Лера мгновенно вышла на передний фланг моей жизни. Три дня она обеспечивала мне уход. Три дня она была для меня единственной связью с окружающим миром, да что там, самим этим миром была. Носила пюре с гуляшом из столовой, какие-то соки. Поскольку я подозревал (теперь уже был почти уверен), что нравлюсь ей, то не мог спросить: «Зачем вам это все нужно, Лера? Почему вы со мной возитесь?» — потому что боялся смутить ее. Единственное, о чем я решился ей сказать, — это то, что у меня нет денег, на что она испуганно замахала руками, о чем вы, мол.
Я не торопился сбегаPть из комнаты. Чувствуя сожаление оттого, что поправляюсь так быстро, лукавил, говоря, что чувствую себя еще очень плохо. Сокрушался, что доставляю ей столько хлопот. Она горячо возражала, просила не вставать, поболеть еще, поскольку я слишком слаб. Я был спокоен и счастлив, как никогда в жизни. Меня украли, упрятали подальше от посторонних глаз и ухаживают за мной. Я снова был ребенком. Я не хотел никаких серьезных разговоров. Болеть бы так вечно.
Бешенство оттого, что мать задним числом выправила мне инвалидность, уже прошло, но я получал мстительное удовольствие оттого, что вот я лежу здесь, а она даже не знает. Телефон я выключил, специально оттягивал момент, когда мне нужно будет выйти в реальный мир. В мире, где я жил сейчас, меня все устраивало. Мне нравилось, расслабленно выложив руки поверх одеяла, вяло думать ни о чем конкретном. Читать книжки, ожидая, пока Лера вернется с дежурства и зайдет ко мне. И сама Лера мне нравилась. Даже больше чем нравилась. Я думал о ней постоянно, пока ее не было, и мысли мои были далеко не безгрешны. Я откровенно желал ее. Желания были сильнее меня, как будто я снова был подросток, а не двадцатитрехлетний мужчина. Болезнь каким-то образом усиливала похоть. Двусмысленность моего положения делала ее почти невыносимой. Лера присаживалась на кровать, клала мне руку на лоб, участливо заглядывала в глаза, протягивала таблетки, а я думал лишь о том, что хочу ее.
Она пришла ко мне сама в последний день перед моим выздоровлением — очевидно было, что я уже почти в порядке и завтра мне предстоит встать. Думая о том, что же делать дальше, я лежал без сна. Общежитие издавало вечерние звуки — ходили по коридору туда-сюда люди, хлопали дверями, кто-то громко смеялся. Я узнал ее шаги, догадался, что она идет ко мне, еще до того, как стала поворачиваться дверная ручка. Обмер от радости и страха. Она вошла — стремительно, как человек, который наконец-то отважился на что-то, и, замерев на пару секунд на пороге, быстро направилась — буквально побежала ко мне и с каким-то ожесточением поцеловала в губы. Я — тоже молча — обнял ее, в темноте получилось неуклюже. Мы ощупывали друг друга, пыхтели, производили больше движений, чем требовалось, и не произнесли ни слова. Я стягивал с нее одежду, она, изгибаясь, чтобы мне, лежащему, было удобно, билась с пуговицами на моей рубахе. Наши пальцы, сталкиваясь, больше мешали, чем помогали друг другу. Под моей рукой уже скользило голое гладкое тело, струились ее волосы — она сняла заколку, которая обычно стягивала их. Она дрожала. Наверное, я тоже дрожал. Я попытался перевернуться, подмять ее под себя — она увернулась. Я сделал еще одну нежную и решительную попытку, но она испуганно зашептала: «Нет-нет. Тебе пока надо лежать». Наконец, после продолжительной борьбы, мы обрели положение: тихо протяжно постанывая, она двигалась на мне в ритме стаккато, порой откидываясь назад — в такие моменты мои ступни оказывались полностью погребенными под ее волосами. Я же, распластанный и счастливый сибарит, лишь мял подрагивающие надо мной наливные груди и поглаживал ее живот, да время от времени приподнимал голову, показывая, что хочу поцелуя.
Когда наши тела, чуть влажные, отлепились друг от друга с бесподобным чмокающим звуком, она, подарив мне уже неспешный, исполненный уверенности поцелуй, призналась мне в любви. Спокойно, без ужимок и дрожи в голосе. Я был ошеломлен, признателен, почти плакал от счастья. Это было так естественно и правильно, что я не чувствовал неловкости оттого, что ничего не произнес в ответ. Я принял ее любовь взволнованно и с чувством глубокого почтения. Она стала говорить. Рассказывала, что давно уже обратила на меня внимание и не уволилась из постылой больницы, только чтобы видеть меня. Рассказывала о каких-то наших мимолетных встречах, которые я не помнил, припоминала мои слова, вскользь оброненные мною во время наших столкновений в кабинете рентгенографии. Что-то говорила о моей улыбке, волосах. Я не слушал. Важно было не это. Внутри меня нарождалось что-то значительное. Я будто стал взрослее.
Утром, когда я помогал ей собираться в больницу, мы много смеялись. Я шутил и по-хозяйски шлепал ее по заду. Требовал, чтобы она вернулась ко мне как можно скорее. Когда она ушла, лежал, счастливый, заложив руки за голову, и напевал вполголоса. Включил телефон. Сразу же позвонила мать. Узнала, что я уволен, да еще и болею, и, по-видимому, обезумела от страха. Мама тараторила, что немедленно приедет и что убьет главврача и заберет меня домой. Она не верила, что я чувствую себя хорошо. Я еле ее успокоил. Она кричала, что мне нечего делать в этом клоповнике и что она даже рада, что меня уволили. В Петербурге мне будет лучше, твердила она, да и ей со мной жить веселее. Я найду работу.
