Я открыла рот, и сразу обратно закрыла. А что сказать? Оказывается, у меня есть ребенок. Дочка Света, полтора года. Детский сад, памперсы, игрушки…
– Г-ди! Что ж делать-то теперь…
– Как что? Я же сказал – выходи за меня замуж.
*
Это не укладывалось в голове. Ребенок, мой собственный, где-то там, без меня. Г-ди, полтора года, чуть старше Таньки! При нормальном раскладе я б ее еще грудью кормила. И у меня было бы молоко…
Г-ди, я ж ее даже ни разу не видела! Даже во сне, даже на фотографии! Даже не подозревала! Г-ди, Г-ди, Г-ди!
– Игорь, у тебя хоть фотографии с собой есть?
– Полно! – он протянул мне ай-фон.
– Вот, здесь с самого начала, с роддомовских. Я ж сам ее принимал! Ну, в родзале то есть присутствовал. А хочешь, УЗИ первое покажу?
– УЗИ, поди, тоже сам делал?
– А то!
Ощущение стремительно мотаемой назад кинопленки. Носатый профиль и пятипалая пятерня на УЗИ. Сморщенное красное личико новорожденной. Месячное дитя, осмысленно следящее взглядом за чем-то, оставшимся вне кадра. Пухлый пупс в розовом комбинезоне, втиснутый в автомобильное кресло. Светлые, почти белые волосы, серо-голубые, глубоко посаженные глаза, носик пуговкой, смешные, лопоухие уши. Уши явно мои.
– Я хочу ее видеть! Сегодня, сейчас, немедленно!
– Она же сейчас у моей мамы.
– Хорошо, поехали к твоей маме!
Игорь заметно смутился. Откинул со лба отросшие за последнюю пару недель волосы, потер пальцем переносицу.
– Гм. Боюсь, это будет не совсем удобно.
– Почему? Это ведь твоя мама!
– И что? Она ведь нас не ждет. У каждого есть право на свою личную жизнь. Я тоже был бы не рад, если б она чуть что вламывалась ко мне, просто на основание того, что мы с ней близкие родственники.
– Блин, какие там к черту родственники?! Мама – она же и есть мама! Или у вас не так?
Игорь чуть усмехнулся, самыми уголками губ.
– Не-а. У нас не так. Я думал, ты в курсе. За то время, что мы провстречались, ты сколько раз мою маму видела?
Я прикусываю губу. Что ж! Значит пришло время познакомиться.
– Не расстраивайся! Зато мы можем поехать сейчас ко мне, прекрасно провести остаток вечера. Ты ведь завтра выходная? Ну и вот! Отоспимся, устроим себе поздний завтрак, плавно переходящий в обед, и в пять поедем забирать Светку из садика. Годится тебе такое?
Я задумалась. Если я сейчас еду к Косте, во сколько, интересно, мне нужно встать, чтобы успеть доехать до дому, в темпе вальса разгрести образовавшийся к тому времени бардак, и в пять оказаться у дома Игоря?
– В пять, говоришь? Ну хорошо, в пять, так в пять. Тогда встречаемся у вашего гаража завтра без пяти пять, хорошо?
– Хм… Ладно, – Ничего не скажешь, держать удар он умел. Сделал попытку усмехнуться, но вышло кривовато. – Как хочешь. Наше дело предложить, ваше дело… – Игорь передернул плечами. Кивнул пробегавшей мимо официантке и щелкнул пальцами, прося счет.
– Сколько? Я заплачу за себя, – заволновалась я, видя, как он вскидывает брови. Ох, и дорогой же тут, наверное, чаек!
Игорь жестом велел мне замолчать.
– Ну, до этого я еще не дошел.
Мы вышли, и он, даже не глянув на свою авиетку, поплелся провожать меня до метро.
Двигались молча. К ночи поднялся ветер, я зябко поводила плечами, и старалась шагать быстрей, чтобы не слишком растягивать удовольствие от прогулки. Небо заволокло тучами, затянуло смогом, не видно было ни звездочки.
Остановившись под аркой у входа в метро, я повернулась лицом к Игорю.
– Как ты полетишь-то? Гляди, ветрила-то какой! Может, тоже со мной в метро?
– Заботишься? Беспокоишься? В роль, стало быть, входишь?
– Игорь, не лови на слове! Ты столько всего сказал – теперь дай обо всем этом подумать. С мамой посоветоваться, опять же.
– Остришь? Ну, давай, думай. Только не слишком долго.
– А ты меня не торопи! – я начала уже закипать. Сейчас как не выдержу, как выпалю ему в лицо всю правду! Что ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за какие коврижки не выйду за него замуж!
А с ним так нельзя. С ним надо осторожненько, как с больным.
Тем более, у него сейчас мой ребенок.
*
Обычно у людей бывают мама и папа. А у Кости были бабушки. Опять же, не две, как по норме человеку положено, а целых три. Даже и не бабушки по-настоящему, а прабабушки. Худенькие, хрупкие старушки, говорившие по-русски с легким французским акцентом. С молоком матери всосавшие идеи Великой Французской Революции. Свобода, Равенство, Братство! Вперед, к прекрасному, недосягаемому, всеобщему счастью! Да, через кровь! Да, через террор! Но к счастью же, к счастью!
И ведь в самом деле, долгие годы, не смотря ни на что, они как-то абсолютно не сомневались в досягаемости этого счастья. Пусть не сейчас, не сегодня, даже не завтра, но уж послезавтра-то оно непременно наступит – не может не наступить! Великое счастье, для всех, без исключения, никто не уйдет обиженным.
Толпы людей поднимутся в едином порыве, помчатся, размахивая кувалдами и цветами, к огромному зданию на Лубянке, и сроют его до основанья, разнесут по кирпичику, и пустятся на развалинах в пляс.
