грамотно и развито. Рассмотрение соотношения грамотности и числа убийств в Италии приводит автора к убеждению, что грамотность оказывает сдерживающее влияние на кровавые преступления. Так, в наиболее преступных провинциях, Сардинии и Сицилии, грамотность развита менее всего. То же самое соотношение наблюдается между числом убийств и числом неграмотных в Ломбардии, Пьемонте и других местах. Точно также и Боско в своем труде об убийстве в Соединенных Штатах Америки отмечает смягчающую роль образования; среда тюремного населения Америки треть совершенно неграмотна, между тем число не умеющих ни читать, ни писать во всем населении страны едва достигает 10 %. В этой же стране среди населения, прибывшего сюда из европейских государств, убийства совершаются тем чаще, чем менее культурна страна, из которой эмигранты прибыли: первое место по числу убийств занимают итальянцы, a последнее — швейцарцы, датчане, норвежцы, немцы, англичане[301]. В Швейцарском кантоне Тессине, который по населению, расе, языку и географическим условиям — та же Италия, с уменьшением безграмотности уменьшились и убийства. Но нельзя признать правильным мнение Колаянни, что подтверждением влияния образования на число убийств служит также статистика убийств по профессиям обвиняемых. То обстоятельство, что «бродячие профессии» дают огромный процент убийц, доходящий до 47,38 на сто тысяч лиц этой профессии, a лица либеральных занятий, коммерсанты и рантье почти совсем не совершают этого преступления, должно находить, себе более вероятное объяснение в различиях экономического положения этих профессий. Если мы можем предполагать, что лица либеральных профессий, рантье и коммерсанты получают то или другое образование, то мы не имеем оснований утверждать, что лица бродячих занятий — безграмотны. Но если они и безграмотны, то имеем ли мы право объяснить их участие в совершении преступлений против жизни их безграмотностью? Различие между положением рантье и бродячего музыканта не ограничивается образованностью первого и безграмотностью второго. Оно касается многих других сторон и особенно глубоко и широко в экономическом отношении. Этого различия не может, конечно, отрицать Колаянни, но почему же в таком случае считать причиной преступлений неграмотность, a не какую-нибудь другую отличительную и характерную особенность бродячих профессий?
Преобладающее значение социальных условий над расовыми остроумнее других доказал Joly. Он исследовал преступность жителей о. Корсики на самом острове и в других департаментах Франции и оказалось, что корсиканец, весьма преступный у себя, на родине, перестает быть таким в других департаментах, где преступность его значительно понижается[302]. Этим фактом до известной степени подтверждается значение, приписываемое сторонниками социологической школы социальной среде сравнительно с расовыми и другими личными особенностями. Но и здесь возможны возражения. Эмигрировать с о. Корсики могут во Францию корсиканцы наименее склонные к преступности.
Влияние физических факторов
Рассмотрение учения уголовно-антропологической школы о влиянии на преступность физических факторов[303] дает Колаянни возможность оттенить и в данном случае значение социальной среды. По его мнению, климат и вообще физические условия не могут быть признаны в наше время факторами общественной эволюции: контраст между непрестанным движением истории и неподвижностью, неизменностью физических факторов слишком очевиден, чтобы на нем приходилось останавливаться. На севере, как и на юге, говорит Колаянни, формулируя свои окончательные выводы о значении физических факторов, в самом жарком и в самом холодном климате, вопреки гипотезе Монтескье, живут народы и трибы высокой честности; порок и добродетель появляются и исчезают во всякой географической широте и при самых различных условиях физической среды; при одном и том же климате и при одинаковых географических условиях живут общества с самыми различными физическими и моральными характерами». Этнографическое изучение опровергает гипотезу Герри, что на севере и в холодных странах преобладают преступления против имущества, a на юге и в теплых странах преступления против личности. Воровство, убийство, нанесение ран и плотские преступления не являются исключительным или преимущественным продуктом какой-нибудь страны и не служат показателями характерной моральной флоры или фауны. Внезапность порыва, импульсивность и живость страстей зависят не от физической среды, но от степени социальной эволюции, которой достиг народ или отдельная личность. Климат, времена года и годовые колебания температуры не оказывают, по мнению Колаянни, такого прямого физиологического влияния, которое было бы способно побудить человека к преступлению: они оказывают лишь косвенное, «непрямое» влияние, увеличивая существующие потребности. Когда в социальном организме благосостояние велико, оно нейтрализует влияние холода, a рост культуры уничтожает или уменьшает те последствия, которые могли бы проистечь от жары. Так как социальная среда господствует над физической, то этим и объясняется то явление, что, при одних и тех же климатических и физических условиях, преступность уменьшается или увеличивается и вообще изменяются моральные отношения.
К таким выводам пришел Колаянни после разбора имевшейся в его распоряжении литературы. Выдвинутые им соображения социологического характера безусловно заслуживают глубокого внимания, но нельзя согласиться с его отрицанием существования так называемого календаря преступности, т. е. определенного распределения преступности по месяцам. Существование такого календаря подтверждается данными новейшей уголовной статистики и работами Фойницкого, Тарновского и Ашафенбурга.
Исследование Фойницкого, впервые напечатанное еще в 1873 году, т. е. ранее работ Ферри и Лакассаня, написано на основании данных французской и английской уголовной статистики. Если рассматривать всю преступность, не разделяя ее на совершенно различные между собою группы преступлений против личности и собственности, то на каждый месяц приходится почти одно и тоже число преступных деяний. Мало заметны колебания также по временам года. Так во Франции в период с 1836 по 1869 г. на зиму выпадало 25,93 всех преступлений, на весну 24,36, на лето 25,14 и на осень 24,57 %. Но если рассматривать преступления против личности и собственности отдельно, то разница в распределении этих преступлений становится более заметной: наименьшее число преступлений против личности выпадает на зиму и осень, a наибольшее на лето и весну; наоборот, наименьшее число преступлений против собственности совершается летом и весною, a наибольшее зимою и осенью (27,69 зимой, 23,80 весной, 23,22 летом и 25,29 осенью). Это же соотношение наблюдается и при рассмотрении преступности по месяцам во Франции и Англии (по наблюдениям Фойницкого), в Германии (по изысканиям Ашафенбурга), в России (по изысканиям Тарновского) и в Бельгии, но данным уголовной статистики.
Таблица XXIV. Помесячное распределение преступлений против личности в Бельгии[304], Англии, Франции, Германии и России[305]
Таблица XXV. Помесячное распределение преступлений против собственности в Англии, Франции, Германии и России[306]
Существование календаря преступности представляется несомненным, но и значение социальных факторов в помесячном распределении различных преступлений также не подлежит сомнению. Ферри уже в первые годы своей научной деятельности, когда он был склонен придавать социальной среде менее значения, чем придает теперь, признал в своем ответе на критику Колаянни, что изменения преступности по месяцам стоят в связи не только с влиянием температуры, но и с социальными факторами. На значение этих же последних факторов указывают и цитированные нами выше авторы Фойницкий, Тарновский, Ашафенбург, a также Тард[307]. Возрастание преступлений против собственности в холодное время объясняется экономическим положением беднейших слоев населения, ко всем тягостям которого зимою присоединяется новый враг — холод. Увеличение преступности против личности в летнее время объясняется более частым в теплое время нахождением населения вне дома, работами на воздухе, прогулками и пр. Рассмотрение времени совершения отдельных преступлений против личности и против собственности также убеждает в значении социальной среды. Наибольший процент изнасилований падает на летние месяцы, a наименьший на зимние. Очевидно, что большая возможность совершения этого преступления летом, когда население чаще, чем в другие времена года, отлучается из дому, вполне понятна. Бродяжничество в России выше среднего с июля по ноябрь. Г. Тарновский объясняет этот факт тем, что приближение зимы заставляет лиц, не имеющих узаконенного вида на жительство, добровольно заявлять властям о своем бродяжничестве, чтобы найти приют хотя бы в тюрьме. Нищенство мало развито летом, так как в это время легче бедняку прокормиться и т. д.
Таким образом, признавая существование календаря преступности, мы думаем, что изменение социальных условий должно внести изменение и в этот календарь преступности.
Влияние на преступность бедности
Из предшествующего изложения труда Колаянни не трудно было видеть, что рассматриваемый нами автор при критике антропологических и физических факторов придает наибольшее значение причинам социального порядка. Обращаясь к рассмотрению этих последних он признает, что, действительно, он склонен признавать за ними громадное влияние, если даже не исключительное[308]. Среди всех социальных факторов наибольшее значение для Колаянни, как социалиста, имеет современная неравномерность в распределении богатств, дающая избыток и довольство одним и осуждающая других ко всем лишениям и страданиям бедности: к постоянному недоеданию от самого рождения и до преждевременной смерти, к физическому и моральному отравлению в сквернейших жилищах, к истощению своих сил в тяжелой и нездоровой работе, к жизни, лишенной здоровых развлечений и к преступности.
