Женщина, что стояла на остановке, трусливо отпрянула от меня, воняющего гарью. Дома мама, вышедшая встречать меня в прихожую с мусорным ведром, все пыталась мне его вручить, но я отодвинул это ведро решительной рукой, пошел к себе в комнату, снял брюки и свитер и остался в футболке. Потом брякнулся кулем на кровать. Даже хорошо, что Леры нет. Буду пить прямо из горла и вонять дымом, и вообще лягу поперек кровати. Я даже замычал от удовольствия, отпив из горлышка.
На середине второй бутылки коньяка Саша признался мне, что это он убил Зинаиду.
— Не нарочно, конечно. Я даже не собирался ее навещать. Но потом решил забрать кое-что из материных вещей. На это-то я имею право?
Его жидкие волосы прилипли к голове — было жарко, официантка, желая сделать нам приятно, включила тепловую пушку. Все-таки посетители взяли вторую бутылку дорогого алкоголя.
— Она не ожидала меня увидеть. Испугалась. Пускать сперва не хотела. Сначала я думал, она придуривается, специально держится за сердце, а потом понял: не шутит. Вызвал скорую.
Ни жалости не было в его тоне, ни волнения. Он просто выдавал мне факты. Поскольку я и сам был разогрет до кондиции, когда плевать на сантименты, я спросил:
— А что там у вас случилось-то? В смысле, вообще… Странные у вас отношения.
Чужая душа — потемки, с этим я всегда был согласен, но потемки Зинаидиной души оказались особенно черны и отчаянно беспросветны. Она поворачивала к нам историю ее отношений с Сашей румяным бочком, как яблоко в витрине, оставляя гниль в тени.
Но все по порядку. Начну с того, что Саша жил со своей матерью до восемнадцати лет. С матерью — и с Зинаидой. В квартире, в которой последние много лет жила одна лишь Зинаида. И в которую ходим (ходили) я, мама и Лера.
— Это была бесконечная грызня, — сказал Саша, — они друг друга пожирали, но в основном тихо. Боялись, что соседи услышат. Квартира была мамина, и Зинаиду это сводило с ума.
Она часами выла, что после маминой смерти останется ни с чем. Что я ее выкину на улицу. Я ей говорил: «Тетя Зина, а с чего вы вообще взяли, что мама умрет раньше вас?» А она разобьет тарелку и пойдет пить корвалол. В общем, когда у меня была первая практика, я рад был уехать в Карелию на целый месяц. И мама, пока меня не было, умерла. На руках у Зинаиды.
Из разговора с Сашей я понял, что собственная отдельная квартира всегда была наваждением Зинаиды, ее несбыточной мечтой, ради которой она была готова на все. После того, как ее сестра умерла, не успев завещать ей долю в своей двухкомнатной квартире, Зинаида чуть не тронулась умом.
— Я примчался домой. Зинаида сидела в кресле. Я ее спрашиваю: «Где мама?» Она махнула рукой в сторону балкона. Мама лежала на балконе, завернутая в плед. На улице было минус двадцать пять, и она уже покрылась инеем. Я спрашиваю: «Тетя Зина, вы чего? Надо было скорую, надо хоронить». А она застыла, как изваяние. И лицо такое страшное. Никогда его не забуду. Она и так в последнее время была всегда в истерике, а тут что-то, видимо, сломалось у нее в голове. И говорит мне так спокойно: «Твоя мать, ты и хорони. Ты — все получил. А ведь не ты ходил за матерью! А я! И все равно осталась с голой задницей». Я ей: «Да как у вас язык повернулся?»
Врачи констатировали у Сашиной мамы обширное кровоизлияние в мозг, полностью отметя вероятность Зинаидиной вины в произошедшем, а у самой Зинаиды — острый невроз, который купировали за пару недель лечения антидепрессантами. Саша признался, что в тот день твердо решил, что с Зинаидой общаться больше не будет. Теперь-то мне понятно, почему Зинаида так туманно отвечала на вопросы о племяннике — единственном здравствующем своем родственнике. «Есть вещи, которые нельзя исправить, — сказал мне Саша, когда я спросил его, пытался ли он впоследствии общаться с Зинаидой, — а если не можешь исправить что-то, постарайся это забыть. В Канаде я понял — нельзя жить, постоянно испытывая ненависть. Это все равно что пытаться тащить что-то неподъемное. Брось это, не тяни за собой. Иначе надорвешься».
— Мне было восемнадцать, — объяснял Саша, — я был глупый, неопытный. Я не знал законов. А она каждую секунду давила мне на мозг. Плакала, говорила, что боится остаться на улице. Ей как-то удалось заставить меня чувствовать вину за то, что меня не было рядом, когда мама умерла. К тому же я и сам слышал, что мама считает справедливым, что половину квартиры получу я, а половину — Зинаида. Она просто не успела заверить завещание. И я сам отписал Зинаиде половину квартиры.
— Погоди, — спохватился я, — я же видел документы. По ним квартира находится в стопроцентной собственности у Зинаиды.
Саша скривился:
— Господи. Был девяносто первый год. Тогда превратить в договоре «пятьдесят процентов» в «сто» стоило всего ничего. Она подделала одну бумажку, и уж с ней подмахнула договор и получила всю квартиру, а не половину. По тем временам это была совершенно скромная, ничем не примечательная аферка.
— А ты пытался с ней судиться?
