– Пока, девчонки, не скучайте тут без меня!
Входная дверь хлопнула, по ступеньками крыльца простучали каблучки, звякнула в отдаление калитка.
– Му-у-у! – громко и протяжно пропела Марфа, вцепившись пальцами в подоконник и не переставая раскачиваться.
– Марфа, тебе больно? – встревоженно поинтересовалась Варька, высунувшись из детской.
– Не, малыш, это я так, для кайфа! – заверила ее Марфа, не отрывая взгляд от окна.
– А, ну тогда ладно. – Варькина голова исчезла. Через несколько минут из-за закрытой двери до меня донеслось, как Варька со знанием дела объясняет бестолковому брату:
– Вот видишь, Вась, а я тебе говорила! Женщины, они, когда рожают – поют. Мне мама рассказывала. Чем лучше поют, тем быстрей ребенок родится.
– Да-а? А если у кого слуха нет? Или голоса? Так ведь тоже бывает? – сомневался недоверчивый Васька, которого не так давно отказывались принимать в музыкальную школу.
– А тебе что мама сказала? Слух и голос развиваются!
– И потом – то женщины. А то – Марфа. Наша Марфа – она разве женщина?
– А кто тогда? Мужчина, что ли? Вот бестолковый!
Я заглянула в мамину комнату. Где-то там, посреди вечного бардака прятался доплер. Но сверху он нигде не торчал, а лазить по ящикам я постеснялась.
У меня в комнате тоже была своя маленькая акушерская укладка —на всякий пожарный случай. Ну, например, вдруг кто-то припрется ночью, в родах и без звонка, по чьей-то наводке, а маму опять куда-нибудь унесут черти, вот как сейчас, и придется мне за нее отдуваться. Доплера своего у меня, конечно, не было, а только старый, еще прабабушкин металлический фетоскоп, стерильные зажимы, ножницы, шелк нулевого нумера, шприцы и пара ампул окситоцина. Кусочек чистой пеленки.
Ладно, прорвемся, где наша не пропадала!
– Марфа! – я потрясла ее за плечо. – Ты вот чего мне скажи – ребенок у тебя шевелится?
– Что? – она как бы не совсем очнулась. – А, ну да, конечно. Шевелится, а как же иначе!
– Ну и хорошо. Тогда я пока пойду спать, а ты, если что, сразу меня разбудишь. Хорошо?
– Ммы-ы-ы – промычала Марфа, по прежнему не отрывая взгляд от окна, и я оставила ее в покое. Среди маминых подруг такое состояние роженицы называют окситоциновым кайфом. Вещь ценная, можно сказать, Б-жий дар. Причем поломать его очень просто, а вот вернуть назад почти невозможно.
И я провалилась в сон. Мне снился Костя, он вылезал из моего телефона, и гнал что-то философское о ценности и быстротечности человеческой жизни. Мне снились Главный и Старшая – они ругались на меня, и требовали, чтобы я срочно шла принимать роды у какого-то мужика, причем во сне этим мужиком почему-то оказывался Игорь. Мне снилось, что я опять маленькая, и должна вовремя уложить спать сестренку, но она почему-то не засыпает, а все время вскакивает и хихикает, как я не придавливаю ее к кровати, как не набрасываю на нее одеяло, и во сне я знала, что мама вот-вот вернется, и будет сердиться, что вот, поздно, а Марфа еще не спит.
Меня разбудила Варька. За окном были сумерки. На серо-голубом небе слабо проступал серебряный диск луны.
– Настя! – сказала Варька. – Подойди, пожалуйста, к Марфе. Она как-то очень уж громко поет. И как-то немножечко странно дышит. Вот послушай сама, тебе слышно?
Да, мне было слышно. Сквозь громкое и по-прежнему отчетливое протяжное «Мму-у-у-у» прорывались звуки быстрого, шумного, прерывистого дыхания, словно Марфа силилась поднять что-то очень тяжелое, и ей никак это не удавалось
Я кубарем скатилась с кровати.
Сестренка лежала на полу, свернувшись в тугой клубок, коленки подтянуты к животу, спина выгнулась дугой.
– Марфа! – ахнула я. – Что ж ты не разбудила меня, противная ты девчонка!
– Аа… что? – Марфа перевела дух, после очередной схватки. – Думаешь, пора?
– Давай посмотрим.
Пальцы моей руки немедленно наткнулись на пробивающуюся головку.
– Что-нибудь не так? – Марфа встревоженно изогнулась, безуспешно пытаясь разглядеть собственную промежность.
– Да так все, так, все даже лучше чем так!
Я рванула в комнату за укладкой, и еле успела вернуться назад.
Марина родилась белокурой, с огромными, в пол-лица серо-голубыми глазами. Как сумеречное небо. Или как море.
*
Когда мама пришла, Марфа и малышка уже благополучно лежали в кровати, укрытые одеялом, причем Маринка бульдожьей хваткой сжимала во рту сосок.
– Уфф! – выдохнула мама.– Быстро же вы управились!
– Ну, долго ли умеючи, – в тон ей ответила я, наблюдая, как с маминого лица медленно спадает многочасовое напряжение – сперва опустились уголки рта, потом разгладились складки на лбу, а под конец из глаз исчезло жесткое, отчаянное выражение.
– Похоже, не зря я за вас там молилась.
– Точно. Нам здесь это очень помогло. Мам, там плацента в ванной, в тазике голубом, вроде целая. Хочешь посмотреть?
– Мам, учти, я ее есть не буду! Категорически! – заявила с кровати Марфа.
– Я лучше вот на кого посмотрю!