Такой взгляд Колаянни, конечно, не общепризнанный; наоборот, вопрос о влиянии на преступность бедности и богатства, по справедливому выражению Тарда, «излюбленное поле битвы для двух крайних фракций позитивной школы: фракции социалистов (Колаянни, Турати) и ортодоксов (Гарофало и др.)[309]. С учением наиболее яркого представителя того направления, которое склонно или совсем отрицать существование бедности, как общественного зла, или отвергать пагубное влияние неравномерного распределения собственности на преступность, нам уже приходилось встречаться выше в главе о предшественниках социологической школы науки уголовного права: это барон Рафаэль Гарофало. Между взглядами Колаянни и Гарофало такая глубокая пропасть, что о компромиссе, о каком-нибудь соединении этих двух противоположных теорий в одну не может быть и речи. Но за пятнадцать лет, истекшие со времени появления этих двух трудов, криминалистическая литература обогатилась целым рядом других работ, посвященных выяснению значения для преступности бедности и, если до сих пор криминалист не может констатировать согласного, однообразного решения интересующего нас вопроса, то он и не может пожаловаться на недостаток исследований по этому предмету. Несомненно, что существующего теперь разнообразие мнений не было бы, если бы уголовная статистика давала точные сведения о степени имущественной состоятельности осужденных или обвиняемых. Но, к сожалению, такого материала уголовно-статистические отчеты не сообщают. К несовершенствам уголовной статистики присоединяются недостатки общей: мы не обладаем вполне точными и определенными сведениями о размере богатства и бедности различных классов общества[310]. Что касается сведений о богатстве различных народов, то на них нельзя строить никаких выводов в интересующем нас отношении по той причине, что имеет значение не сумма богатств, находящихся в пределах государства, но распределение этих богатств между гражданами этого государства[311].
Но если нет прямых путей для определения влияния бедности на преступность, то существует один окольный путь, которым уже шли многие исследователи и которым воспользовался в числе других криминалистов социологической школы также Колаянни. Этот путь состоит в выяснении роста преступности в годы голодовок и урожаев, в годы возвышения и падения цен на необходимые жизненные припасы. Против такого метода исследования возможны возражения. Если в неурожайные годы наблюдается увеличение преступности, то можем ли мы утверждать, что такое возвышение обязано своим происхождением увеличению преступности именно беднейших слоев населения? Не имеем ли мы в таком случае, право сделать лишь тот неоспоримый вывод, что неурожаи влияют неблагоприятно на преступность всей страны, a не тех или других слоев населения этой страны? Но уже и такой вывод представляется весьма ценным для уголовного политика, ясно раскрывая перед ним всю бесполезность обычных средств борьбы с преступностью в голодные годы. Однако, делая указанный выше вывод о связи между неурожаями страны и ее преступностью, мы имеем веские основания предполагать, что увеличение «бюджета» преступности в голодные годы дается именно нуждающимися слоями населения. Оснований для такого предположения несколько. Во-первых, число лиц принадлежащих к состоятельным классам слишком ничтожно, чтобы могло влиять на значительное изменение преступности всей страны[312]. Во-вторых, если предположительно отнести это увеличение преступности в годы неурожаев на долю богатых классов, то невозможно найти объяснение такого влияния высоких цен хлеба, картофеля, мяса на тех, кто расходует на эти предметы первой необходимости лишь самую ничтожную часть своих доходов. Наоборот, не представляет никаких трудностей объяснение роста преступности бедных в годы нужды и соответствующего ее падения в годы более низких цен; так как, при ограниченности бюджета нуждающихся слоев населения, всякие колебания цен на предметы первой необходимости отражаются на всех статьях их расхода.
Выяснить влияние бедности на преступность можно также и еще одним путем: посредством изучения условий жизни бедных слоев населения и осужденных до совершения ими преступлений. Колаянни воспользовался и этим методом и при этом был одним из первых криминалистов, остановившихся на выяснении влияния жилищ бедноты на преступность. Переходя к выяснению значения бедности, как фактора преступности, мы прежде всего остановимся на влиянии жилищ бедноты, a затем обратимся к исследованию того влияния, которое оказывают на преступность неурожайные годы и цены необходимых жизненных продуктов.
а) Влияние на преступность жилища
Говоря о громадном значении для преступности экономического фактора Колаянни ограничивается по вопросу о влиянии того или другого состояния квартир на преступность лишь несколькими короткими замечаниями[313].
Между тем с каждым днем вопрос о квартирах бедных классов городского населения и особенно пролетариата больших городов получает все больше и больше значения; все чаще на Западе городские муниципалитеты начинают уделять ему свое внимание и средства; устраиваются жилища для неимущих; организуются местные и международные съезды лиц, интересующихся этим вопросом[314]. Но то, что сделано — лишь капля в море. Размеры этого общественного зла остаются громадны, как прежде, или даже увеличиваются благодаря повсеместно наблюдаемому бегству крестьян из их деревень в города, куда гонит их нужда, недовольство своим положением или надежда завоевать себе лучшее положение здесь, среди поражающей глаз деревенского жителя непривычной роскоши и богатства. Но этот крестьянин, превратившийся в городского пролетария, очень скоро узнает на самом себе ценою чьих усилий и каких лишений создается этот «внешний блеск роскоши города, скрывающего в себе позор и социальные страдания и являющегося одновременно носителем красоты и мерзости»[315]. Одной из этих «мерзостей» является жилище бедняка, этот рассадник заразных болезней и очаг городской смертности. Но нас интересует в настоящее время жилище бедноты не с гигиенической, a с криминалистической точки зрения.
На громадное значение для преступности дурного состояния жилищ бедных классов населения уже ранее указывалось представителями социологического направления в науке уголовного права. К сожалению, эти указания носили общий характер, не сопровождались доказательствами или результатами наблюдений и этот вопрос первостепенной важности в этиологии преступности оставался в тени. Отсутствие трудов по вопросу о влиянии состояния жилищ на преступность объясняется трудностью такого исследования: в то время как для выяснения влияния жилищ в гигиеническом отношении уже давно выработаны известные приемы исследования и регистрации случаев смерти и заразных болезней, дело выяснения роли жилищ в совершении преступлений еще совсем новое. Тем большее значение получают те немногие работы, которыми может воспользоваться криминалист, чтобы показать, насколько справедливо и не преувеличено было мнение Колаянии и других сторонников социологической школы в науке уголовного права о значении состояния жилищ, как фактора преступности. Среди этих работ наиболее замечательна работа Schnetzler’a, на которую до сих пор не встречалось указаний в уголовной литературе. Шнетцлер, автор доклада, представленного Брюссельскому международному конгрессу о дешевых жилищах, избрал предметом своего исследования город Лозанну[316]. В городе, разбитом на 25 кварталов, была высчитана плата каждой квартиры и затем определена средняя плата за квартиру в каждом из 25 кварталов. Она оказалась ниже 400 франков в год в десяти наиболее бедных кварталах, a в остальных 15 выше этой суммы. Состояние каждой недвижимости было подвергнуто осмотру и оценке баллом и, затем, была высчитана средняя оценка баллом общего состояния недвижимости в каждом квартале. Точно также было определено среднее количество воздуха, приходившееся на каждого жильца в квартирах различных участков. Таким образом, в руках автора получился точный цифровой материал, послуживший ему основанием для определения по каждому из 25 кварталов процента рождаемости, всей смертности вообще и детской в частности, заразных болезней, числа разводов и преступлений. Свои вычисления автор сопровождает прекрасно составленными чертежами в красках. Оставляя в стороне диаграммы смертности, рождаемости и др., мы обратимся к рассмотрению лишь тех из них, которые выясняют нам отношение между преступностью и качеством квартир по участкам.
На основании вычислений Schnetzler’a мы сделали следующую сводную таблицу из трех столбцов: в первом столбце расположили в убывающем порядке участки по числу совершенных в них преступлений, приходившихся на каждую тысячу жителей, во втором поместили эти же участки в порядке оценки баллами общего состояния недвижимости и в третьем столбце расположили эти же 25 кварталов в нисходящем порядке количества воздуха на каждого жителя. Кварталы обозначены буквами, и подчеркнутые буквы обозначают кварталы, в которых цена квартир оказалась в среднем ниже 400 франков в год.
Рассмотрение этих цифр показывает, что между преступностью и состоянием жилищ существует прямое соотношение. При средней преступности по всем 25 кварталам в 11 % на 1000 жителей, тринадцать кварталов оказываются с преступностью выше средней и в числе их все кварталы, кроме одного, с ценою квартир ниже 400 фр. в год; в некоторых из них преступность достигает очень высокой, сравнительно, цифры: так, в квартале B и С она более чем в два раза выше средней (25.9 и 24.9 на 1000 жителей). Только один квартал K с дешевыми квартирами и с малым количеством воздуха на жильца стоит благоприятно в отношении преступности. Что касается четырех кварталов G, O, Q и D с преступностью выше средней и квартирной платой выше 400 фр., то большая преступность трех из них О, Q и D объясняется полною неудовлетворительностью их в гигиеническом отношении: в них приходится на жильца количество воздуха меньше среднего и в двух смертность значительно выше средней: при средней смертности 18,9 приходилось умерших в квартале О–33 и Q–20,5. Таким образом, только один квартал G, хорошо стоящий в гигиеническом отношении, дает в силу влияния других факторов большое число преступлений.
