Будущий отец пожелал при родах: «Ну, если и не в присутствовать, то, по крайней мере, быть где-то поблизости.» В соответствии с этим планом, он нежно поцеловал стонущую женщину в лоб, вышел из ее бокса, закрыл за собою дверь, и обосновался в пустовавшем соседнем. Плотно уселся в кресло для кормления, достал ноутбук и углубился в работу.
Я воспряла духом. Потому что пять сантиметров – это вам не хухры-мухры, а вполне солидно, вполне себе настоящие активные роды, а не какой-нибудь там жалкий прелиминарный период!
Значит, почти стопроцентно ребенок родится в мое дежурство. И я не буду зря бегать взад – вперед, мерить давление, отслеживать сердцебиение, смотреть раскрытие и менять в капельнице физ. раствор – все лишь для того, чтобы в восемь утра передать ее следующей смене – и привет! Кто-нибудь другой пожнет лавры, услышит первый крик малыша, и взволнованное задыхающееся: «Спасибо! Вы меня спасли! Без вас я бы ни за что не справилась!».
Хотя чем мы, собственно, им так уж помогаем? Не мешали бы – и на том спасибо! «Хорошая акушерка большую часть процесса сидит на своих руках и плотно прижимает их жопой к стулу!» – любимая поговорка тети Веры, маминой подруги и одноклубницы – я вам уже говорила, что она приняла нас всех?
Врач – дело другое. Врач – это человек, которого учили справляться с проблемами. Если роды протекают нормально – проблем нет, и врачу на них делать нечего.
Поэтому все врачи в роддомах подсознательно настроены на «Ну, что у нас плохого?», для них это даже и не шутка вовсе. Иной осматривает – у него аж руки дрожат: вот, вот, ща я что-нибудь такое нарою, и уж тогда…
Ясное дело, кто ищет, тот всегда найдет. Это уж как пить дать.
Так что я лично к нормально рожающей женщине врача не подпускала бы на пушечный выстрел!
А уж самой стать врачом! У нас некоторые девочки пошли после училища в медицинский. Но только не я. Хотя вполне могла бы, диплом-то все-таки красный. Но на фига? Я, если честно, совсем не люблю больных, вовсе меня не увлекают всякие там страдальцы и их патологии.
Что же до акушерства… да настоящая акушерка, если хотите знать, в своем деле умеет и знает куда больше иного врача! Особенно если он молодой и неопытный, а она пожилая и со стажем. И любой честный доктор, положа руку на сердце, вам это подтвердит.
И даже я – девятнадцать лет, стажу неполных три года, казалось бы, что с меня взять, а поставь нас рядом с интерном-первогодком – ого! Да я прям профессор!
Кстати, вон один такой как раз и нарисовался – Митей звать. Второй месяц у нас тут крутится, а все никак шейку у матки найти не может. На осмотре сделает умное лицо и спрашивает у акушерки: «Какое-какое по-вашему тут раскрытие? Ах, на четыре пальца? Да-да, вот и мне так же показалось.» С понтом дела советуется. Как же, как же, плавали – знаем.
– Настя, здравствуй! – говорит, улыбаясь, Митя. – Какая ты сегодня красивая! Шоколадки хочешь? Был, понимаешь, в патологии на обходе, и вот, понимаешь, угостили. Отказываться вроде неудобно, а одному-то мне целую плитку не уговорить. Поможешь? Или ты на диете?
А может, зря это я? Может из него еще выйдет толк?
– Привет, Мить, давай сюда скорей шоколадку, какая там, к черту, диета!
*
Женщина пророжала всю ночь. Тихо и мирно, с эпидуралью и всевозможным комфортом. Время от времени она вежливо спрашивала минеральной водички, или там поменять угол наклона экрана телевизора напротив кровати. Мужик ейный так к ней ни разу и не зашел. Впрочем, они иногда перезванивались. Его бокс был ближе к посту, поэтому время от времени до меня долетали его мужественно-нежные реплики: «Да, дорогая! Конечно! Все будет, как ты скажешь! И я тебя.» И громкие чмоки в телефонную трубку. А ее голос я слышала, только если она звала меня зачем-то, или начинала громко стонать.
Еще мне было слышно ребенка – сердцебиение монитор подавал прямо ко мне на пост, так что вся ночь у меня прошла под ровный и четкий стук, в ритме 140- 150 в минуту, чуть замедляющийся на схватках.
Часа в три оба будущих родителя одновременно стали терять терпение. Чем дальше, тем чаще задавались вопросы: «Ну, что? Скоро еще? Долго это еще будет продолжаться? Сделайте же, наконец, что-нибудь!»
Был бы тут кто из настоящих врачей, давно б сделал – пузырь бы плодной рванул, или окситоцину прокапал. Но все были заняты, так что мы с Митей просто по очереди заговаривали им зубы.
А ребеночек родился под утро, в четыре двадцать – сам, без никакой лишней помощи, выскользнул – мне только подхватить осталось и пуповину перевязать. Эпидураль к тому времени у матери отошла, до анестезиолога я так и не дозвонилась, так что стонала роженица под конец уже на весь коридор, зато и тужилась сама, абсолютно правильно, без каких-либо понуканий с моей стороны.
Мужик при каждом стоне страдальчески морщился – я видела, пробегая мимо – но так и не убрал рук с клавиатуры, не оторвал взгляда от экрана, и не зашел посмотреть, что там у нас и как.