Откинув краешек одеяла, мама рассматривала Маринку. Она была совершенна – с руками, ногами, перламутровыми ноготками на крошечных пальчиках, аккуратными шелковистыми ушками и носом-картошечкой. Свои изумительные глаза она щурила от удовольствия, и сосала во всю прыть. На слипшихся белых кудряшках темнела запекшаяся кровь – мы ж ее еще не купали.
Мама вынула Таню из рюкзака за спиной и поставила на пол.
– Вот, смотри! Ты теперь у нас тетя.
Танька немедленно сунулась нам показывать, где у младенца глазки. Еле перехватили.
– А ты, мам, теперь у нас бабушка.
– Не говори! Просто ужас и кошмар! Оглянутся не успела – вся жизнь позади!
И, добавила, совсем другим тоном, глядя в пространство, ни к кому лично не обращаясь, негромко:
– А нас вот сегодня не весть с какого переляку запустили в сектор Д. Позвонили ни свет, ни заря, сказали, всем быть, как штык, у главных ворот в одиннадцать, причем непременно чтоб всей группой, в полном составе. Дескать, коллективное разрешение – на меня, Оскара и еще двух журналистов. Не иначе медведь в лесу сдох, или к может, к Всеевропейскому маршу мира они так загодя готовятся – всет-ки до него меньше года осталось.
– Ну и… как там?
Мама высказалась лаконично и непечатно – причем настолько, что даже моя врожденная способность к восприятию нецензурной лексики зашкалила и засбоила.
– И заметь, нас еще не всюду пустили, и далеко не все показали! Просто в голове не укладывается – чтоб в середине двадцать первого века, в развитом, цивилизованном обществе, в двух шагах от Москвы! Бараки, буржуйки, сенники! Вши, блохи! Полчища тараканов на полу. Клопы гроздьями на стене! Зла не хватает! И ни в чем не повинные люди месяцами, годами, в таких вот условиях! Там ведь и дети есть – ты знала? И маленькие совсем… Мужчины, женщины, старики, больные, здоровые – все вперемешку! Одеты в какие-то лохмотья, варят себе что-то в котлах каких-то. Запах стоит – не продохнешь! А уж сортиры! Вода, ясное дело, только холодная… Но ничего, ничего… У Оскара тут по дороге возникли кое-какие идеи….
Жизнь возвращалась в свою колею.
На вешалке, в кармане моего пальто, запищал мобильник. Я глянула на экран – ух ты! Сто один пропущенный звонок – и все с одного номера!
Прежде, чем отвечать, я ушла в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь.
– Хай!
– О Г-споди! Ну, наконец-то! Я уж решил, что никакой тебя нет, и просто ты мне привиделась! Где ж тебя носило так долго?!
– Не, я есть! И я – здесь. Просто я была занята.
– Ну? И можно поинтересоваться, чем? Это должно быть что-то адски важное! Ты сто часов к телефону не подходила!
– Сто разов. Прошло всего-то десять часов. Ну может, с мале-еньким таким хвостиком.
– Ну, может быть. Но все равно – что ты делала столько времени? Неужели столько спала?
– Принимала роды у своей сестренки. Ну и спала тоже, конечно, не без этого. Все вперемешку.
– Шутишь?! А кто родился?
– Девочка. Приезжай, покажу.
Неужели я это сказала?! Что ж со мной творится такое?! Как я всегда старалась, чтобы моя внешняя жизнь никогда не пересекалась со здешней! Как боялась, что кто-нибудь из них – Игорь, Илюха, да хоть даже дядя Лева – как-нибудь неожиданно нагрянет ко мне, увидит, в каком бардаке я живу, смекнет, как все это не похоже на нормальную всехнюю жизнь – и, конечно, тотчас же разочаруется во мне, станет совсем иначе ко мне относится…
А вот Кости я почему-то нисколечко не боялась. Откуда-то была совершенно уверена, что для него это все нисколько не важно.
– Знаешь, я бы хотел, но сегодня, к сожалению, ничего не получится. Мы тут с другом ремонт затеяли. Ну, понимаешь, пока я еще в состоянии и нормально себя чувствую, а то потом – кто его знает. И так меня все время мутит уже от этих гормонов. И вот он уже везет всякую фигню, кисти там, краску, шпатлевку… Неудобно… Слушай, а может, наоборот, ты ко мне? Ты там как, со всем этим, выспалась хоть сколько-нибудь?
– Выспалась. Но… ты не обижайся, но… я даже и не знаю… Как-то это немного… неожиданно. И мне ведь еще на работу завтра.
– Вот завтра от меня б и поехала. Ближе ведь, нет разве?
– И потом, ты ж сам сказал, у вас там ремонт, я же вам наверняка помешаю. Стану путаться под ногами.
– И нисколько не помешаешь! Наоборот, еще и дельное что-нибудь присоветуешь, ты ж, небось, лучше нашего понимаешь, как для ребенка лучше. Настя, – голос его сделался совсем уже умоляющим, – ну, пожалуйста, приезжай! Ведь кто его знает, сколько мне там еще нормальной жизни осталось! Или ты решила со мной не связываться? Или устала совсем? Скажи правду, я пойму.
– Костя, – я хотела, чтоб голос мой звучал твердо, а вышло как-то жалобно и неубедительно. – Кость, ну это запрещенный прием. Ты пользуешься своим положением, бьешь на жалость. Поверь мне, это совсем не нужно. Я… по-моему, я и так уже с тобою связалась. Так что весь этот напор вовсе необязателен. Скажи просто: «Настя, я хочу, чтобы ты приехала.»