Наконец, проворковав с матерью довольно долго, я согласился вернуться домой.
«Только я приеду не один», — сказал я.
«А с кем, сыночка?» — находясь в состоянии радостного аффекта, она еще не поняла, к чему я клоню.
«С Лерой».
Она помолчала. Я отмечал, что у меня нет сильного сердцебиения, что я почти спокоен. Я ждал сопротивления, но последовала капитуляция. От радости, что я больше на нее не сержусь, она и Леру приняла практически с восторгом. Главная цель была ею достигнута — сын вернется домой, а все остальное было мелочью.
«Конечно, пусть приезжает», — сказала она с энтузиазмом.
«Но мы поживем у тебя недолго. Сразу, как встанем на ноги, снимем отдельную квартиру».
«Как раз о квартире я хотела с тобой поговорить. Не надо ничего снимать. Есть у меня один… вариант. Приедешь — расскажу».
Тогда-то я впервые услышал о Зинаиде Андреевне.
Лера согласилась ехать со мной в Петербург не раздумывая. Ей было все равно куда. В Нижний она приехала аж из Мурома, в академию, в отличие от меня, не поступила, а домой ей не хотелось совершенно. Она сказала, что родители до сих пор не знают, что она завалила экзамены и работает в регистратуре. Отец пьет по-черному. Ей мнение родителей и неважно, ей главное было — уехать из Мурома.
Нас весело лихорадило, мы то и дело принимались беспричинно смеяться и между поцелуями давали друг другу какие-то шутливые обеты. Были уверены, что найдем в Петербурге работу. Мы были так счастливы, что есть друг у друга. В общежитии, наверное, думали, что мы вечно пьяны. Лерины подруги даже приносили нам время от времени какую-то еду, как блаженным. Не знаю, что бы мы ели, если бы не они. Мать прислала денег, и мы купили билеты на поезд.
Встреча Леры с мамой получилась довольно чопорной. Прежде я еще никого домой не приводил и жить вместе с девушкой не собирался, и мама, видимо, не знала, как себя вести.
Мать от Леры не в восторге, — написал я в дневнике в день возвращения, — но, надо отдать ей должное, старается не показывать виду. Держится веселей, чем раньше. Подлечила щитовидку, так что нервничает меньше. Говорит, что в своем ателье она на хорошем счету. Вообще, она производит гораздо менее удручающее впечатление, чем во время моего последнего приезда. А прошло-то всего три месяца.
Рассказала о своей бабке. Одинокая старуха, живет неподалеку. Квартира двухкомнатная. Старуха уже оформила на маму завещание, а мы за это будем за ней ухаживать до самой ее смерти. И оплачивать ее «коммуналку».
Надо знать мою мать. Она развесила по району объявления: «Порядочная русская семья гарантирует вам заботу. Если вы нуждаетесь в помощи добрых и честных людей, пожалуйста, звоните». Она провела кастинг, кажется, всех заинтересованных стариков в городе. Но остановилась на этой бабке потому, что та является единственной собственницей квартиры. Потому, что бабка совершенно одинока. Потому, что ей уже восемьдесят три. Мама говорит: «Это ненадолго». В общем, скоро иду знакомиться со старушкой. Но вся эта история все равно меня смущает.
Глава 5
Зинаида Андреевна сегодня чувствовала себя бодрее, чем обычно, а это означало, что и проблем с ней будет больше. Энергию, которую она аккумулировала в мое отсутствие, она решила потратить с пользой — изъявила желание пройтись со мной в сберкассу и в магазин. Значит, этот день для себя я могу считать убитым. Около часу мы одевались, ходили в туалет «на дорожку», пили чай, потом снова одевались — так долго, что ей снова потребовалось посетить туалет. Наконец, укутанная в достаточное количество кофт и с головой, повязанной теплой косынкой, она была готова покинуть квартиру. Соседке, встреченной нами на лестничной клетке, она постаралась дать понять, что я не более чем ее слуга, для чего сказала: «Поди-ка принеси мне цитрамон, я его забыла…» Цитрамон ей был, конечно, не нужен. Наконец, она натешила свое самолюбие, и мы убийственно медленным шагом двинулись навстречу приключениям.
В банке у нас одновременно подошла очередь в обе нужные нам кассы — для оплаты коммунальных платежей и для работы со сберегательными книжками. Игнорируя проклятия окружающих, она решила не упустить ни одной из них и, еле шевеля ногами, то и дело переходила от первого ко второму окошку, чтобы расписаться здесь и там, получить деньги, протянуть квитанцию, забрать чек. Пропускать кого-либо вперед она отказалась наотрез. На ее лице застыла улыбка, которую сама она, вероятно, считала любезной, но мне она казалась омерзительной. Люди в очередях готовы были ее растерзать, но она продолжала эти свои черепашьи марш-броски от кабинки к кабинке, опираясь на мою руку. Я старался не смотреть по сторонам, но брызги критики достигали и меня в достаточном количестве. «Парень, или ты сейчас заберешь свою бабку, или я вам обоим наваляю», — наконец не выдержал один мужик, и