Инна, словно почувствовав неладное, потянулась к нему. Костя неловко погладил ее по щеке. Рука, которой гладил, показалась чужой, механической, инкина щека какой-то слишком холодной, и целлулоидно-гладкой. Голова ее привычно скользнула к нему на плечо. Инка потерлась об него носом, коснулась губами ключицы. Точно и не было этих месяцев, Костиной депрессии, потери ребенка. Все возвращается на круги своя.
– Знаешь, – сказал он, отстраняясь и резко вставая. – Пойдем-ка, я тебя провожу. Дел еще сегодня до фигищи!
– Пойдем, – послушно откликнулась она, тоже вставая и начиная одеваться. Вещи, как бывало много раз назад, оказались рассыпаны по всей комнате. – У меня тоже еще курсы вечером подготовительные. Слушай, встретимся во вторник? У меня билеты на…
– Не-а, Инка, не встретимся. – Костя, наконец-то решился расставить точки над «и». Он просто не мог дальше терпеть! Желание, чтобы она немедленно куда-нибудь вдруг исчезла, сделалось неожиданно таким всемогущим и всеобъемлющим, как ранее желание… – Занят я буду во вторник. И в среду. И в четверг. И вообще я теперь буду занят. По жизни. – и, добивая ее окончательно, мстительно пояснил. – Ребенок у меня будет, Инка, понимаешь. Беременный я. Ну и вот. – и Костя театрально развел руками. – Сама понимаешь.
– Как… ребенок? – Она застыла, неловко согнувшись, с носком в руках. – Не понимаю. Костя, ты это так шутишь, что ли? Не смешно.
– Да какие тут шутки!
– Подожди, ты, что серьезно?
– Серьезнее не бывает! Ты же не захотела рожать, вот, пришлось самому как-то устраиваться!
С каждым сказанным словом он ощущал, как злая радость разливается по всему телу! Он все-таки сумел ее наказать за ту безмерную боль, которую она ему причинила!
Инна медленно, тщательно, аккуратно оделась, подошла к Косте и резко, со всей силы ударила его по щеке. И еще! И еще! По голове, по ушам!
– Ах ты гад! – бормотала она сквозь слезы, – Ах ты сволочь! Ты какого черта, сука, не подходил столько времени к телефону! Беременный, он, понимаешь! – Косте с трудом удалось перехватить ее руки.
Несколько секунд они постояли молча, разглядывая друг друга злыми, ненавидящими глазами. Потом Инна резко высвободилась, повернулась и вышла, не удосужившись даже закрыть за собою дверь.
Некоторое время Костя тупо разглядывал опустевший дверной проем. Потом наклонился, подобрал трусы с полу, машинально натянул их на себя. Сладкое чувство мести исчезло, осталась лишь оглушительная, звенящая в ушах пустота, и чувство большой, глобальной неправильности происшедшего.
Но, в конце концов, технически он ведь не был еще беременным! Он был лишь в самом начале гормонального курса! Еще оба эмбриона, и левый, и правый, мирно спали в своем холодильнике! Еще можно было сто раз все переиграть!
Но тут он, словно очнувшись, решительно тряхнул головой. Нет! Ничего переигрывать он не станет. Пусть все идет, как идет, и будь, что будет. Наверняка у Б-га для него заготовлено еще немало сюрпризов.
*
У меня вошло в привычку заглядывать Косте в глаза всякий раз, прежде чем набрать чей-то номер.
Я словно советовалась с ним: «Стоит? Не стоит?» Его умные, всепонимающие глаза светили мне с экрана мобильника, и на душе становилось легче, и я как-то начала даже забывать, что это вовсе не просто фоновая картинка, а где-то там существующий, реальный, живой человек.
Тем более сильным оказалось мое потрясение, когда однажды, завершив ничего особо не значащий разговор с мамой и нажав кнопку «Отбой», я подняла голову и встретилась взглядом с идущим навстречу …Костей.
Он шел в направлении процедурной, и так явно нервничал, что я немедленно ему улыбнулась.
У нас, медперсонала, это происходит на автомате – видишь, нервничает человек, испуган – улыбнись ободряюще. Даже если знаешь, что ему и впрямь что-то жуткое сейчас предстоит, даже тем более – если знаешь.
– Здравствуйте, Костя! Помните меня? – по глазам было видно, что нет, но какая, в сущности, разница, когда, может вообще, это мой единственный шанс? – Я вас оформляла, когда вы в первый раз к нам пришли. Ну что, как успехи?
– А-а-а… – какая-то тень промелькнула в его прекрасных глазах. – Вы еще читали. Какую-то бумажную книжку. Что-то из классики, верно? Я запомнил: сегодня ведь это так необычно – книжка, бумажная. Ну, разве что где-нибудь в читальном зале, в библиотеке… – машинально, не замечая того, он схватил меня за рукав халата, вцепился изо всех сил, всеми пятью пальцами, и заговорил безостановочно, бездумно, явно стараясь любой ценой задержать меня возле себя.
Видно было, что ему очень страшно, и поэтому он рад сейчас любому собеседнику, лишь бы не оставаться одному в холодном враждебном коридоре Института.
– А я, вот, знаете, на процедуру пришел, карман этот, ну, знаете, перитонеальный, делать. Не знаю, наверное больно будет? Живот разрежут? – Он нервно усмехнулся, безуспешно стараясь казаться крутым и ироничным.
– Ну что вы, это ж все под заморозкой, эндоскопически!
