ты относишься ко мне. Хочешь ли ты быть со мной?
— Дурацкий вопрос.
— Он не дурацкий, Сева. Я поставила все на одну карту, понимаешь? Всю жизнь. Ничего не приберегла на черный день. Мне приехать обратно в Муром — значит больше не жить. Родители заклюют. Люди станут пальцем показывать. Здесь, если ты меня бросишь, мне тоже больше делать нечего. Ни прописки, ни знакомых, ничего.
— Прекрати драматизировать. Не так уж много осталось терпеть, поверь мне.
— Я знаю. — Она посмотрела мне в глаза. — Но стоит ли?..
Она оглядела комнату в поисках забытых вещей:
— Я буду у Аллы сутки. Если за это время ты твердо решишь, что хочешь быть со мной, — дай знать.
— Ой, а если не решит, то что? — в дверях появилась мать.
— Тогда — все.
— Сына, да пусть идет, если хочет. Скатертью дорога, замечание уже сделать нельзя… Не хочет мириться, и не надо.
— Ма! Хоть сейчас помолчи!
Хлопнула дверь. Лера ушла. В этот вечер, позвонив ей раз десять, я сделал то, на что раньше был совершенно не способен — плюнул на все, лег в кровать и решил — буду спать, пропади они все пропадом. Голова болела нестерпимо, из виска стало стрелять в центр черепной коробки, как будто кто-то осторожно потыкивал в мозг через ухо спицей. Стоило смежить веки, как из темноты сразу же налетали сотни мелких огненных вихрей. Смотреть на них было болезненно, приходилось снова открывать глаза. Хотел подумать о том, где Лера, — не получалось. В голове пульсировали какие-то пунктирные мысли, ни одна из которых не имела отношения к произошедшему сегодня. Мать заглянула, предложила поесть. Я жестом попросил ее удалиться. Не помню, как уснул.
Глава 14
Новость дошла до меня не сразу.
— Ой, — пискнула мама в телефон и стала приплясывать босая на полу. — Ой, сейчас-сейчас!
Я подошел и стал рядом, прислушиваясь, уже ощущая присутствие какого-то несчастья.
В голове вместо вчерашних болей осталась неприятная гулкая пустота.
Мама послушала еще немного и сказала мне:
— Она едет в больницу. Тебя хочет! — и требовательно протянула мне трубку.
— Кто? Что хочет?
— Зинаиду увозят в больницу, — зашипела она. — Она хочет с тобой поговорить!
Я взял трубку и сделал ей знак, чтобы вела себя потише. После довольно продолжительного молчания я услышал голос Зинаиды, непривычно спокойный и ясный:
— Сева? Ты что делаешь сейчас? Ты не мог бы приехать?
Такой тон я слышал у нее впервые в жизни.
— Зинаида Андреевна, что у вас случилось?
Мама закатила глаза и стала стучать себя по лбу, но я беззвучно цыкнул на нее, и она отстала.
— Сердце… не выдержало, — тихо и с достоинством произнесла Зинаида.
— Скорую вызвали?
— Вызвали (тогда я ничего не заподозрил, решил, что она выразилась во множественном числе от стресса). Езжай сразу в больницу. Полис мой захвати.
Мать заметалась по прихожей с моей шапкой в руках. Наконец, отдала ее мне.
— Иди уже.
— Иду, иду.
— Лера звонила?
— Нет.
— И мне.
— Да что ж такое, — причитала мама, — все сговорились, что ли, меня довести? Ты понимаешь, сына, я ей действительно ничего такого не сказала, — убеждала она меня. — Она сама, сама ушла.
— Да, как же… — Я схватил шапку и пулей выскочил из дома, чтобы ее не слышать.
На улице подумал: куда бежать? К Зинаиде? К Алле, то есть к Лере? Умеренный мороз приятно освежил голову. Я решил — пойду сначала к Зинаиде. У меня было четкое ощущение, что Лера, еще немного помучив меня, вернется сама, что мне не потребуется ее уговаривать. Пусть выкобенивается, если ей так нравится. Сейчас у меня нет времени на женские капризы.
