Я набрала окситоцин в шприц, и на секунду обернулась к штативу, чтобы заполнить физраствором систему внутривенного вливания, и тут у меня за спиной отчетливо послышалось: кап, кап, кап, шлеп, шлеп, кап..
Вот оно! Не пронесло!
Я изо всех сил надавила на торчащую из стены красную кнопку срочного вызова, и стала искать спадающуюся на глазах вену. На полу под кроватью растекалась, быстро увеличиваясь в размерах, темно-красная лужа.
Я тревожно взглянула на девочек. Малышки не плакали: свободная от капельницы мамина рука по-прежнему крепко прижимала их к животу.
Тут, наконец, распахнулась дверь и с громкими воплями:
– Настя, еб твою мать, что тут у тебя происходит! – ввалилась долгожданная помощь.
*
Я сижу у компьютера к ней спиной, заканчиваю заполнять историю. «Поступила в таком-то часу с полным раскрытием, воды отошли в столько-то часов столько-то минут, головка первого плода в плоскости малого таза…. Первый ребенок живой, женского пола, родился весом, закричал сразу, крик громкий, цвет кожи и слизистых розовый, Апгар 9—10. Второй ребенок, живой, женского пола… Кровопотеря составила…
Она спит. Лицо бледное, спокойное до умиротворенности. Обе руки вытянуты поверх одеяла, с обеих сторон из вен торчат катетеры. Капает кровь – теперь уже не ее, теперь, наоборот, чужая, с целью восполнить потерю. Живот под одеялом плоский – втянулся, как не было. Одеяло натянуто до самого подбородка, чуть ли не на уши. С противоположного краю из-под него трогательно торчит узенькая, изящная пятка.
– Настя, это ты? – не открывая глаз, в полузабытьи.
– Я, я. Спи, Наташ, отдыхай.
– А ты… не уйдешь?
– Куда я ж уйду? Спи.
Действительно, куда ж я денусь, пока смена моя не закончится?
Девочки спят – обе рыженькие, большеглазые, с длинными кистями и стопами. Их положили в одну кроватку – пытались разделить, но они стали кричать, и персонал сдался.
Часу в седьмом, не дождавшись звонка, подъехал Виктор Петрович – на том же бронеджипе, опять с охраной. Беседовать с ним делегировали доктора Леву. Все-тки он две войны военврачом прошел: чеченскую и свою, местную, на родине у себя.
– Поздравляю Вас, у Вас близнецы. Две девочки. Крупные, здоровые, весом 2500 и 2880.
Надо сказать, Виктор Петрович перенес новость мужественно и можно сказать, достойно. Он лишь негромко свистнул, криво усмехнулся и смачно харкнул себе под ноги.
– Ну что ж… бывает.
И сразу перешел на деловой тон
– А это, Наталью когда можно забирать?
– Ну, знаете, роды были трудные, она потеряла много крови. Не раньше, чем дней через пять. И, кроме того, девочки…
– Они меня не интересуют. Домой к себе я их по любому не потащу. Так вы сообщите заранее, когда можно ее забирать, чтоб я мог сориентироваться по времени.
– Ну, разумеется, мы вам сообщим.
Часа через два какой-то парень в комуфляжных брюках и кожанке передал на имя Натальи корзину с экзотическими фруктами, килограммом икры и бутылкой красного вина, при виде которой все наши врачи мужского пола восхищенно зацокали языками. В принципе, роженицам все это было строго запрещено, о чем извещал висящий на стене в приемника: «Список продуктов, не допускающихся к передаче пациенткам послеродового отделения» но в данном случае возражать никто не посмел. Корзина была в полной неприкосновенности воодружена на стол в Наташиной палате, и, надо сказать, сыграла свою ключевую роль. Наташа, увидев корзину, слегка оживилась. Глаза ее загорелись, щеки окрасились слабым румянцем, губы растянулись в бледное подобие улыбки. Главный смысл месседжа был ясен: простил, стало быть, не убьет. Остальное, в том числе и содержимое корзины, мало интересовало ее, и она махнула нам всем рукой равнодушно: берите мол, угощайтесь. Мы, если честно, не заставили себя долго упрашивать.
К общей радости персонала, корзины с продуктами в ближайшие дни продолжали поступать регулярно. Как и к первой из них, так и к последующим, ни разу не было приложено ничего – ни цветка, ни записки. Наташин мобильный одиноко молчал на тумбочке, сама же она с той минуты как встала, беспрестанно двигалась – ходила, как маятник по палате, укачивая то одну, то другую девочку, кормила их, пеленала, напевала им вполголоса какие-то песенки с неразборчивыми словами. Она казалось, почти не спала – хоть ночью, хоть днем, заглянув в ее палату из коридора, взгляд натыкался на маячащую взад-вперед худенькую, почти бесплотную фигурку.
Накануне предполагаемой выписки Наташа попросила о встрече с юристом и в его присутствии подписала отказ от обеих девочек. Мы ждали чего-нибудь в этом роде: с утра в этот день ее мобила впервые подала голос. «Чив-чив-чив» – пропели лесные пташки, и Наташа немедленно схватила и судорожно притиснула аппарат к уху.
Но когда утром следующего дня я внесла завтрак, палата оказалась пуста. Окно, с осени плотно закрученное шурупами и заткнутое по щелям поролоном, было широко распахнуто. По комнате вовсю гулял свежий весенний ветер, шевеля простынки на одной взрослой и двух детских кроватках.