– И что, потом рубец поперек всего живота?
– Размечтался! Только четыре маленькие дырочки – и все! – я еще шире залыбилась, во все 32 зуба, и, стараясь казаться максимально убедительной, сама взяла его за руку, отечески (ну хорошо, матерински!) похлопала по плечу. – Ну, хотите, я здесь с вами посижу?
– Хочу! – у него было лицо обиженного ребенка, которому, наконец, дают желаемую игрушку. – Вдвоем не так страшно. А вам разве никуда сейчас не надо идти?
– У меня сейчас как раз перерыв.
Мы молча сидели, искоса разглядывая друг друга. Постепенно рука его, сжимавшая мой рукав, расслабилась и разжалась, соскользнула мне на колено, чтобы снова сжаться на нем, когда дверь процедурки распахнулась, и Лилечка Брыкина, которая сегодня дежурила по мужскому ЭКО, жестом не пригласила его заходить.
Тут я решилась на отчаянный шаг.
– Лиль, – заискивающим, и в же время легким, само собой разумеющимся тоном сказала я. – А ничего, если мы вдвоем? А то тут, понимаешь ли, товарищ немного боится.
– Да пожалуйста! – рассмеялась Лилька. – У нас тут завсегда жены мужей сопровождают, а мужья жен. А ты тем более персонал, в обморок, стало быть, не упадешь. – И она еще шире раскрыла дверь, чтобы нам было удобней вдвоем пройти.
Костя бросил на меня горячий, исполненный благодарности взгляд.
И я почувствовала, что отдам все на свете, лишь бы только он еще раз, когда-нибудь, так на меня посмотрел.
*
Контакты медика с пациентом куда интимней любых любовных. Зачастую, человек раскрывается тебе так, как никому и никогда до.
Правда, не то чтобы в порыве желания, просто выбора у него нет.
В тот день мне довелось видеть Костю не только раздетым, но даже отчасти изнутри – датчик исправно проецировал содержимое его брюшной полости на экран, дабы хирург-эндоскопист мог должным образом сориентироваться в своих действиях.
Не то чтобы я слишком пялилась на экран. Я по-прежнему смотрела Косте в прекрасные, затуманенные сильной дозой успокоительного глаза, крепко держала его за руку, и нашептывала ему всякие ободряющие слова и словечки.
Когда мы вышли, наконец, оттуда (точнее, вышла я, а Костя выехал на каталке), между нами успела установиться такая доверительная близость – ближе не бывает, хоть проживите вы вместе полсотни лет.
Перекладываясь в постель, Костя попросил меня переклеить ему на бедре пластырь, фиксирующий мочевой катетер.
*
Родов в тот день у меня как-то не случилось, и я смогла еще пару-тройку раз забежать в костину палату.
Он спал. На губах играла блаженная наркотическая улыбка. Захотелось поцеловать (все равно ведь потом не вспомнит!), но я удержалась.
Я почувствовала себя героиней сказки о девушке, которую после множества перепитий и взяток, типа золотого веретена и серебряного блюдечка с голубой каемочкой, впустили, наконец, ночью в комнату принца. Но принца-то перед этим опоили снотворным зельем!
Мужской этаж выглядел одновременно фешенебельным и заброшенным. Пол коридора устилал ковролин, стены были выкрашены в нежно-бежевый цвет, с пола до потолка их увивал нарисованный плющ, но почти все палаты, кроме Костиной, были пусты. Лишь в противоположном конце коридора, из-под закрытой двери выбивалась полоска света. Оттуда время от времени доносились длинные рулады вокализов, производившие странное впечатление в гулкой пустоте коридора: у тенора Феди были какие-то осложнения, и он уже третью неделю томился на сохранении.
Ни на посту, ни в настежь распахнутой ординаторской мне ни разу не встретилось ни души.
И только когда я в последний раз выходила от Кости, дверь сестринской неожиданно приоткрылась, и оттуда выглянул кто-то серьезный, мрачный, непонятного возраста и пола.
– Вы что тут у нас ходите? – спросил резкий, сердитый голос. – Что вам тут надо? Идите к себе в отделение! Ишь, повадились все ходить! Цирк им тут, зоопарк!
Дверь хлопнула на весь коридор, в ответ слабо дзынькнули окна в холле, и в мужском отделении вновь воцарилась полная тишина.
Я струхнула, и больше не возвращалась.
*
Под утро мне привезли цыганку – худую, бледную, в длинной цветастой юбке. Она сидела в ведре со льдом – ее так и внесли в приемное, прямо с ведром. Другая женщина, видимо сестра или мать, несла за ней на руках завернутого в тряпки ребенка.
Кровотечение. Задержка плаценты. Короче, люди пришли по делу.
Ей дали наркоз, вручную отделили плаценту, остановили кровотечение. К концу моей смены она, по-прежнему бледная как смерть, встала с койки и, пошатываясь, вышла в коридор. Тихо, но решительно, цыганка потребовала немедленно отдать ей ребенка и одежду, в которой пришла.
Я пробовала возражать, пробовала вернуть ее обратно в постель. Цыганка не слушала и не отвечала, а в какой-то момент просто сдвинула меня в сторону, с неожиданной, невесть откуда взявшейся силой – словно предмет мебели, некстати попавшийся на дороге.
Пришлось отступить. Это был человек, точно знающий, чего хочет, неуклонно движущийся к своей цели, способный, если понадобиться, все смести на своем пути.