Я рассеянно поздравил встретившуюся соседку с Новым годом. Решил — лучше пройдусь до больницы быстрым шагом, чем буду ждать автобус, и махнул через дворы.
В больницу я пришел буквально на полминуты раньше Зинаиды и какое-то время метался, пытаясь понять, где приемный покой. Наконец два санитара ввели ее (она шла сама и не хуже, чем обычно), и я сразу подбежал к ней. На первый взгляд я не заметил каких-либо изменений в ее внешности. Осторожно взял за запястье, пощупал пульс. Он еле различался.
— Зинаида Андреевна, как так вышло?
Она шевельнулась, но промолчала. Я повторил вопрос.
— С Сашей… поругалась, — тихо сказала она. — И у меня сердце не выдержало.
Зинаида бредит, значит, у нее, скорее, инсульт, а не инфаркт.
— Ее нужно скорее осмотреть! — сказал я санитару. — А перед нами еще двое.
— Всем нужно скорее. — Санитар обвел рукой ожидавших на скамейке: пьянчужку с рыжими волосами (которую укусила собака) и мужика, который вообще не выглядел больным.
— Зинаида Андреевна, значит, у вас заболело сердце? А в голове шумело? А пошевелите-ка руками. Дайте я посмотрю на ваше лицо.
— Нет, ничего не шумит, только сердце прихватило.
— И вы вызвали скорую?
— Саша вызвал. Он сейчас придет. Бахилы покупает, чистоплюй.
Я тихо потрогал ее щеку, пытаясь определить рефлексы.
— Быстрее отведите ее в смотровую! Вы что, не понимаете, что у нее бред? — попросил я санитара. Но еще произнося окончание фразы, увидел, как в приемный покой стремительно входит Саша. Сходство с фотографией налицо, хотя волосы у него были уже не золотистые, а тускло-светлые и сильно поредели. Кремовая куртка и белые брюки буквально ослепляли, контрастируя с мутно-зелеными стенами. Чужестранность его, какая-то ненашесть бросались в глаза, и не только маркая одежда выдавала в нем жителя Канады. Иностранное было уже в движениях, мимике. Он шагал, слегка склонившись вперед, как от ветра, и, несмотря на то что на его лице была озабоченность, широко и вежливо скалил зубы, когда кого-нибудь задевал. На ногах его вздувались ярко-фиолетовые бахилы.
В отличие от меня он был собран и деловит. Протянул мне руку, которую я автоматически пожал.
— Вы без бахил, — заметил он, и в речи его я уловил легонький акцент, — вот, держите. Я взял две пары.
Я, как дурак, раскорячился, пытаясь половчее натянуть куски полиэтилена на ботинки, и чуть не растянулся. К нам вышел врач.
— У кого тут бред? — спросил он злобно. — Заходите.
— У самого у тебя бред, — буркнула Зинаида, величаво ступая в смотровую.
— Вы родственники? — спросил врач меня и Сашу. Я почему-то ответил «да», а Саша почему-то — «нет». Эту оговорку я списал на его растерянность. Мы сгрудились в кабинете вокруг Зинаиды.
— Что стряслось? — рявкнул врач, раздвинув двумя пальцами ей веко.
— Сердце, — выдавила она.
— Отлично. А сердце — что? Болит? Стучит?
— Болит. Приступ, может.
Он приник к ней со стетоскопом.
— Ногами шевелить можете? — спросил врач Зинаиду.
Она молчала и лишь стала моргать чаще обычного.
Он постучал по спинке стула, на котором она сидела, чтобы привлечь ее внимание.
— Ногами пошевелите, говорю!
Она повозила по полу ступнями.
— Больно, когда я так делаю?
— Нет.
— Встать попробуйте.
Она медленно-медленно поднялась и осталась стоять, сгорбившись. Я уловил характерный запах.