Восторженные, кудрявые, рано поседевшие девочки. Лаура, Роза, Луиза. Лаура – в честь Лауры Лафарг, Роза – в честь Розы Люксембург, и Луиза – в честь Луизы Мишель.
Их маму, Костину прапрабабушку, звали попросту – Мари-Клер, и была она потомком французских революционеров. Костин прапрадедушка познакомился с ней в Париже, куда успел смыться благополучно еще в самом начале неразберихи, но из-за нее потерял во всех смыслах голову. Жил бы себе и жил, не тужа, в Париже. Наверняка б тогда до старости дожил.
А он, как дурак, вернулся в Россию. Молодой инженер-строитель. Всю жизнь – недолгую, надо сказать – себя потом клял, всегда ж была голова на плечах, а тут вдруг бес попутал, идеалы увлекли. Вернулся в родной, бывший собственный дом, где родился и вырос. Чтобы вместе со своим народом строить прекрасное, волшебное, счастливое Завтра.
– Ты только представь себе – три крошечные девчушки, хорошенькие, как картинки, ни словечка по-русски. А их вдруг – раз! – и в советский детсад, да еще и на пятидневку…
Я морщусь. Мне все это совсем не так интересно. Мне хочется побольше узнать про Костю, и про его маму, а вовсе не про всех его прабабушек и прадедушек.
– Настя, но ведь это они меня вырастили! Ты же спрашивала про семью, про наши между собой отношения. Вот и терпи теперь! Потому что они и есть для меня семья. Ну, в смысле были. Сейчас-то уже одна только баба Лаура осталась, да и та вместе с родителями в Штатах живет. Ну, не совсем, то есть, с родителями. В доме престарелых она в каком-то их навороченном живет. Черт, знать бы заранее, уговорил бы ее не ехать. Уж как-нибудь мы бы с ней вместе вдвоем разобрались. И так ведь по большей части дома сижу. Но что уж теперь! Да, так вот, понимаешь, втроем они и сорганизовали мне детство, очень похожее на их собственное.
– Ты есть, ты в детстве тоже не говорил по-русски? Они что с тобой, по-французски всегда разговаривали?
– Ну почему всегда? Хотя, конечно, говорили немножко. Стишки, там, песенки. Они ведь из Парижа много книжек понавезли детских. Красивые такие, с картинками. Я тебе потом покажу.
– Картинки не выцвели?
– Не. Тогда как-то умели делать, чтобы не выцветало.
– Нет, конечно, разговаривали они по-русски, и со мной, и между собой. Ведь практически, вся их жизнь прошла тут. Но знаешь, это был… другой какой-то немножечко русский. Не тот, на котором все вокруг говорят. И вот когда я пошел в сад, ну и в школу потом в первый класс – все время чувствовал себя вроде как слегка иностранцем. Потом-то, в лицее, все это сгладилось как-то, да и немало нас таких «иностранцев» там оказалось. Но вот в начальной школе, в саду! Никто никогда сразу не понимал, что именно я хочу сказать, и, главное, зачем. Все время приходилось напрягаться, переводить со своего на общечеловеческий разговорный. С тобой такого никогда не было?
– Нет вроде бы. Но я вообще в детстве мало разговаривала. Тихая была такая, послушная девочка. Если, конечно, ко мне не лезли.
– Ого! А если лезли?
– Давала сдачи. Обычно одного раза хватало. Я хоть и тощая была, но длинная и угловатая – ну, собственно, как сейчас. Как заеду локтем под-дых, мало не покажется. Мне мама с самого начала сказала: прогнешься – затопчут.
– Ух ты какая! А я нюня был. Меня учили, что бить человека нехорошо. Особенно по лицу. Детсад весь промаялся мальчиком для битья. И в школе уже, в первом классе, как пришел первого сентября домой с фингалом, так оно и продолжалось, пока отчим сдачи давать не научил. Лет восемь мне уже было. Но он тогда круто за меня взялся, и карате, и борьба, и приемы всякие… Ко мне потом долго никто сунуться не смел. А вообще, скажи ведь – гадость, что приходится вот так, всю жизнь от всех отбиваться?
– И не говори! Не жизнь, а сплошные джунгли.
– Каменные. В настоящих-то хоть Закон был. У Киплинга, в смысле.
– Да и в этих есть. Кто сильный, тот и прав.
– Не-е, я не про такой закон. Я… про настоящий.
– Б-жеский, что ли?
– Да какая разница – Б-жеский, человеческий. Главное – настоящий.
– По-моему, не бывает. Даже у Киплинга – ну, если не Маугли, а что-нибудь повзрослее брать, Кима вот, например – все то же самое. Ты Кима читал?
– Читал, конечно. Я до фига всякого читал. Но мне-то какая польза с того, что я знаю, как оно в самом деле? Я ж от этого не перестану хотеть, чтоб стало по-другому.
*
– Когда я родился, бабушки хотели, чтоб меня назвали Винсентом. Слава Б-гу, мама не поддалась, пришлось им Костей удовлетворится. А что? Тоже семейное имя, в честь их же отца, нашего прародителя. Но они-то хотели Винсента.
Я сперва долго не мог понять – что за Винсент, почему Винсент? Хотя бабушки, конечно, сто раз мне объясняли – и вместе, и поврозь, и всегда со слезами на глазах, что это, мол, в честь дяди ихнего, младшего брата их мамы. Он у них был, кумир семьи, человек-легенда – ну знаешь, как это бывает с детьми, которые умерли, не успев толком повзрослеть. Родным в таких случаях почти всегда кажется, что это не человек был, а помесь ангела с гением, а уж если он до кучи еще и умел на скрипке…