Из второго столбца и сравнения его с первым можно видеть, что наиболее преступными оказываются кварталы, где балл оценки общего состояния недвижимости хуже и, наоборот, замечается почти полное отсутствие преступлений в кварталах, где балл оценки лучше (лучший балл в кварт. X — 0.81 с преступностью 2.5, a худший в квартале (С — 4,75 с преступностью 24,9).
Наконец, рассмотрение соотношения между количеством воздуха, приходившегося на жильца, и преступностью ясно показывает, что наименее преступными оказываются кварталы, где на человека приходится больше воздуха и, наоборот, где приходится его меньше, там преступность стоит выше: так, кварталы R и С занимают два последние места по количеству воздуха в жилищах и стоят на 2 и. 3 месте по высоте их преступности. Так задыхаются бедные люди в душной атмосфере конур не только физически, но и морально.
Мы увидим ниже, что жильцы, ютящиеся в сырых подвалах, в углах, на чердаках и переполняющие конуры-комнаты, дают больший процент всех преступлений: и против личности, и против собственности, и против общественной тишины и пр. Чем объясняется такое дурное влияние скверных жилищ на преступность? Прежде всего, конечно, тем, что условия жизни в дурных жилищах развращают ребенка с самого раннего детства. Что он видит здесь? Потемки угла темной, переполненной жильцами комнаты, не настолько темны, чтобы скрыть от ребенка картины грубого пьянства и открытого разврата. Он слышит циничную брань и усваивает ее в совершенстве ранее, чем узнает первую букву азбуки. Грязные улицы бедных кварталов, где играет этот ребенок, не дают ему ничего нового, чего он не видел бы у себя дома, a богатые роскошные улицы только еще ярче и сильнее дают чувствовать сознанию подростающего пролетария всю пропасть между его положением и классом богатых, показывая, как много всего есть у других и ничего у него самого, кроме рук для постоянной работы, не всегда достаточно сильных и здоровых и не всегда находящих занятие. Нет ничего удивительного, что этот ребенок, выросший среди дурных примеров скверных жилищ, пойдет по пути преступления, будет пьянствовать, устраивать драки, красть и пр. Но дурные жилища оказывают влияние на человека, выросшего и в другой, лучшей обстановке; особенно заметно такое влияние на преступления против личности и оно легко объяснимо. Скученные в тесной комнате жильцы тем чаще сталкиваются друг с другом, чем их больше; на каждом шагу у них есть основания к распрям, брани и оскорблениям. Так, например, у нас, в России, неиссякаемым источником многочисленных столкновений является пользование всеми жильцами одною общею печью, одним столом для еды и т. д. В комнате, тесно заставленной койками, жильцу приходится лавировать между этими непрочными сооружениями и скарбом соседей, и неловкий шаг влечет за собою ссору. Все это поддерживает в жильцах далеко недружелюбные отношения друг к друг и устанавливает среди них ту напряженность настроения, которая так часто и бурно прорывается в грубой брани и взаимных оскорблениях. Эти своеобразные коммуны, — «фаланстеры» суровой действительности — воспитывают в своих обитателях чувства совершенно противоположные тем, на развитие которых рассчитывал утопист Фурье в своих идеальных фалангах.
Подтверждение этому объяснению влияния густоты населения на преступность мы находим и в уголовной статистике: преступность обыкновенно стоит выше там, где гуще население. Так, например, в Саксен-Мейнингенском герцогстве в 1893–97 гг. преступность была выше в округах, где на 1 кв. килом. и на жилое помещение приходилось больше жителей[317].
Совершенно такое же явление установлено в Мадриде наблюдениями de Quiros и Aguilaniedo. Из 8 кварталов Мадрида три населены беднотой; здесь насчитывается 152.124 жителя, т. е. 2/5 населения всего города. В то время, как в 5 более достаточных кварталах приходится в среднем 38 жителей на дом, в трех бедных кварталах их насчитывается от 52 до 55, и в то же время на эти же кварталы выпадает наибольшее число внебрачных рождений, преступлений и пьянства. За 1895–97 гг. 76.913 человек из этих кварталов появились перед городскими судьями Мадрида.
Приведенные до сих пор цифры относились к общей преступности, без разделения ее на ее типичные формы: преступления против собственности, личности и общественного порядка. В таблицах Schnetzler’a мы находим ответы и на эти интересные вопросы. Так, например, драки распределялись по кварталам следующим образом:
Итак, в квартале С, одном из самых скверных по своим гигиеническим условиям, занимающем предпоследнее место по количеству воздуха, приходящегося на человека, совершается столько же драк, сколько в восьми вместе взятых кварталах, в которых приходится более всего воздуха на каждого жильца (A, N, V, E, J, F, X, Y).
Также распределяются проступки, вызванные столкновениями с полицией: сопротивление, оскорбление и угрозы агентам полиции и нарушение общественной тишины. Кварталы с дурными жилищами занимают подряд девять первых мест по числу этих нарушений, и в то время, когда обитатели душных, грязных квартир дерутся друг с другом, нарушают общественную тишину уличными скандалами и сталкиваются с полицейскими агентами, жильцы более достаточных кварталов живут почти без всякого риска быт поколоченными и без всяких неприятностей с полицией. Нарушение общественной тишины, конечно, легче совершить тому, кто вырос не в тишине спокойной детской, но среди несмолкаемого шума переполненной квартиры, среди постоянных раздоров жильцов, кто не может вполне понимать и ценить значение тишины, так как не знает ее. Правда, нарушения общественной тишины совершаются чаще всего лицами, находящимися в состоянии опьянения, но и в этих случаях влияние жилища является иногда косвенной причиной: глубоко правы многочисленные сторонники того взгляда, что дурные жилища влияют на развитие алкоголизма. Не трудно нарисовать себе картину возвращения к себе домой рабочих в их квартиры без света и воздуха, тесные и грязные. Что же удивительного, что они бегут отсюда в трактир, ресторан, кафе, где чисто, так много свету и весело, особенно за стаканом вина[318].
Изучению влияния дурных жилищ на проституцию посчастливилось более, чем вопросу о влиянии жилищ на преступность: лишь редкие исследователи (и в числе их Ломброзо) проходят молчанием или суживают значение здесь социальных условий вообще и громадного значения жилищ в частности. При современном состоянии жилищ их влияние на рост проституции неизбежно и вполне понятно. Так при обследовании жилищных условий городского населения повсеместно и часто были обнаруживаемы не только случаи, когда койки и кровати девушек находились бок о бок с кроватями мужчин, но были констатируемы случаи в роде следующих: «две девушки и взрослый мальчик спят на одной кровати» или «15-летняя девушка спит вместе с отцом на одной койке» и т. д.[319]. Бывают, и не только в виде исключения, случаи, когда проститутки живут в общей с другими жильцами комнате, a дети и девушки являются невольными свидетелями картин, развращающих и ум и душу. При таких условиях жизни легче пасть, чем устоять.
Дурное состояние квартир бедного люда — явление повсеместное; бедные классы всех народов одинаково страдают от этого зла, но больше и хуже в больших промышленных центрах и особенно в т. н. рабочих кварталах этих центров. Так, в Париже, по анкете 1890 г. было обнаружено, что из 19284 семей рабочих–9364 семьи жили каждая в одной комнате и из них 2186 семьи в мансардах и 200 в подвалах. В 1511 семьях было более пяти человек, помещавшихся в одной комнате[320]. Рабочие квартиры в Париже, по словам исследователя, не достойны цивилизованного населения столицы Франции. Bertillon в своей прекрасной работе по сравнительной статистике перенаселения квартир в столицах нашел, что 331976 парижан, т. е. 14 % населения Парижа жили в переполненных квартирах[321].
В Брюсселе, по заключению проф. Denis, только пятая часть рабочего населения живет в удовлетворительных квартирах, не смотря на то, что этот город еще в 1843 г., первый из бельгийских городов, подробно обследовал жилищные условия бедноты, и с тех пор этот вопрос не переставал занимать, если не городское самоуправление, то лучших его представителей. Внесению в 1889 г. в палату депутатов проекта о рабочих жилищах предшествовало изучение квартирного вопроса и комиссия пришла к убеждению, что сотни тысяч квартир должны быть рассматриваемы, как абсолютно нездоровые[322]. В чрезвычайно печальном положении находится квартирный вопрос в Италии. Известный итальянский криминалист Ферриани вздумал сам заглянуть в жилища бедняков. Он нашел, что жилища бедного люда являются нарушением элементарных требований гигиены, нравственности и человечности. Гигиена, нравственность и человечность безнаказанно попираются здесь домовладельцами. Во время своего обхода квартир он видел картины глубокой нищеты, эхом отзывающейся так часто в камерах мировых судей, «картины, так надрывающие сердце, что их передача покажется многим плодом фантазии». Автор замечает: «я говорю — жилые дома, a на самом деле такое название часто никак нельзя применить к грязным конурам, в которых богач не позволит пробыть своей собаке и часу. Никогда не исчезнут из моей памяти эти картины, и я понимаю, что эти жилища необходимо должны быть очагом телесных и душевных болезней самого скверного свойства и, прежде всего, проституции»[323].