Я выглянула в окно. В принципе, у нас хоть и первый этаж, но все же высоковато. И с этой стороны здания ни дорожек нет, ни тропинок, одни кусты непролазные. В халате, в ночной рубашке, с двумя детьми на руках… Впрочем, у нее был мобильник.
Виктор Петрович, приехав, долго и горячо матерился, и обещал нам разнести Институт по кирпичику. Но мы были бессильны ему помочь. Могли только посочувствовать.
*
Его предупреждали, что первые инъекции гормонов в несколько раз повысят либидо. Но слова, они и есть слова. Пока с тобой что-нибудь не произойдет, все, что тебе о тебе говорят – звук пустой. И потом: что значит в несколько раз? От чего следует отталкиваться? Что следует измерять количественно? Количество мокрых снов, о которых толком не помнишь, когда проснулся? Количество девушек, на которых обратил внимание на улице, по дороге в магазин за хлебом? Количество мгновений среди дня, когда чем бы не занимался, вдруг все перекрывает яркая вспышка желания, и не можешь ничего уже толком делать и ни о чем отчетливо думать, кроме…?
Но, в конце концов, все это расплывчато, вторично и не конкретно.
Он достаточно цивилизован, и вполне может справиться с собой. Настолько, чтоб не бросаться на незнакомых девиц на улице.
Ему позвонила Инна.
Надо сказать, она звонила и раньше, тогда, в те дни, когда они только расстались. Но он тогда не брал трубку, он вообще почти не подходил к телефону, и, постепенно, она звонить перестала.
Пожалуй, он не видел этого номера на экране уже несколько месяцев.
Его бросило в жар, а кровь так загудела в ушах, что он еле разбирал, о чем она говорит.
– Привет? – Ну да, конечно, привет. – Как дела? —Ну да, дела, вот, а как же? Дела, они, конечно, нда… – Встретиться? Ну, можно, конечно, почему б и не…
При мысли, что она вот-вот, сейчас, минут через 15—20, будет тут, у него вдруг так ослабли колени, что он вынужден был сесть.
Его хватило ровно на те бесконечные мгновенья, пока закрывалась пропустившая ее в мансарду дверь.
Он набросился на нее в прихожей, сорвал плащ, стянул через голову свитер, рванул молнию на джинсах… Они сплелись в клубок прямо здесь, на полосатом вязаном коврике. И она ничуть не возражала, ей, кажется, даже нравилось, вот так, без слов, без разговоров, без вопросов.
Они кричали, рычали, вцеплялись друг другу в волосы, царапали и кусали друг друга до крови. Казалось, она разделяет его безумие, и у нее в крови бушует тот же пожар.
Когда все закончилось, они обнаружили себя на холодном полу – выброшенной на берег, слабо шевелящей щупальцами, застывающей морскою звездой.
Молча, не глядя, выпростались друг из-под друга, перебрались на притиснутую к стене раскладушку. Укутались в одеяло. Обоих трясло, у обоих стучали зубы. Теперь они жались друг к другу просто, чтобы согреться.
– У ть-тебя т-трава есть? – выговорила она наконец, нечетко и хрипло.
– Д-должна быть.
Искомое обнаружилось в верхнем ящике стола – очередной дар Сереги, а то откуда ж.
Они покурили, передавая косяк и постепенно приходя в себя, искоса, с интересом разглядывая друг друга.
Она похудела. Под глазами залегли круги, нос заострился. Грудь вроде увеличилась и стала чуть менее упругой, а впрочем, может он просто уже забыл. Хотя этой ложбинки на животе раньше точно не было.
– Ну, – сказал он, – приканчивая косяк, и затушивая бычок об край служившего пепельницей блюдца. – Так как все-таки дела?
– Да так, как-то все… К ЕГЭ вот готовлюсь… Ты, кстати, что сдаешь, кроме руссиша с математикой? Куда подавать-то в итоге будешь?
– Я? Да я как-то вообще пока что… не думал… – Он получил два месяца назад аттестат об окончании экстерната, и тут же запихнул куда-то эту бумаженцию с глаз долой. И без того дел хватало. Нет, он, конечно, собирался идти дальше учится, но ведь не сейчас же! Вот малыш подрастет, тогда и…
– Кость, ты что, с ума сошел?! Ты о чем вообще думаешь?! Тебя ж… тебя ж так в армию загребут, не понимаешь, что ли?!
О такой версии развития событий Костя как-то не задумывался. Он, однако, сильно сомневался, чтоб в армию, даже хотя б и в российскую, призывали кормящих отцов. Наверняка отсрочку дадут, а там видно будет. На худой конец, можно ведь и второго состругать, если что. Эмбрион-то ведь остался в загашнике. А с двумя детьми в армию не берут, это Костя знал точно.
– А ты? – спросил он, просто чтоб о чем-то спросить.
– На мат. лингвистику конечно! Ты что, забыл? Сколько уже об этом говорили! Буду растить искусственный интеллект в бутылочке!
«А я – естественный!» – захотелось ему пошутить, но он не стал. Ему как-то расхотелось шутить. Расхотелось с ней разговаривать. Расхотелось вообще когда-либо ее видеть.
Он как-то слыхал во дворе, о таком явлении, что, типа, переспал сегодня с девчонкой, а назавтра знать ее вообще не хочешь, ни в библейском, ни в каком ином смысле. А тут ведь даже завтра еще никакое не наступило…