Разминка шеи, плеч, корпуса, стоп. Первая, вторая, третья позиции, реверанс этикетный, танцевальный, балетный… А потом началась моя персональная пытка: венский вальс. За неимением кавалеров мы, институтки, танцевали друг с другом. Мне досталась драконесса из знати. Она морщила свой надменный носик, всячески показывая, как ей неприятны мое партнерство и неуклюжесть. От этого я еще больше путалась в тактах и сбивалась.
Наконец раздались четкие хлопки и прозвучало:
— Дамы, на сегодня занятие закончено, можете идти обедать. Попрошу остаться…
Хореограф начала совсем не по этикету указывать пальцами на некоторых из нас. В число отмеченных попала и я.
Оказалось, что нам предстоит заниматься дополнительно, потому как нельзя выпускать на кадетский бал воспитанниц института, не умеющих грациозно вальсировать. На мое робкое: «А может, нас и не возьмут вовсе», дама лишь покачала головой и заверила: тех, кого бы не взяли, она не оставила бы на дополнительные занятия.
Первое из них хореограф назначила уже сегодня, на три часа. Поэтому, как только завершилось занятие по магтеории, я с горестным вздохом поплелась в танцкласс. Там-то, под бдительным оком преподавательницы, я впервые в жизни познала всю глубину выражения: «если больно так, что выворачивает суставы и рвет мышцы, значит, танцуешь правильно».
Два часа у станка, оттачивая каждый взмах руки, поворот головы. Под конец занятия хореограф вынесла вердикт:
— Светлана, ваша осанка никуда не годится. Я распоряжусь, чтобы вам выдали корсет. Выпускницы института не имеют права быть сутулыми или горбиться. А у вас, когда вы за собой не следите, плечи не расправлены и лопатки не сведены. Это надо исправлять.
«Эх, зря я думала хорошо об этой даме. Зря», — пронеслось у меня в мыслях.
Гулкий звон, пролетевший по коридору, возвестил об окончании танцевальной экзекуции, и хореограф смилостивилась, отпуская нас.
Уже подходя к дортуару, подумалось: «Почему, чтобы привыкнуть к танцевальным упражнениям, нужно посетить, как минимум, с пяток тренировок, а к булочке привыкаешь с первого раза?!» Урчащий голодный желудок был со мной солидарен.
Этим же вечером принесли и прописанное ею пыточное приспособление.
Я долго вертела его в руках под ехидные смешки одногруппниц, даже не представляя, как это надо надевать. Наконец, когда все же прикинула эти тиски для дам, Карамелька не удержалась и фыркнула:
— И это убожество учится с нами…
На помощь пришла кицунэ.
— Думаю, что надевать все же следует иначе. Он затягивается сзади.
— А как мне его тогда шнуровать? — я полагала, что в двадцать первом веке конструкцию корсета все же как-то усовершенствовали, чтобы с этим приспособлением можно было справиться в одиночку. Оказалось, что в этом учебном заведении бытуют предания старины глубокой.
— Давай я помогу тебе утром с утяжкой, — предложила рыжая Лисичка.
Мне не оставалось ничего другого, как согласиться со столь щедрым предложением. Положив эту пакость в свой шкафчик, я подхватила тетрадки и под видом того, что нужно дописать доклад, ретировалась в библиотеку.
Мне и правда необходимо было туда попасть, но по иной причине. Я едва успела появиться на пороге обиталища книгочейки, как саламандра объявилась, вынырнув из камина.
— День добрый, какую книгу вам найти? — она осведомилась почтительным, но прохладным тоном.
— Здравствуй, — я глубоко вздохнула, — вообще-то мне нужна не книга, а ты.
От этих слов хранительница книг вздрогнула, но все же уточнила:
— Зачем?
— Скажи, ты ведь специально дала мне именно этот трактат, — я не спрашивала, я утверждала.
Вчера, когда я так упорно пялилась на корешки книг на полке, пока Лим зачитывал до дыр последнюю страницу, обратила внимание, что пресловутый трактат имеет еще одно переиздание, датированное тысяча девятьсот тридцать первым годом. Оно стояло рядом с дореволюционным. Это-то и натолкнуло на мысль, что книгочейка знает больше, чем говорит.
Девушка от моих слов побледнела. Ее рука непроизвольно скомкала передник, а нижняя губа задрожала.
— Пожалуйста, больше не спрашивайте меня ни о чем. Я не могу вам ничего сказать… — ее голос был готов сорваться на крик. — Я не знаю, кто убийца, пожалуйста, но я очень боюсь… Боюсь, что он придет и за мной, если узнает, что я видела силуэт. Как раз в ту ночь, когда исчезла Энгер. Ее труп нашли недавно в парке.
Она все же всхлипнула, а потом слезы из ее глаз полились рекой. Их поток уже было не остановить, как и ту скороговорку, которую тараторила саламандра, закрыв лицо руками.
— Все думают, что Милена Энгер ушла в монастырь… но я-то знаю, я все видела из окна. И этого дознавателя, и законников, суетящихся рядом с ее телом, и директрису, что поставила полог невидимости, едва только ее обнаружили… А накануне, ночью, видела, что кто-то роется на полке. Я была в углях тлеющего камина, и он меня не заметил. А потом… мы ведь, книгочеи, чувствуем книги, как садовник аромат цветов, не открывая глаз. А этот… он специально писал там…
Ее плечи вздрагивали. Хотелось подойти, обнять, успокоить. Но я чувствовала, что если сделаю это, девушка перестанет говорить, а скатится в банальные сопли и слезы без просветов членораздельной речи.