По данным, относящимся к 1891 г. на 24.153 подвала (в нескольких городах Италии) приходилось 101.456 жильцов и на 54.638 квартир в чердаках–183.270 жильцов[324].
Совершенно такого же мнения и другие итальянские криминалисты Niceforo и Sighele, давшие описание бедных квартир в Риме. «Гнездо римской бедноты — «mala vita», пишут они, находится большею частью во всем том квартале, который идет от Campo Verano до площади Vittorio Emanuele и от нее до границ квартала Esquilino. Тут ютится мир эксплуатируемых женщин, воров по профессии, шарлатанов, проституток. Это — мир, где каждую ночь совершаются преступления, которых не узнает полиция и где подготовляются планы будущих предприятий… Войдите в эти огромные здания, где по микроскопическим комнаткам размещается человек по шести в каждой конуре, и вы найдете здесь корни дурного растения: здесь, как ядовитые грибы, растут в нездоровой сырости преступления, наводящие ужас на весь город»[325].
В Лондоне королевская комиссия для исследования жилищ рабочего класса называет переполнение этих квартир позором для общества. Тягости квартирного вопроса увеличиваются еще огромным за последние 50 лет повышением в Англии квартирной платы на 150 %[326].
В Берлине из каждой сотни семей в 5 человек 32 семьи живут в квартирах из 2 комнат, a из 100 семей в 9 человек 36,5 семей живут в квартирах из 3 комнат; вообще, чем больше семья, тем хуже ее жилищные условия (вычисления Бертильона).
В Вене 26 % семей из 6–10 членов живут в квартирах из 2 комнат.
Можно бы привести и другие цифры жилищной нужды рабочего и бедного класса населения, но для наших целей достаточно и приведенных. На западе, особенно в странах, где рабочая партия имеет в парламентах своих представителей, вопрос об уменьшении тягостей жилищной нужды давно привлекает к себе внимание политических деятелей. Так, в Бельгии депутат социалист Denis представил в 1903 г. в палату проект закона о рабочих жилищах; в Англии радикал Макнамара, при обсуждении в феврале 1903 г. ответного адреса на тронную речь, внес поправку с указанием на необходимость улучшения рабочих жилищ. Но, к сожалению, не всегда эти добрые начинания выходят из области прений в действительность. Так, например, указанная выше поправка радикала Макнамара была отвергнута. Такова, впрочем, судьба многих проектов экономического свойства, имеющих целью улучшение положения низших и бедных слоев населения: борьба различных классов современного общества слишком обострена, чтобы представители достаточных классов согласились «дарить» миллионы нищим и эти бездомные нищие, обитатели темных углов, чердаков и вонючих подвалов, мстят бессознательно, a иногда и сознательно своими преступлениями «имущим, но не дающим», и то, что не было дано на реформы экономического свойства, дается и, может быть, в еще большем размере, на увеличение тюремного бюджета. Простая аксиома проф. Листа, что закон о жилищах делает гораздо более для уменьшения преступности, чем дюжина новых уголовных законов, остается для многих совершенно непонятной.
б) Влияние на преступность цен хлеба
На громадное значение голода и высоких цен хлеба в годы неурожаев было обращено внимание многими криминалистами и экономистами еще задолго до появления труда Колаянни. Уже древние римские философы говорили о необходимости принимать во внимание то состояние крайней необходимости, которое создавалось голодною нуждою. В XVI столетии Albertus de Gandino и de Bello Visu развивают мысль об оправдании голодной кражи соображениями христианско-коммунистического характера: «tempore necessitatis omnia esse communia»[327]. Из нашего очерка о предшественниках социологической школы уголовного права можно видеть, что, начиная с Томаса Моруса, целый ряд писателей подробно выяснял влияние голода на преступность. Но строго научное изучение такого влияния сделалось возможным лишь в XIX веке со времени появления материалов по уголовной статистике. В настоящее время литература о влиянии хлебных цен на преступления несомненно богаче, чем о каком-либо другом факторе преступности. Но Колаянни, опубликовавший свой труд в 1889 году, мог воспользоваться лишь теми работами, которые захватывали период не позднее 1885 года.
К сожалению, несмотря на появление за последние годы не только статей в журналах, но и отдельных монографий по интересующему нас теперь вопросу, нельзя сказать, чтобы спорные в 1889 году вопросы находили в наши дни одинаковое разрешение. Наоборот, разногласий как будто стало даже больше и, во всяком случае, они стали резче. Эти разногласия касаются не только той или другой степени влияния экономического положения на различные преступления, но и самой возможности такого влияния. С одной из теорий, отрицающих влияние бедности (учение Гарофало), мы уже имели случай познакомиться. К взглядам этого сторонника уголовно-антропологической школы примкнули, если не вполне, то отчасти, некоторые другие криминалисты. Таковы, например, Eugene Rostand, Henri Joly и др. Все эти авторы сходятся с Гарофало в том, что, отрицая или умаляя значение бедности, как фактора преступности, признают преимущественное значение за нравственным чувством. Так Rostand полагает, что, если не бедность, то по крайней мере крайние пределы нищеты могут вызывать преступление, но в действительности нищета служит фактором преступности только тогда, когда для ее влияния подготовлена соответствующая почва в области морали и веры человека, когда недостаточно развиты или совершенно отсутствуют моральное и, особенно, религиозное чувства[328].
Таково же мнение Жоли (Henri Joly — автор известных работ «La France Criminelle», «Le crime» «Le combat contre le crime» и др.). Не голод и не нищета заставляют совершать преступления, но лень, дурное поведение и еще чаще желание полакомиться[329]. Не экономическое состояние служит объяснением бесчестности или честности, говорит Жоли, но отношение человека к своему состоянию богатства или бедности, т. о. недовольство или довольство своею судьбою[330].
Подтверждение своей теории Жоли видит в статистике обвинений по делам о кражах, разобранным судом присяжных во Франции с 1830 г. по 1860 г.: на 1000 краж приходилось 395 похищений денег и банковых билетов; следующее место по численности занимали кражи белья, одежды, товаров и драгоценностей, a последнее место принадлежало кражам зерна, муки и домашних животных; их было всего 55 на 1000. Автору, конечно, известны цифры, показывающие влияние на преступность неурожаев, «но неурожаи — исключительное явление, a воровство — постоянное; неурожаи встречаются все реже, a воровство растет»[331].
Лучшее опровержение теорий Rostand, Joli, a также и Гарофало мы находим в цифрах уголовной статистики, которые представляем ниже. Но эти теории вызывают и другие возражения,
Если выходить из предположений Жоли, что только ту кражу можно признать совершенной из нужды, которая имела своим объектом предметы первой необходимости, то автор должен был бы искать ответа на вопрос о влиянии бедности в статистических данных о делах подсудных не суду присяжных, но судам низшим. Жоли опустил из внимания ничтожное количество дел, рассмотренных судом присяжных: так, в период 1896–1900 г. г. этим судом разбиралось средним числом в год 716 дел и прекращалось 7415 дел, a в исправительных судах разобрано 33202 и прекращено 87587 дел средним числом в год[332]. Если принять во внимание эти цифры и вспомнить, что суду присяжных неподсудны все мелкие кражи, за исключением, совершенных с квалифицирующими обстоятельствами, то указанная выше цифра (55 краж муки и зерна на 1000 краж) оказывается далеко не маленькой величиной: едва ли мы ошибемся, если отнесем все это число к делам, сделавшимся подсудными суду присяжных только потому, что их голодные авторы не остановились не только перед совершением простой, но даже и квалифицированной кражи. Но не прав Жоли и в другом отношении. Чтобы доказать ничтожное, по его убеждению, значение для преступности бедности, он ссылается только на указанные выше случаи краж зерна и муки, опуская из внимания совершенно аналогичное с этими предметами значение других предметов первой необходимости: одежды, дров, угля и пр. Между тем Starke доказал, что такие преступления, как кража леса, совершаются преимущественно, если не исключительно, бедняками и достигают своего максимума в годы неурожаев и высокой цены на хлеб[333]. Это же явление отмечает и Проаль: в холодные зимы во Франции чаще совершаются бедными женщинами кражи угля для топлива[334].