— Повторяю, мне было восемнадцать, я был глуп и курил траву. Это сейчас мы с тобой сидим в кафетерии «Бомонд», а тогда здесь была столовка «Феникс». Когда Зинаида в мое отсутствие сменила замок, вместо того, чтобы идти к юристам, я пришел сюда и напился в сопли.
Что происходило дальше, Саша помнит уже плохо, но это было и немудрено, потому что и когда его выгнали из кафе, он продолжал пить. Он вернулся в кафе и украл там нож. Он говорит, что хотел только напугать Зинаиду, и я ему верю. Но та, когда увидела за дверью племянника с ножом, вызвала милицию…
Глава 17
Но полежать на следующий день в постели не удалось — мать потащила меня с собой в больницу. Зинаида, даже мертвая, исхитрялась доставлять мне неудобства.
— Я что-то неважно себя чувствую, — сказал я.
— Кто бы сомневался. Мне одной похороны организовывать? Я и так вчера моталась туда-сюда, ноги стерла знаешь покуда? Пока некоторые коньяк попивали. Будь добр приподнять зад и доехать до больницы. Лера, кстати, звонила?
— Нет, а тебе?
— Моя она, что ли, девушка? Нет, не звонила. Мне тоже, может, начать выпендриваться? Удобно — делать ничего не нужно.
Я видел, что мама отсутствию Леры рада.
Райские картины, которые я рисовал в своем воображении — вот я лежу, вытянув ноги, в то время как надо мной курится легкий дымок из большой кружки, что стоит у меня на животе, — были растоптаны. Я раздраженно стал натягивать брюки, те, в которых был вчера. Они все еще пованивали копотью. Мысль о том, чтобы вымыться и причесаться, была неприятна. Удостоверившись, что я действительно собираюсь, а не валяю ваньку, чтобы снова лечь, мама ушла одеваться.
— Заключение о смерти я вам дать не могу, — сказал лечащий врач Зинаиды.
— Это еще почему? — насупилась мама.
— Нет еще результатов вскрытия.
— Вскрытие можете не делать, — великодушно заявила мама, — я напишу заявление, что мы от него отказываемся.
— Спасибо вам, конечно, что бережете наши ресурсы. — Врач шутливо ей поклонился. — Заявление-то вы можете подписать, а отказаться — не можете.
— Что это так?
— А вот так. Вы не родственники, и ситуация получается не вполне стандартная. Да, я поставил ей диагноз. Но положено заключение патологоанатома.
— Что вы мне голову-то морочите? — Маму шутливый тон беседы совсем не устраивал.
— Мадам. Перестаньте кипятиться. Вы думаете, мне нужно это заключение? Или, может, у патологоанатома нет других дел? Давайте просто пройдем эту процедуру. И дождемся результатов экспертизы.
— А родственники могут подписать заявление, что вскрытие не нужно? — Маму просто так с курса не собьешь. — Сына, где этот ее Саша? Может, он напишет?
— Саша уже улетел в Канаду, — сказал я.
— Никто ничего не подпишет, — возразил врач. — Смысла нет. Закон обойти не удастся, хоть я и разделяю ваше мнение о том, что вскрытие не нужно.
— Вы понимаете, что нам хоронить надо? Что с нами на кладбище без свидетельства о смерти и разговаривать не будут?
— И скоро оно у вас появится. — Врач отдал маме честь и, явно не растеряв своего неизменно хорошего настроения, пошел дальше.
А мамино дыхание стало тяжелым.
— Нет, черт знает что такое, — прошипела она, присаживаясь рядом со мной.
Я не открыл глаз. Я медитировал. Я спокоен. Все самое страшное позади. Зинаиды больше нет. Нет. Пока мама ругалась с врачом, грудную клетку старухи уже располосовали в виде буквы «Y». Ее паршивое сердце рассмотрел патологоанатом, который, наверное, удивился, сколько этот орган может заключать в себе злобы. Он сказал: «Надо же, какой любопытный экземпляр. Как человек с таким ожесточенным сердцем сумел умереть своей смертью? Наверняка его должны были пришить еще давно». После похорон я буду спать. Спать.
Когда Саша плыл в Сиэтл, ему приснился сон — он находится среди высоких, фантастически красивых зданий. Ему хорошо, он смеется от радости и танцует.
«Вообще, я очень редко вижу сны, — признался он, — поэтому, если они случаются, не стараюсь сразу же выбросить их из памяти. Думаю, они что-то да значат. Из-за того сна я четко понял, что останусь жить за границей». Он помолчал и добавил: «Хотя, может, это был лишь результат плохого питания — на яхте мы ели одну лишь сухомятку, и у меня постоянно болел живот».
После того, как Сашу задержали, он отделался тремя днями в изоляторе. Увечий он Зинаиде не нанес, и ему вменили только мелкое хулиганство. Побичевав несколько дней по друзьям, он занял тут и там и купил самый дешевый туристический тур в Европу — в Польшу. С собой он увез лишь несколько самых необходимых вещей и пылкое проклятие тетки. Был девяносто первый год. Наплевав на экскурсионную программу, в Варшаве Саша пробыл ровно столько времени, сколько требовалось для покупки билета в Германию. Равнодушно выслушав новость о том, что в России произошел путч, он бросил свою группу и укатил на ночном поезде. Про себя он уже решил, что в Россию не вернется. Поезд привез его в Нюрнберг, где он объявил себя беженцем, напирая на то, что не желает мириться с существующим в России режимом. Месяц он провел в лагере для таких же, как он, ожидая решения своей участи, это, по его словам, закалило его дух.