Институт репродукции — страница 30 из 76

– Он, что, умер ребенком?

– Да скорей уже тинейджейром. Понимаешь, он был намного младше сестры, и девочки – то есть я имею в виду прабабушек – хоть и мелкие были еще совсем, в него вроде как хором втрескались. Он приехал к ним погостить ненадолго, да так и застрял в России – пионерия, комсомол, новый мир, который строится на твоих глазах, твоими руками. Бабушки все уши мне прожужжали, какой, дескать, Винсент был красивый-умный-добрый-талантливый. Одно время, я его прям-таки возненавидел. Глупо конечно, он ведь все равно давным-давно помер. И помер-то он не просто так!

– В смысле? Как можно помереть сложно?

– А так вот. Самоубился. Первого мая, в собственный свой семнадцатый день рожденья. Эффектно, правда? Вернулись они с демонстрации – а он – пожалуйста! В коридоре висит, покачивается.

– Но почему?!

– Никто толком и не понял. Хотя он оставил записку – но уж больно путаную, всю практически из восклицаний и междометий. Типа он не видит смысла в жизни, ни в в своей, ни вообще. Типа, мир вокруг его не устраивает.

– Ха, кого б он когда устраивал! Хотя… довольно типичное на фоне пубертата явление.

– Ага. Ты только не забывай, что вокруг были тридцатые годы, прапрадедушку только арестовали, семья вся как на вулкане, а за окошком первое мая и сплошное «Ура – Да здравствует!». Такой себе общемировой пубертат. Да все б ничего, помер и помер, лишь бы был здоровенький. Вот только девочкам он успел всю душу разбередить. Вот чего я ему простить не могу. Понимаешь, им это помешало вовремя и естественно изжить эту свою детскую влюбленность. Уверен сто раз бы у них все прошло, не оборвись все тогда так резко и страшно. А в результате: две так замужем и не были – по их мнению, ни один встреченный мужик незабвенному Винсентику в подметки не годился. А бабушка, Лаура, исхитрилась-таки выйти, но тоже как-то криво и по-дурацки. Сестры так на нее за это обиделись – полтора года потом разговаривать с ней отказывались, до того возмущены были. И до конца жизни утверждали, что никакой там любви не было, а просто прадед мой внешне очень походил на покойного дядю, и это чисто внешнее сходство ввело бедную Лорочку в заблуждение, которое, по счастью, довольно быстро рассеялось. Хорошо, хоть дедушку моего родить успела. А то, прикинь, сейчас бы и меня на свете не было!

– Ужас какой! Не пугай меня так, пожалуйста, а то подумаю еще, что ты призрак.

Комната на моих глазах стремительно заполнялась призрачными серыми, тенями. Они двигались, разговаривали, заламывали в отчаянии руки, чего-то хотели, чего-то добивались, на чем-то настаивали… Стараясь избавится от этого наваждения, я привстала на раскладушке и энергично потрясла головой.

– Ну, и чем там у них все кончилось?

– Они расстались, не прожив вместе и полугода, так что дед мой вырос без отца, зато с тремя мамами.

– Ну, хорошо, семья в твоем понимании – это прабабушки, и сонм давно вымерших родственников. Но мать-то реальная у тебя есть? Ты с ней знаком хотя бы, вы как-то общаетесь?

– Знаком. Общаемся. Иногда, по скайпу. Но… понимаешь, мать – она ни на одну прабабушку ни капельки не похожа. Прям-таки до смешного! Они ведь все три точно близняшки были – маленькие, сухонькие, изящные. И дед мой, Винсент-третий…

– Тьфу, запуталась я! Ты хочешь сказать, второй?

– Да нет! Был еще самый первый Винсент – наш всехний предок. Помер давным-давно. Еще в позапрошлом веке. Большая семейная легенда. Тот еще был псих. Вечно в какие-то истории влипал, то любовные, то спасал кого-то. То в революции французской участвовал, то русских революционеров прятал. Типа, не то Робин Гуд, не то средневековый рыцарь.

– Я смотрю, у вас не семья, а одни сплошные психи.

– А то! Хотя мать-то у меня как раз нормальная, нормальнее не бывает. Ну ладно, вижу, совсем я тебя запутал. Ладно, постараюсь покороче.

– Да не, ничего. Мне даже уже интересно стало. Ты так здорово рассказываешь, прям все как перед глазами видишь.

Тени клубились, сгущались, обратно рассеивались, притворяясь небрежно брошенными в угол тряпками и скоплениями пыли.

– Правда, что ли? Тогда хорошо. Только ты укройся, как следует, а то смотри, одеяло-то совсем на пол сползло, замерзнешь тут у меня, как цуцик, чем я тебя отогревать стану? Дрова-то уж давно прогорели.

– Да уж найдешь чем!

– Думаешь? Ну, там поглядим. Ветер еще сегодня какой… Смотри, как форточка дребезжит. Да, так вот, дед. Не сбивай меня, а то я так никогда не закончу. Судя по фотографиям – живьем -то я его не застал, дед тоже был весь такой тонкий, звонкий, прозрачный. Но жилистый. Увлекался альпинизмом, и жена его тоже… В горах и остались. Самая романтическая смерть, какую только можно вообразить, что нет, скажешь? Ну, а мамуля моя не в отца пошла – настоящая гренадерша. Высокая, статная, рост под метр восемьдесят, ботинки сорок второго размера. Я рядом с ней – цыпленок. Она меня в детстве «французиком» звала – типа, слишком мелкий и деликатный. Таким, говорила, ротиком, только лягушечек поглощать, курьи ножки для тебя грубоваты будут.