Теорию Гарофало, так решительно и так полно вычеркивающего всякое влияние бедности на преступность, мы изложили выше в главе о предшественниках социологической школы уголовного права. Мы остановимся здесь на ее критике. Прежде всего вызывает замечания главнейший тезис теории этого криминалиста-антрополога: бедность, т. е. состояние, характеризующееся полным отсутствием капитала, не представляет, по мнению Гарофало, ничего ненормального на том основании, что пролетариат свыкся с таким положением. Но свыкнуться с нуждою и бедностью невозможно. Утверждая противное Гарофало впадает в очевидное противоречие с самим собою, так как признает, что в наше время нет довольных своим положением: рабочий завидует хозяину, мелкий торговец — крупному, чиновник — своему начальнику и т. д.[335]. Тем значительнее недовольство бедных слоев. Современные бедняки — не дикари; их потребности выходят далее круга чисто животной жизни и их недовольство должно быть тем ярче и сильнее, что часто остается без удовлетворения насущнейшая нужда в пище. Указывают на громадную разницу между жизнью рабочих классов теперь и их жизнью в недалеком прошлом. Несомненно, что их квартиры, пища и одежда теперь значительно лучше, чем были двадцать лет тому назад, но при этом забывают, что потребности рабочего и бедных классов не могли остаться такими же, какими были четверть века назад. Они возросли, но далеко не все из них находят себе должное удовлетворение. Если, таким образом, под бедностью разуметь разницу между ощущаемыми потребностями и возможностью их удовлетворения, то теперь, по справедливому замечанию Гобсона, бедности больше, чем когда-либо[336].
Что касается утверждения Гарофало, что капиталисты страдают сильнее пролетариата, так как при несравненно большем количестве потребностей у них чаще возможны случаи неудовлетворения этих потребностей, то такое утверждение слишком парадоксально, чтобы подробно останавливаться на его критике. Итальянский криминалист заявляет это совершенно голословно. Из того факта, что у состоятельных классов потребностей больше, еще не вытекает, что эти потребности остаются чаще без удовлетворения. Кроме того, Гарофало опустил из внимания совершенно различную возможность удовлетворения богатыми и бедными классами своих потребностей легальным путем. У богатого эта возможность всегда есть в той или другой степени, a у бедняка ее обыкновенно не существует; у богатого остается возможность достичь желаемого путем сокращения своего бюджета, a у бедного нет этой возможности, так как дальнейшее уменьшение сокращенного до крайних пределов бюджета обыкновенно немыслимо[337]. Но и статистические вычисления Гарофало в доказательство одинакового процента преступников среди богатых и бедных представляются нам ошибочными и произвольными. Если правильно отнесение злостного банкротства к числу преступлений состоятельных классов, то непонятно почему отнесены сюда же все обвинения в подделке монет, подлогах и торговых обманах. Относительно подделки монет и подлогов можно лишь признать, что для их совершения нужна некоторая степень грамотности и развития, но отнюдь не требуется состоятельности. Что касается торговых обманов, то рискованно относить их к преступности только богатых слоев населения. Известно, что статистика заносит в разряд купцов также и бедных торговцев-разносчиков и приказчиков.
Вместо того чтобы прибегать к своим гадательным вычислениям процента преступников среди богатых и бедных классов, Гарофало мог бы обратиться, например, к французской статистике и он нашел бы здесь прямой ответ на интересующий его вопрос. По данным французской уголовной статистики за все время ее существования наиболее обеспеченный класс капиталистов и собственников оказывается наименее преступным, a классы, живущие личным трудом и лица без определенных занятий и положения, наиболее преступными. Так, сводный отчет за 1881–1900 г, констатирует минимум преступности среди чиновников, капиталистов и собственников; особенно незначительно участие богатых классов в преступлениях против собственности[338]. То же самое подтверждает уголовная статистика Германии[339].
Но лучшим доказательством влияния на преступность бедности служит возрастание числа преступлений в годы неурожаев и в периоды высоких цен на необходимые жизненные продукты и соответствующее сокращение преступности в годы низких цен.
В подтверждение такого влияния Колаянни указывает на некоторые статистические данные. Приводимые им цифры немногочисленны и относятся к сравнительно старому времени[340]. Но и новейшие изыскания, которыми Колаянни не мог воспользоваться, подтверждают его выводы. Таковы работы — Herman Berg, Walter Weidemann, Albert Meyer, E. H. Тарновского и др. Из этих работ труд Мейера (Meyer) охватывает наиболее продолжительный период с 1832 по 1892 г. Для каждого из этих шестидесяти годов Мейер высчитал среднюю цену на хлеб в кантоне Цюрихе и сопоставил полученные им цифры с числом осужденных за преступления против собственности. Изобразив графически движения цен и преступности он пришел к выводу, что обе линии идут почти непрерывно параллельно одна другой лишь в первые двадцать лет и на этом основании считает возможным сделать вывод, что влияние цен хлеба на преступность падает. Но в данном случае автор не совсем прав. Насколько велико продолжало оставаться в 1853–1893 г. г. влияние цен необходимых жизненных продуктов на преступность можно видеть из чертежа самого Мейера (см. чертежи).
Из этого чертежа видно, что на 1854 год выпадает наибольшее повышение цен и в этот же год число преступлений достигает своего максимума за все сорок лет; сильное понижение цен в 1858 году сопровождалось в том же, a также и в следующем году столь же сильным понижением преступности[341].
Чертеж Мейера служит опровержением высказанного в криминалистической литературе Тардом мнения о том, что лишь резкие изменения в экономическом положении оказывают свое влияние на преступность. Но из движения обеих линий видно, что они идут параллельно не только при резком своем поднятии и падении, но и при небольших своих изменениях, как например, в период с 1873 по 1877 год: понижение цены хлеба в 1874 г. вызвало соответствующее понижение преступности, и оно продолжалось в 1875 году, в котором не остановилось падение цен хлеба, но как только цены повысились в 1876 г., a затем и в следующем 1877 году, то поднялась постепенно в оба эти года и преступность. Точно также обе линии идут параллельно с 1888 г. по 1890 год, несмотря на то, что колебания цен хлеба за эти годы очень незначительны и не может быть речи о тех экономических кризисах, которые, по теории Тарда, только и могут влиять на преступность[342]. В опровержение этой же теории можно сослаться на исследование Берга (Berg) o соотношении преступности против собственности с ценами на рожь и пшеницу в Германии за время с 1882 г. по 1898 г. (см. таблицу XXVI)[343].
Таблица XXVI
Сравнивая эти цифры и рассматривая чертеж Берга, мы видим, что на движение преступности оказывала свое влияние не только цена 1891 года, наивысшая за весь рассматриваемый период, сопровождавшаяся в 1892 году соответствующим повышение числа осужденных за воровство, но и низкие цепы 1887 г. и 1894 г., сопровождавшиеся понижением преступлений против собственности в 1888, 1895 и 1896 гг. Не трудно видеть также, что на ряду с этими наиболее резкими колебаниями цен, на преступность также влияли и другие менее значительные их изменения: за непрерывным понижением цен с 1882 по 1887 г. идет такое же постепенное и непрерывное понижение преступности с 1882 по 1888 r., a за повышением цен с 1888 по 1891 гг. наступает повышение воровства с небольшим понижением в 1890 г.
Некоторые другие преступления против собственности, a именно: грабеж, вымогательство, подделка бумаг, обман повышаются и понижаются в числе не с тою поразительною правильностью в зависимости от цен на хлеб, какую мы видели выше относительно воровства. Но цифры осужденных за грабеж, вымогательство, банкротство и подделку бумаг в Германии слишком незначительны и на основании их нельзя делать каких либо предположений[344]. Что касается обманов, то, по мнению Берга, наиболее удобным временем для совершения этих преступлений является не период экономической угнетенности, не нужда, но, напротив, экономическое благосостояние и шумный суетливый рынок; в последнее десятилетие развитие торговли должно было влиять на совершение обманов сильнее, чем хлебные цены. Однако влияние цен хлеба сказалось и на рассматриваемом преступлении: число обманов возрастало с 1886 года непрерывно до 1892 года, и цена на хлеб за эти годы (до 1891 г.) также непрерывно возрастала.
По мнению Берга обманщик обыкновенно имеет для себя достаточно, но хочет иметь более, чем имеет[345]. Но автор не дает доказательств этого своего положения, которое притом противоречит его теории о значении нужды, как фактора преступлений против собственности. Уголовная статистика показывает, что наибольшее число обманов, как и других преступлений против собственности, совершается в холодные месяцы года (в Германии в ноябре, декабре, январе и феврале)[346]. Странно было бы думать, что аппетиты обманщиков к наживе разгораются особенно сильно в холодное время, которое к тому же далеко не является периодом усиленной торговой деятельности. Поэтому более правильно предположить, что обманы вызываются теми же факторами, какие ведут к увеличению воровства, т. е. бедностью.
Подтверждение этому мы видим в том, что в герцогстве Саксен-Мейнингенском обманы совершаются чаще в тех же округах, где чаще совершается воровство и где приходится более жителей на дом, т. е. где жилищные условия хуже, где больше бедности[347]. Если бы обманы вызывались, как говорит Берг, шумным рынком скорее, чем нуждою, то следовало бы ожидать наибольшего числа этих преступлений в тех местностях, где более развита торговля, между тем мы встречаемся как раз с обратным явлением: в герцогстве Саксен-Мейнингенском наибольшее число осужденных за обманы приходится на 100.000 населения в округе Зоннеберге (112 человек), стоящем на предпоследнем месте по числу занятых в торговле (84 человека из 1000 жителей); следующее за этим округом место по числу занятых в торговле принадлежит округу Заальфельд (86 на 1000 человек), но обманов в нем совершается менее (109 осужденных), чем в Зоннеберге; наоборот, в округе Мейнингене наиболее развита торговля (из 1000 жителей 102 заняты в торговле), но обманов совершено менее, (всего 99 осужденных на 1000 жит.), чем в двух указанных выше округах[348].