— И все же зачем ты дала этот трактат мне?
— Я подумала, что вы обратите на это внимание, а этот рыжий следователь, Дейминго, он с вами общается и разговаривает даже как-то по-особому, вот я и подумала…
Она давилась слезами и всхлипывала все сильнее. Я и так чувствовала себя сволочью, вот так используя ее состояние, чтобы узнать правду, и как только поняла — она рассказала все, что знала, просто сделала шаг вперед и обняла. Так мы и стояли, пока каминные часы не пробили семь вечера.
От этого звука саламандра словно очнулась и подняла на меня опухшие от слез глаза. Шмыгая покрасневшим носом, она попросила:
— Пожалуйста, не рассказывайте об этом господину дознавателю!
Я колебалась, представляя, как будет допрашивать ее Лим, но, с другой стороны, девушка могла помочь составить словесный портрет этого посетителя.
— А ты можешь описать, как выглядел этот некто?
— Нет, — книгочейка шмыгнула носом. — Когда саламандра становится пламенем, она видит лишь силуэты, тени, обозначающие присутствие. Будь это даже ты, я бы тебя не сумела опознать. Для этого надо было выйти из камина, а я побоялась.
Покидала я библиотеку в большой задумчивости.
Идя по коридору, уже корила себя за то, что пропустила ужин, когда резкая боль скрутила меня. Ник!
Я была не вольна над собою, тело словно подключили к оголенным проводам. Трясло, как в агонии. Амулет, что дал мне Лим, раскалился добела, обжигая и светясь из-под сукна формы. Непроизвольно выгнулась дугой и зашлась в немом крике.
Тень метнулся мне под дрожащую руку и каким-то чудом сумел выудить переговорник из кармана. Щелкнула крышка затвора зеркала-пудреницы. Крик «Срочно, она умирает!» я услышала сквозь бред.
А потом был резкий запах озона, и два телепорта, открывшихся почти синхронно. И бездонные глаза цвета балтийского янтаря.
— Я с тобой, я рядом, — голос нежный, теплый, родной, — смотри на меня, дай мне возможность взять часть твоей боли.
Взгляд Лима. Я тонула в нем, как в бездонном колодце, и становилось легче. В какой-то момент веки стали столь тяжелыми, что захотелось закрыть глаза.
— Нет, нет, не сейчас, оставайся со мной, — голос, до этого мягкий, сейчас звучал спокойно, но одновременно властно, уверенно.
А мне хотелось остаться здесь, в янтарном теплом море, где нет суеты будней, обязанности кого-то спасти, найти, чтобы выжить.
Меня встряхнули за плечи. Раз, еще раз. Наверняка это было неприятно, но я этого не чувствовала.
— Дай я! — сквозь негу голос Аарона пробился порывом январского ветра, и теплая янтарная гладь начала исчезать.
Зато на смену бесчувственности пришла целая гамма непередаваемых ощущений. Скрутила судорога, легкие при очередном вдохе словно обожгло, и родившийся в глубине горла кашель начал выворачивать наизнанку.
— Она пришла в себя, — демон, как всегда, был крайне немногословен. Но эта фраза, произнесенная у самого уха, дала понять: дракона ко мне он таки не пустил.
Наконец, когда прокашлялась, смогла увидеть очертания предметов: картину в посеребренной и слегка почерневшей от времени раме, что висела на стене коридора, паутину меж потолочной лепниной, заострившееся и сосредоточенное лицо Лима.
Картинка словно проявлялась, обретая резкость и небывалую доселе четкость. Спустя минуту я могла поклясться, что могу посчитать число мазков и подпись художника на этой самой картине. Летящее «Хруцкий» вызвало невольное удивление.
— А это подлинник или репродукция? — самый неуместный из всех возможных вопросов заставил и демона и дракона вздрогнуть.
Не то чтобы они боялись живописи. Скорее виной был мой каркающий, надсаженный голос.
Как ни странно, первым опомнился тень.
— Настоящая, настоящая, — уверенно заявил он, — и симпатичненькая… — протянул бестелесный вор следом.
В экспертной оценке этого умыкателя я ничуть не усомнилась.
— Даже не думай, — зловеще прошипела я, памятуя о швабре.
— Да я не о картине, я о раме! — с интонацией святой невинности возразил тень. — Плевать я хотел на этого столетнего натюрмортного шляхтича. Зато ты посмотри, какое серебро!
Аарон, первым догадавшийся о причине наших препирательств (видать, и сам когда-то таким был грешен), прокомментировал:
— Ну, если Светлана уже пытается усовестить клептомана, значит, все нормально.
С этим его заявлением я могла еще как-то поспорить. Лим же, все еще державший меня на руках, поинтересовался:
— Как ты, идти сможешь?
— Идти — не знаю, передвигаться, наверное, — решила уточнить я, памятуя, что и на четвереньках — тоже считается способом передвижения. Не быстро, зато, если что, падать невысоко.