— Бабка-то обдулась у вас, — недовольно заявил врач, — переодеть не могли? Мы мыть ее должны?
— Это по дороге произошло, — возмутился Саша, — во что я ее должен был в машине переодевать?
— В одежду, которую вы взяли для нее в больницу.
— Но я не подумал…
— А надо было бы. Восемьдесят четыре года, и шумы в сердце. Вы думали, мы ей укольчик сделаем и домой отправим?
Саша только пожал плечами.
— Ладно, — рявкнул врач, — застегните ей кофту. Поехали.
Зинаиду это вывело, наконец, из оцепенения. Она засуетилась, глаза стали совершенно осмысленными. К ней вернулись ее властность и подозрительность.
— Куда поехали? — спросила она придирчиво, снова садясь на стул.
— Делать снимок. И кардиограмму.
— Зачем?
— Затем, что надо.
Но Зинаида так просто сдаваться не собиралась.
— Не пойду, — сказала она.
Доктор спросил нас с Сашей:
— Что делать-то будем?
— Немножечко посижу, и поедем, — предложила Зинаида.
— Вы у нас одна, что ли? Вставайте.
Зинаида позволила себя одеть. Вошедший санитар усадил ее в кресло. Мы едва поспевали за ней, когда он катил ее по коридору. Я увидел в ее глазах страх. Нижняя челюсть зачерпывала из воздуха что-то невидимое. Она больше не играла. Неизвестное еще, но неизбежное зло, что ждало ее в больнице и которое она только теперь стала осознавать, заставило ее окаменеть от ужаса.
— А разве надо снимок? — прошептала она.
— Вы же знаете, — похлопал я ее по руке.
Челюсть снова заходила ходуном, и только через несколько секунд ей удалось произнести:
— Может, не стоит?
— Вы как ребенок, право. Ничего там с вами не сделают.
Она утвердительно покачала головой, но страх в глазах не рассеялся.
— А дома нельзя? — промямлила Зинаида Андреевна.
— Что — «дома»? — засмеялся санитар. — Сделать снимок? А как же. Говорите адрес, мы доставим вам аппарат.
Возле кабинета «ЭХОкардиограмма» она снова заистерила:
— Одна не пойду! Пусть они тоже.
— Нельзя, — буркнул санитар.
На календаре за его спиной было 2 января.
— Руку отпустите-то, — весело цыкнул на нее санитар, когда она попыталась вцепиться в дверной косяк.
Нам с Сашей сказали ждать. Мы сели на скамейку. Я с ужасом понял, что нам нужно о чем-то говорить, но я не мог придумать уместной случаю фразы, кроме: «Так вы существуете, значит? Ну и ну».
Вблизи Сашина эффектность потускнела, на красиво загорелой коже стали заметны внушительные складки, рот оказался сухим, покрытым мелкими трещинами. Жидкие волосы выгорели прядями. Тридцать лет, которые я дал ему с расстояния, при ближайшем рассмотрении превратились в сорок. Зинаидин племянник был похож на покрытого морщинами мальчишку. На лице приковывали внимание очень светлые глаза, диковинные, чуточку бешеные — казалось, что он удивленно таращится. Я пытался вспомнить, что рассказывала мне о нем Зинаида. Не вспоминалось ничего. Сколько лет он прожил в Канаде? Кажется, двадцать. Ничего я о нем не знал, лишь то, что он — выдуманный племянник Зинаиды, фантомный родственник, взлелеянный ею в ее больном сознании для того, чтобы тешить самолюбие. Я думал, для Зинаиды он играет ту же роль, что и трещотка для гремучей змеи. Нам тыкали Сашей в лицо, хвастали им. Мы, в свою очередь, научились закрывать на Сашу глаза, списав его на счет ее слабоумия, одиночества, и как следствие — желания приукрасить действительность. Но вот он сидит рядом со мной, до боли реальный, в вызывающе светлых брюках.