Приведенные выше цифры относились к преступности в швейцарском кантоне Цюрихе и Германии. В других государствах была также установлена связь между числом преступлений и ценами на хлеб.
О влиянии хлебных цен на преступность в России имеется весьма ценное исследование Е. Н. Тарновского. Работа автора охватывает период с 1874 г. по 1894 г. т. е. 21 год. Вычисления касаются преступлений против собственности в 33 губерниях с громадным населением около 67.000.000 жителей. К сожалению, изменения, внесенные в мировую юстицию законом о земских начальниках, сильно затруднили изучение низшей преступности, и г. Тарновский ограничился исследованием числа осужденных общими судами за кражи и насильственное похищение имущества. Цифры, сообщаемые автором, представляют ежегодные суммы этих двух преступлений. Но в виду высказанного в литературе мнения, что насильственные похищения собственности не подчинены влиянию хлебных цен, было бы удобнее рассматривать их отдельно. E. H. Тарновский нашел, что преступность как всех 33 губерний, так и отдельных районов находится в прямом соотношении с ценами на хлеб. Так, в 1880 и 1881 гг. хлеб сильно вздорожал, и число возникших дел и кражах и насильственных похищениях поднялось почти на 20 % выше среднего. Вместе с падением цен на рожь в 1885–1890 гг. падала и преступность; на 1888 год выпадает наименьшая преступность и одна из наиболее дешевых цеп хлеба; такая же преступность выпадает и на дешевый 1889 год, но в 1890 году число возникших дел возросло, несмотря на удешевление хлеба (автор не дал объяснение этому факту). Высшего своего развития преступность достигла в голодный 1891 и 1892 г.; она держалась на высоком уровне в 1893 и 1894 годах при очень дешевых хлебных ценах. Колаянни подметил этот факт продолжительного влияния неурожаев на преступность. Он полагает, что кризисы ведут к укреплению порочных наклонностей, к уменьшению сопротивления морального чувства и к потере привычки трудиться. Кроме этого объяснения возможно другое и оно представляется нам более правильным. Такие страшные по своей нужде годы, как 1891 год в России, когда люди умирали с голоду, a преступность сразу возросла, должны вести к продолжительным экономическим потрясениям. Урожаи и низкие цены 1893 и 1894 года не могли привести к значительному падению преступности, потому что они не могли уничтожить всех тяжких последствий нищеты, порожденной голодом 1891 года: раны были слишком глубоки и на их залечение требовалось продолжительное время. Кроме того, высокая преступность 1893 и 1894 г., определенная для всех 33 губерний вместе, объясняется неурожаями 1893 и особенно 1894 г., постигшими Петербургскую, Псковскую и Новгородскую губернии и их преступностью выше средней. В этом районе в 1891 году, когда восточные губернии страдали от голода, был выдающийся урожай и поэтому преступность, несмотря на высокие цены, поднялась только до уровня средней. Исследование преступности в России по районам показывает, что число краж и насильственных похищений стоит в соотношении с хлебными ценами и урожаями. При совпадении низких цен с урожаями, число рассматриваемых нами преступлений падает обыкновенно особенно значительно, но и одни низкие цены без урожаев точно также, как и хорошие урожаи, хотя бы и при высоких ценах, оказывают благотворное влияние на преступность.
Приведенные выше цифры Берга, Вейдемана, Мейера и Тарновского служат опровержением мнения, высказанного известным статистиком и социологом Смитом и политико-экономом Дэни о том, что в настоящее время хлебные цены потеряли то свое огромное значение, которое они имели прежде. По мнению первого из названных ученых, цена пищи перестала быть главным фактором в экономической жизни Германии с 1860 года, благодаря промышленному и коммерческому развитию страны. По утверждению второго, эти цены играли роль во времена Кетле, когда неурожаи действительно давали себя сильно чувствовать стране. Но теперь, под влиянием ввоза иностранного зерна, хлебные цены в стране могут быть низки, несмотря на постигший ее неурожай. Поэтому для выяснения влияния на преступность экономического состояния автор берет т. н. Index numbers, т. е. среднюю цену многих товаров (он высчитал ее для 28 наиболее важных продуктов вывоза). Исследуемый автором период охватывает 50 лет с 1840 по 1890 г. Цена хлеба оказывала свое влияние на число преступлений лишь в сороковые годы. В период с 1850 по 1865 г. цены были высоки. Причиной поднятия цен было открытие золотых россыпей в Калифорнии и Австралии и падение вследствие этого цены монеты. В то же время начинается оживление промышленной деятельности Бельгии: строятся железные дороги, растет спрос на труд и плата за него и преступность остается почти на одном и том же уровне. На 10.000 жителей приходилось осужденных преступников:
1851–55 г.–20.40
1856–60 г.–21.00
1861–69 г.–22.21
1871–73 г.–23.00
Период с 1874 г. сопровождается понижением цен на выбранные автором товары, но преступность возрастает. Дэни объясняет это тем, что труд не находит себе спроса, рабочий класс страдает от безработицы и растет антагонизм между трудом и капиталом, стачка следует за стачкой со всеми последствиями нищеты.
На 10.000 населения приходилось осужденных в 1874–78 г.–23.00, в 1879–83 г.–32.6 и в 1884–89–36.4[349].
Таким образом не только хлебные цены, но и стоимость 28 наиболее важных продуктов не оказываются, по изысканию Дэни, в прямом соотношении с преступностью: она определяется, по мнению рассматриваемого автора, главным образом положением труда, спросом на него и заработною платою.
Было бы совершенно неправильно отрицать громадное значение для преступности положения труда, заработной платы, стачек и пр.[350]. Но основное положение Дэни, что хлебные цены утратили в настоящее время свое влияние на преступность не только противоречит приведенным выше статистическим данным, но представляется неправильным и по другим соображениям. Дэни рассматривает влияние цен на преступность, не разбивая ее на ее совершенно различные формы: на преступность против собственности, против личности и общественного порядка. Относительно влияния хлебных цен на преступность против личности существует распространенное среди сторонников уголовно-антропологической школы мнение, что удешевление и вздорожание хлеба и других необходимых жизненных продуктов оказывает обратное влияние на число преступлений против личности: они повышаются при удешевлении хлеба и уменьшаются при его вздорожании. Важность такого утверждения очевидна: если оно правильно, то может быть поднят вопрос: должен ли законодатель принимать такие меры, которые поведут к удешевлению жизни, к уменьшению преступности против собственности, но в то же время и к развитию более серьезных преступлений против личности?
Объяснение такому обратному соотношению между ценами на хлеб и преступностью против личности криминалисты антропологи видят в том, что при удешевлении хлеба наступает улучшенное питание, увеличивается запас жизненной энергии и последняя находит себе выход в насильственных действиях, какими являются все преступления против личности. По мнению Ломброзо голод понижает половые влечения, a хорошее питание увеличивает их, a вместе с ними приводит и к повышению преступлений против нравственности[351]. Можно ли согласиться с таким объяснением, если даже признать, что удешевление пищи бедняка имеет своим следствием большее участие его в преступлениях против личности? Не думаем. Объяснение Ломброзо совершенно не считается со степенью физической истощенности бедных классов; об излишке энергии у них не может быть и речи: если каждая лишняя копейка, переплачиваемая бедняками на фунт вздорожавшего хлеба, превращает многих из них в воров и в других преступников против собственности, то удешевление на ту же копейку важнейших съестных продуктов дает лишь малую долю необходимой для трудовой жизни энергии. Легко себе представить, что руки голодного бедняка протягиваются за чужою собственностью, но трудно признать, что лишний фунт хлеба делает бедняка кровожадным, похотливым, буйным и задирой[352].