– Думаешь, она тебя не любила?

– Да ну, что ты! Любила, конечно. Просто, видимо, я для нее слишком рано родился. Опять же, с отцом моим у них не срослось. Поженились студентами-второкурсниками, «по-залету» – тогда еще импланты платные были, не все себе позволить могли. Родили меня, спихнули бабкам, и разошлись, когда мне трех лет еще не исполнилось. Институт закончили, и разбежались. Я отца и не помню совсем – так, приходил пару раз в гости мужик какой-то, конфетами угощал. А когда мне пять стукнуло, мать снова замуж вышла.

– А с отчимом у тебя как?

– А чего нам с ним делить? Он там, с мамой, я тут, с бабушками. Мы друг другу не мешаем, наоборот, в случае чего оказываем посильную помощь. Ну вот драться он меня научил, потом еще грести, ну там, машину водить, авиетку – всякое такое, по мелочи.

– Но все-таки, особой близости между вами не наблюдается?

– Откуда бы? Но мужик он правильный, и с матерью они друг другу подходят – он тоже росточком, прямо скажем, не маленький.

– А свои дети у них есть?

– Да, дочка. Сестренка моя. И тоже, мелкая еще – а уже видно, что великанша растет. Не растолстеет если – возьмут в манекенщицы. А пока в баскетбол играет. За младшие классы школы. Мы с ней рядом – прям как из разных мультфильмов.

– А с ней у тебя какие отношения?

– Да никаких – она ж меня на семь лет младше.. Смешная… Да и потом, они все в Штатах живут, а я тут вот… остался.

– А чего ты остался-то? Или это они тебя тут… оставили?

– Нет, что ты, это я сам. Школу хотел здесь закончить, да и вообще, если подумать – чего я там позабыл?

– Давно они уехали?

– Да уж год скоро.

– И ты что, вообще не переживал, когда они все уехали? Ну, хоть поначалу? Все-таки мама…

– Честно? Нет. Я ведь и всегда как-то в основном при бабушках обретался. По бабе Лауре скучаю, да. Она тоже звонит иногда, говорит, скучает. Но лететь обратно боится – все-таки старенькая совсем, долгий перелет, тяжело. А я тоже… при всех этих обстоятельствах… вряд ли скоро к ним соберусь. Потом уже, когда все закончится, когда ребенок родится, съездим им показаться.

– А они знают, что ты задумал?

– Нет, что ты! Откуда?

– А как же ты им потом объяснишь, ну, про ребенка?

– Да никак! Мало ли откуда он взялся? Может, от девочки какой-нибудь. Да они и спрашивать ничего не станут, знаю я их.

– Кость! А откуда ты взял столько денег? Ну, там, на операцию, курсы гормональные эти, на все вообще..

– О! Это тоже семейная история. Ты еще не устала слушать? Нет? Тогда я тебе сейчас расскажу. Однажды мой пра-пра-дедушка….


*


Дома на удивление тихо. Марфа спит, мелкие втроем возятся с собаками на редкой и нежной, ярко-зеленой, свежей траве.

Гришка сегодня не пошел в универ. Он сидит на крыльце, откинувшись к стене дома, и дремлет. В слинге у него на груди дремлет Маринка, положив розовую щечку на жесткий, колючий свитер. Солнце стоит прямо над ними – не жаркое еще, ласковое весеннее солнце, веки под его лучами просвечивают, и видно как под ними беспокойно вращаются, ходят туда-сюда глазные яблоки. У обоих – и у Гриши, и у Марины – большие глаза и длинные пушистые ресницы.

Когда-то мы с Гришей на пару сиживали так с близнецами. А Марфа – вот как они сейчас – гоняла по саду вокруг с собаками и прочей живностью. У нас тогда и коза еще, по-моему, была.

Гришка ведь совсем не намного младше меня. Кто знает, может и у него где-нибудь скрыт ребенок?

Мама выходит на крыльцо, сонно потягивается, свистит собакам, кивает мне.

– Пройдемся?

Я радуюсь возможности побыть с ней наедине, без суеты, нервов и спешки. На мамином лице редкое выражение умиротворения и спокойствия. Видно, вчера им с Оскаром удалось-таки прийти к какому-то соглашению, и приступить к разработке планов по спасению мира не резко и в одночасье, а плавно и поэтапно.

Мы идем по мокрому, еще не до конца заросшему травой лугу. Грачи суетятся над обнаженной землей, ссорятся из-за выползших на поверхность полусонных червей. Еще пару дней назад здесь лежал снег, правда грязный и тающий. А сегодня от него одни только лужи да воспоминания остались.

– Мам, – внезапно говорю я. – Ты знаешь, у меня, оказывается, есть ребенок.

Мама резко останавливается.

– Что значит «оказывается»? Ты что, беременна?

Я мотаю головой.

– Не. И даже не была. У Игоря… ну, помнишь, врача, с которым мы встречались? – мама кивает, не прерывая меня. Ей важно, чтоб я закончила свои объяснения. – У них с женой не могло быть детей. Ну, он взял мою яйцеклетку и вот… А теперь они с женой разводятся. – Я беспомощно замолкаю. Мама некоторое время ждет, потом спрашивает осторожно.

– И… что?

– И ничего. То есть он хочет, чтобы я вышла за него замуж и вместе с ним воспитывала нашего ребенка. А я…

– А ты?

– Да не хочу я за него замуж! Тем более, если это только из-за ребенка! А ребенка хочу! Ведь он же мой, верно? Так пусть отдаст! Суд же всегда оставляет ребенка с матерью, так?