Мальчик родился пухленький, щекастый, с белыми слипшимися кудряшками. Такое солнышко! Я вымыла его, завернула в пеленку и понесла показывать. Новоявленный отец молча выслушал мои поздравления, послушно взял ребенка из моих рук в свои, неловкие и трясущиеся. Некоторое время постоял с ним в руках, жадно всматриваясь в сморщенное, помятое, личико, и видимо, безуспешно пытаясь отыскать собственные черты. Ребеночек, однако, на данном этапе был еще вещь в себе – среднемладенцевый, ротик бантиком, бровки домиком, ни на кого конкретно пока не похожий…
Вернув мне дитя, мужик неожиданно поинтересовался:
– Сколько сейчас времени?
– Без десяти пять.
– Блин! Что ж я жене-то теперь скажу!
*
Смена сдалась легко, и с кружащейся от бессонницы головой я, жмурясь, выползла на утреннее солнце.
Как муха после зимы. Странно иногда выйти после суток из Института, и обнаружить, что где-то за его стенами тоже есть какая-то жизнь.
И вот, солнце, небо, весна. На деревьях клейкие листочки.
Я глянула вниз, и с высоты холма, на коем высится здание Института, отчетливо разглядела чернеющую у остановки за воротами маленькую фигурку. Фигурка была неподвижна, и не среагировала никак на подходящий автобус, что было странно, ибо автобусы у нас здесь не часты.
Так что я бодро полетела с холма вниз – мне-то упускать автобус уж никак не хотелось. Глупо, конечно. Успеть на него оттуда, где я была изначально, можно было лишь чудом.
Однако чудо произошло – завидев меня, фигурка мигом пришла в движение, замахала автобусу руками, вспрыгнула на подножку, и осталась висеть на ней, пока я не подоспела, не давая водителю возможности закрыть дверь и уехать. А едва я оказалась на расстоянии вытянутой руки, рука тут же вытянулась и втянула меня в автобус. Который немедля захлопнулся и покатился.
– Задницу в другой раз защемлю, кавалер недоделанный! – Рявкнуло матюгальником на весь салон, но мы с Костей не среагировали. Мы были заняты. Мы целовались. Шутка ли – целые сутки не виделись!
Голова у меня плыла от усталости, и было легче легкого потерять контроль над собой, и так, лежа на его плече, то засыпая, то просыпаясь, под убаюкивающее покачивание автобуса, а после лязганья на стыках поезда метро, поехать к прямо нему. В уютную мансарду с разбросанными на полу рулонами обоев, запахами краски и скипидара, потрескивающими в камине дровами. В мягкую, зовущую глубь продавленной раскладушки. Не заезжая домой, не встречаясь с Игорем, не принимая никаких животрепещущих решений.
Но это было невозможно. И, поцеловавшись в последний раз, мы расстались на станции монорельса, клятвенно пообещав друг другу созвониться как только, так сразу.
*
У меня на кровати окотилась кошка. Кошек, в отличие от собак, мама не отслеживает, не стерилизует и не прививает. Кошки живут сами по себе во дворе и доме. Они ловят мышей, лопают корм из широкой и низкой миски, всегда стоящей у нас на веранде, заходят и выходят, когда им вздумается, в общем, сами разбираются между собой. Время от времени большая часть поголовья вымирает от кошачьих вирусняков – мама называет это естественным отбором. Если больная кошка попадется кому-нибудь на глаза, ее, конечно, будут лечить – все-таки мама в прошлом ветеринар, в смысле, кончала местный ветеринарный техникум. Но обычно кошки умирают тихо, загодя исчезая с этой целью из нашего шумного дома.
Никто никогда точно не знает, сколько всего у нас кошек. У них даже имена не у всех есть – хотя эту, конкретную, мелкие зовут Масей, и вечно используют в своих играх – то спеленают, то бантик на шее навертят, то в коляске вместо куклы катают. Мася кроткая, терпит. Мурзей, например, большей частью обитающий во дворе, и в дом забегающий лишь пожрать или в сильные холода, глаза бы им за такое выцарапал. Ну, так они к нему и не лезут.
Как бы там ни было, а лечь-поспать сразу не получилось. Пришлось срочно перекладывать кошкиных детей, попутно сооружая им гнездо из картонки и тряпок, перестилать постель, забрасывать мокрое и грязное белье в стиралку.
Все это я делала одной левой рукой, поскольку правая была занята Маринкой. Ведь, стоило мне войти, как смертельно уставшая Марфа, немедленно протянула мне дочку со словами: – О! Ты наконец-то ты пришла! – и повалилась на кровать в беспробудном сне.
Накормив мелюзгу, и выпив сама заодно с ними чаю, я решительно затарабанила в мамину комнату. Плевать мне, хоть у них там атомная война, хоть любовь до гроба. Я тоже человек, и тоже спать хочу.
Открыли мне неожиданно быстро.
Мама с Оскаром сидели на ее кровати. Посередине между ними располагался большой, старый и потрескавшийся жостевский поднос, заполненный окурками, блюдечками и чашками из-под чая и кофе, огрызками сухариков и печенюшек, бокалами из-под вина и с ним, бутылками, открывалками, ручками, блокнотиками… На кровати вокруг живописными грудами располагались многочисленные бумажные книги, пара электронных и два планшета. Оскар, в одних джинсах, сидел на углу кровати, прислонившись к стенке, и курил трубку, привычно направляя кольца дыма в открытое окно над изголовьем кровати. Мама сидела в накинутой на голое тело длинной, до колен полосатой майке, и то маниакально стучала по клавишам ноут-бука, то прыгала с одного на другой по снимкам, сделанным, по всей видимости, в секторе Д, одновременно горячо убеждая в чем-то Оскара.