Но существует и другое объяснение увеличения преступности в годы дешевых цен. Некоторые полагают, что удешевление хлеба ведет к алкоголизму, a этот последний поднимает преступность против личности. Такое объяснение менее противоречит интересам пролетариев, чем первое: оно не дает правительству права игнорировать условия экономического положения бедных классов, но лишь делает необходимой борьбу с алкоголизмом. Это объяснение опровергается наблюдениями, показывающими развитие пьянства не в годы падения цены на хлеб, но в годы чрезмерного ее увеличения. Есть такие ступени безысходной голодной нужды, где лишь водка дает забвение. Таково мнение Ваег, автора выдающегося труда об алкоголизме. Одну из глав своей работы он начинает заявлением о своем согласии с Либихом, автором «Химических писем»: «страсть к спиртным напиткам не причина, но следствие нужды». Указывая на бродяг, нищих, проституток и детей пролетариата, вырастающих на улице, он говорит, что все эти ступени пролетариата тем более предаются пьянству, чем безнадежнее их нищета. Ненормальное положение трудящихся классов сказывается в более высокой их преступности. По вычислениям Вейдемана наибольшее число преступлений против собственности совершалось в тех округах где было больше занятых в. промышленности. Так, на 100000 населения было осуждено в среднем за год (период 1893–97 гг.):
Автор задался целью выяснить влияние на преступность положения рабочих занятых в кустарных производствах и на фабриках с паровыми двигателями. Он нашел, что в округе Заальфельде машинный труд развит в 17 раз более чем в более преступном округе Зоннеберге. Положение кустарных рабочих в Саксен-Мейненгенском герцогстве особенно тяжело: они работают по 14–16 часов, a фабричные рабочие по 8–10 часов в сутки, кустари проводят ночи в нездоровой атмосфере этих дурных жилищ, служащих мастерскими; притом рабочий день кустаря оплачивается дешевле: (Weidemann: o. с. 47–50). Еще сильнее влияние промышленного труда на преступность детей против собственности.
Весьма ценной является работа Fornasari di Verce. Исследование автора охватывает период с 1873 по 1890 г. Он изучает влияние на различные преступления заработной платы рабочего, выраженной в количестве часов, потребных в каждом из исследуемых им годов на заработок определенного количества хлеба. Свои окончательные выводы автор резюмировал так: под сильным влиянием экономических факторов находятся кражи и вообще мелкие преступления против собственности, обманы и присвоение; эти же факторы влияют достаточно на разбой, грабеж без убийства, на семейные преступления, на мелкие преступления против личности; мало влияют на преступления против общественного спокойствия и порядка управления (кроме возмущений); не влияют на преступления против государственной безопасности, против религии, на поджоги, лжесвидетельство и др. (Fornasari di Verce: o. c. 107 стр.). Выводы Вейдемана и Fornasari di Verce несколько ослабляются тем обстоятельством, что оба автора брали цифры всей преступности, но разделяя преступников по их профессиям. Несомненно, что при изучении влияния заработной платы, было бы правильнее брать цифры преступности только рабочего класса, a не всего населения. Но недостатки уголовной статистики не позволили сделать этого, и метод названных криминалистов должен быть признан лучшим из тех, которыми они могли воспользоваться при современном положении материала. О влиянии на преступность положения рабочего класса говорит также Felice (в главе: Віlancio del dellitto e bilancio del lavoro); в частности, он подробнее останавливается на условиях труда работающих в серных шахтах, один из которых, заключенный в едва ли не самую худшую тюрьму, говорил автору: «Здесь есть кровать, вот — суп, здесь воздух!.. Этого не сравнишь с шахтою. О, если бы у моей семьи было все это!..» (Felice: Principii di sociologia criminale) 101 p.). См также: Proal: Le crime al la peine 1892, 223–230) (la criminalie et les professions. Lombroso e Laschi: Il delitto politico e le revoluzionu Torino. 1990. 511–143 p.p.
В виде яркого примера можно указать на Aachen, где в 1874 году вследствие кризиса было закрыто 80 фабрик, заработок рабочих понизился на 1/3, число нищенствующих семей поднялось с 1864 до 2255, число кабаков с!83 до 305 и количество проституток с 37 до 101[353].
Таково же мнение Вандервельда и многих других писателей[354].
Этой же точки зрения держится и Колаянни, полагающий, что к алкоголизму ведут не лучшие материальные условия, но, наоборот, нужда и затруднительное экономическое положение[355]. Криминалист социалист Bonger сводит причины алкоголизма к следующим: а) занятие некоторыми профессиями при слишком холодной или высокой температуре (таков труд матросов, портовых рабочих, машинистов, работающих в шахтах и пр.); занятие такими промыслами, при которых получается много пыли или газов (таков труд каменотесов, каменщиков и пр.); к алкоголизму ведет занятие и такими профессиями, при которых рабочим приходится иметь дело с алкоголем, как, например, рабочим на винных заводах; б) слишком большая продолжительность рабочего дня[356]; в) дурное или недостаточное питание; г) дурные жилища; необеспеченное существование и безработица; д) отсутствие здоровых развлечений.
Итак, бедность, a не благосостояние является фактором алкоголизма. Но обратимся к цифрам преступности и хлебным ценам. Статистические данные нам показывают, что преступления против личности возрастают непрерывно, a цены на хлеб то падают, то возвышаются. Так, в Германии преступления против личности росли непрерывно с 1882 г. по 1898 г. и за все эти 17 лет было лишь два самых незначительных понижения в 1888 г. и в 1897 г. Между тем цены на хлеб претерпели за этот период несколько изменений: понижались с 1882 по 1887 г., повышались с 1888 г. по 1891 г. и затем падали до 1894 г. и снова поднимались до 1898 года. При этом, первое из этих двух понижений преступлений против личности совпадает, вопреки оспариваемого нами мнения, с понижением преступности против собственности в 1888 г., вызванным сильным падением цен на хлеб в 1887 г.
Добавим, что в рассматриваемый период германской статистики на годы с дешевою ценою хлеба не выпадает большого потребления пива (в 1887 г.–97. 9 литр. на голову, в 1888 г. –97. 5 литр.) и, наоборот, в наиболее дорогом году 1891 было потреблено 105.5 литр. То же самое было и относительно спиртных напитков: наименьшее количество потребленного спирта приходилось на дешевые 1887 и 1888 годы (3.6 литр. на голову), в наиболее дорогие годы 1891 и 1892 было потреблено больше почти на литр (4.4 литр.). Изыскания уже цитированного нами Вейдемана показывают, что преступления против личности (телесные повреждения) всего чаще совершаются в округе Зоннеберге (561 на 100 тыс.), где жизнь дороже и где вместе с тем совершается более преступлений против собственности; наоборот, в округе Хильдбургхаузене жизнь дешевле и в нем совершается менее преступлений не только против собственности, но и против личности (381 телесных повреждений на 100 тыс. населения).
Исследователь преступности в кантоне Цюрихе пришел к оспариваемому Колаянни и нами выводу относительно обратного влияния хлебных цен на преступность против личности. Но из прекрасных чертежей, сопровождающих обстоятельную работу этого автора видно, что движение линий, изображающих преступность против личности и хлебные цены, далеко не обратное. Так, мы усматриваем из его чертежа безостановочный рост, начиная с 1885 г. и до 1892 г., преступлений против личности, но в то же время цены на хлеб испытали шесть различных изменений: три раза падали и три раза снова поднимались. Падение же цен в период с 1881 до 1885 г. сопровождалось параллельным, за исключением одного 1884 г., понижением преступлений против личности. Впрочем, автор далек от мысли приписать понижению цен прямое развращающее влияние: ни в каком случае, говорит он, мы не можем признать законом тот факт, что лучшее экономическое условие ведет к большей преступности против личности… не столько хорошие материальные условия жизни сами по себе, сколько легкомыслие, грубость, неправильный образ жизни (алкоголизм) при достаточном материальном положении вызывают преступления против личности[357].
Для Колаянни несомненна прямая связь между преступлениями против личности и бедностью, но особенно сильно косвенное влияние последней: она ведет к недостаточному воспитанию детей бедняков. Автор ссылается на исследования Bournet u Imeno Agius, установивших прямое соотношение между рассматриваемыми преступлениями и бедностью[358].
Если от статистики мы обратимся к личным наблюдениям различных авторов, то среди них мы не найдем фактов, подтверждающих заключения уголовно-антропологов относительно обратного влияния хлебных цен на преступность против личности. Наоборот, нет недостатка в наблюдениях роста этих преступлений при неурожаях и общих голодовках. Такова известная среди криминалистов работа д-ра Matignon о бедности, преступности и суеверии в Китае. Автор отмечает распространенность среди китайцев преступления детоубийства, несмотря на запретительные императорские указы и приказы вице-королей. В более достаточных провинциях это преступление совершается реже и есть соотношение его с годами голода. Чаще убивают новорожденных женского пола, так как дочь более тяжелое для китайца бремя. Нужда же заставляет китайцев продавать своих дочерей для целей проституции. Наконец, автор объясняет бедностью распространенность среди китайцев произведения выкидышей: на стенах города можно видеть афиши аптекарей, расхваливающих силу своих снадобий и искусство врачей[359].
Неурожаи, постигавшие Россию, всегда обогащали судебную хронику газет известиями о многочисленных случаях убийств и нападений с целью грабежа.
Таким образом мы склонны признать, что тяжелое экономическое положение является фактором преступлений и против личности. Но весьма значительный процент этих преступлений совершается под влиянием другого фактора — алкоголизма, развивающегося всего чаще, как было указано выше, на ночве бедности.
Громадное значение алкоголя, как причины преступности, было подмечено очень давно[360].
Вместе с тем было установлено, что он оказывает более влияния на преступление против личности и общественного порядка, чем против собственности. Так, Ашафенбург сообщает, что наибольший процент привычных пьяниц, a также и лиц совершивших преступление в состоянии случайного опьянения был среди преступников против нравственности (9 % привычных и 66 % случайных, среди обвиняемых в сопротивлении властям (5,1 % привычных и 70,1 % случайных) и среди обвиненных в причинении телесных повреждений (3,1 % и 51,3 %)[361]. На Международном Тюремном Конгрессе 1900 года обсуждался вопрос о влиянии алкоголя на преступность и указывалось, что 1/2 обвиняемых в нанесении ран обыкновенно находятся при совершении преступления в состоянии опьянения[362].
Несомненно, что не все проступки и преступления рассматриваемой нами группы, совершенные в пьяном состоянии или привычными пьяницами, совершаются людьми бедных, неимущих классов. Интересные сведения в этом отношении сообщает Ашафенбург из жизни гейдельбергских студентов: по данным полицейского бюро г. Гейдельберга оказывается, что с 18 июня по 16 июля 1899 года в этом городе было арестовано 102 студента (при общем числе 1462 матрикулированных) за появление на улице в безобразно-пьяном виде и за совершение различных проступков, на какие подвинула их пьяная фантазия (тушение фонарей, бесчинства, нарушение тишины и пр.)[363].
Если таково влияние алкоголя на людей воспитанных, образованных, то во сколько же раз сильнее оно должно сказываться на человеке бедном и темном, выросшем среди обстановки, где с раннего детства он видит грубые картины пьяного безобразия.
Нам остается выяснить влияние хлебных цен на преступления, направленные против властей и против порядка управления. Колаянни не соглашается с Ломброзо, что наиболее могущественными факторами революций являются физические. Он полагает, что и в данном случае главная роль принадлежит экономическим условиям. По мнению Ломброзо из 142 волнений в Европе с 1793 по 1886 лишь 48 были вызваны экономическими причинами, но это составит 1/3 общего числа. Что касается остальных волнений, то, по мнению Колаянни, в категорию «политических волнений, направленных против короля, властей и политических партий» должен входить экономический фактор. Он входит и в военные бунты и в беспорядки, направленные против иностранных рабочих. Насколько бывает благороден, чист и бескорыстен патриотизм отдельных личностей, настолько пружиной, проводящей в движение массы, почти всегда бывает экономическая нужда. В Нормандии с 1725 г. по 1768 г. было девять восстаний, вызванных бедностью. В Богемии, Тироле, в Прирейнских провинциях и в Польше были бесчисленные волнения, вызванные этой же причиною. Почти все восстания в Италии, происшедшие с 1860, были вызваны нуждою. Колаянни признает, что в наш век революционизирующее значение экономических кризисов уменьшается старанием правительств облегчить тягости страдающих. Но это им не всегда удается, как свидетельствуют октябрьские дни 1831 г. в Лионе, июньские 1848 г. в Париже, аграрная революция в Галлиции 1848 г. и многие кровавые бунты в Бельгии, Франции, Соединенных Штатах и Англии.
То обстоятельство, что волнения часто разрастались в Бельгии и Франции, хотя эти государства стали богаче, чем прежде, не опровергает, по мнению Колаянни, его основного положения о значении экономических условий, т. к. важно не количество богатства в стране, но его распределение, Придавая такое большое значение бедности, как фактору мятежей, волнений и революций, Колаянни полагает, что слишком тяжкая и долгая нищета делает человека бессильным, убиваете в нем энергию, приспособляет его к низшей среде. В данном случае Колаянни сошелся во взглядах с Ломброзо и Лаши, которые высказывают ту же самую мысль и подтверждают ее ссылками на более частые волнения в средние века в городах, организовавшихся в общины, чем в феодальных владениях, где народ страдал от тягостей страшной бедности; из 46 городов голода в Неаполе только шесть раз было совпадение голода и мятежей, но там же не было волнений во время голода 1182 года и в следующие за ним пять голодные годы, когда люди едва находили, в траве полей, чем кормиться. В Индии в страшные голодовки 1865–66 г. г., когда некоторые местности потеряли 25–35 % населения, не было восстаний[364].
К сожалению, вопрос о влиянии бедности и голодной нужды на мятежи и другие преступления против власти и установленного в стране порядка правления совершенно не разработан в уголовной литературе. Цитированный выше труд Ломброзо и Лаши вместе с работой Колаянни являются единственными, выясняющими причины политических преступлений. Но Ломброзо слишком мало уделил внимания рассмотрению экономических факторов, a Колаянни почти совсем не представил доказательств своих положений. Впрочем, что касается доказательств, то в данном случае ими не могут быть те статистические данные, которыми Колаянни и мы до сих пор пользовались.
Преступления рассматриваемой нами категории слишком незначительны по своему количеству, чтобы при их изучении можно было воспользоваться статистическим методом. Но метод наблюдения, т. е. исследование в каждом отдельном случае причин государственных преступлений, мятежа, волнений и пр., может и должен быть применен и в данном случае. Такое исследование привело самого Ломброзо и другого сторонника уголовно-антропологической школы Лаши к признанию за бедностью известной доли значения фактора преступности против властей и порядка управления. Но несомненно, что влияние экономических факторов здесь сильнее, чем думают сторонники уголовно-антропологической школы.
С каждым днем растет контраст между богатством и бедностью, увеличивается недовольство бедных классов своим положением и растет вражда пролетариев к тем, кого он считает виновниками своего приниженного положения, кого он называет своими эксплуататорами. Крайнее обострение розни между экономически-обеспеченным классом и другим, ничего кроме рабочих рук не имеющим, но может быть оспариваемо в наше время. На почве этой розни и классовой ненависти совершаются многочисленные преступления. Среди них мы назовем прежде всего анархистские покушения. Уголовные процессы анархистов показали, что исполнителями этих так волновавших общественное мнение покушений были по большей части рабочие, испытавшие на себе все тягости крайней нищеты. Казерио, убийца президента Карио, был бедный итальянец, по профессии булочник. Свое преступление он совершил в то время как был без работы. В одном из своих писем перед казнью он писал: «я хочу объяснить свой поступок… 14 лет от роду я узнал «общественный порядок», которым мы обязаны ничего не делающим, занимающимся потреблением. Все должно принадлежать рабочим. Плотники, каменщики, настроив множество домов, не имеют своего угла, где бы они могли преклонить голову; люди умирают с голоду, a рядом — магазины, переполненные всем необходимым, рядом — тысячи богачей, прожигающих ежедневно тысячи франков…»[365]. Другой известный анархист Равашоль был тоже бедный рабочий; в проекте своей защитительной речи он в ярких красках рисует всю разницу в положений богатых и бедных классов и говорит: «Что должен делать тот, кто, несмотря на труд, все же терпит нужду в необходимом? Если ему придется прекратить работу, он умрет с голода и тогда в утешение трупу бросят несколько жалких слов. Я предоставляю это другим. Я предпочитаю контрабанду, воровство, подделку денег, убийство! Я мог бы просить милостыни, но это позорно и мерзко, и при том Ваши законы делают даже из самой нищеты преступление… Вот почему я совершил деяния, которые мне ставят в вину и которые являются лишь логическим последствием варварского состояния общества… Господа, не преступников надо судить, но уничтожить причины преступлений. Создавая статьи и кодексы, законодатели забыли, что они таким образом борются не с причинами, но лишь со следствиями и потому нисколько не уничтожают преступности… Что же делать? Уничтожить бедность, эту причину преступлений и обеспечит каждому удовлетворение его потребностей»[366]. Те же мысли развивал бельгийский анархист Moineaux во время суда над ним в 1892 г.[367]. Когда председатель суда спросил анархиста Лукени о мотивах его преступления, он отвечал: «Это — бедность». Вальян с 12 лет должен был сам зарабатывать свой хлеб и испытал все тягости нищеты[368]. Во всех этих случаях, как и во многих других, влияние бедности авторов анархистских покушений на рассматриваемые нами преступления выступает выпукло и ярко[369]. Но фактором этих преступлений является не только личная нужда и страдания анархиста, но и нищета и страдания других, за которых он борется.
Анархистские покушения можно назвать восстаниями отдельной личности против установившегося режима. Если эти восстания вызываются, как показывают наблюдения, экономическими причинами, то вне всякого сомнения установлено, что этими же факторами вызываются в большинстве случаев восстания и волнения массовые, поднимаемые целыми группами населения. Таковы, например, рабочие и крестьянские движения. Значение экономических причин в данном случае общепризнано. Россия, особенно за последние годы, дает многочисленные доказательства такого происхождения рабочих волнений и аграрных беспорядков, но эти важные явления русской жизни должны послужить предметом подробного и специального исследования криминалиста социологической школы. К сожалению, в настоящее время трудно и мало доступны для исследования такие наиболее ценные материалы по этому вопросу, как результаты, добытые предварительными и судебными следствиями: почти все эти процессы слушались при закрытых дверях и лишь отрывочные сведения попадали о некоторых из них в иностранную и заграничную русскую печать.