– Так, – мама кивает. – Но только если я правильно тебя поняла, юридически ты вовсе не мама этого ребенка. Юридически его мама по-прежнему жена Игоря.
– Да, но как я поняла, не нужен ей никакой ребенок, тем более чужой. А мне нужен! Ну, раз он мой… Как там, в законодательстве, насчет прав биологических матерей? Мам, ну ты чего молчишь, ты же ведь должна знать?
– Да никак, – грустно усмехается мама. – Права некоторые есть только у суррогатных. До тех пор, пока они не подписали отказ. А у тебя вообще никаких прав нет. По закону тебе просто неоткуда узнать, что это твой ребенок. И Игорю, собственно говоря, неоткуда. Поскольку тот, от кого он это узнал, не имел права ему это рассказывать. Ему – если все выплывет – за это полагаются крупные неприятности. Типа штрафа, увольнения, лишения лицензии и т.д… За разглашение врачебной тайны.
– Но как же тогда…
– Да никак. Поживем-увидим. Ты, кстати, видела уже ребенка? Кто это – мальчик, девочка? Как его зовут? Сколько ему лет?
– Сегодня увижу, – скрещивая пальцы в кармане на удачу. – Это девочка, Света. Ей полтора года.
– Почти как Тане! – восклицает мама, и обе мы, не сговариваясь, смотрим на мою грудь. Потому что это ужасно – моя девочка, мамина первая внучка, выросла искусственницей! Это ни в какие ворота не лезет! Но я ведь в этом не виновата.
Или все-таки виновата?
Легкий свист ветра за спиной и приглушенные удары копыт о мягкую землю заставляют нас обернутся. Мимо нас резво проносится пацан лет четырнадцати на гнедом жеребце.
Проносится? Не тут-то было. Мама выбрасывает руку в сторону и ловко перехватывает поводья. Конь резко, на всем скаку останавливается, пацана в седле отбрасывает назад, и он чуть не слетает от неожиданности на землю.
– Аглая Михеевна, ну вы чего!
– Я тебе дам «Михеевна»! Ты мне скажи, почему у тебя лошадь хромает, а ты на ней галопом рассекаешь, как так и надо!
– Ну, Аглая Михеевна, ну чего, земля же тут мягкая, я же не по асфальту…
– Еще не хватало, чтоб по асфальту! А как давно конь хромает? И почему ты ничего с этим не делаешь?
– Хромает дня два. Ветеринар дядь Рома обещал вечерком зайти.
– Дядь Рома-а! А у самого, что рук нет?
– Руки есть. Ножа копытного нет.
– Голова у тебя хоть есть? Слазь с коня, горе ты мое.
Пацан безропотно сползает по крупу вниз, мама, не глядя сует ему в руки повод.
– Ногу! – последнее уже относится к лошади. Та послушно приподнимает больную конечность. Мама пристраивает ее на коленке. Из бездонного кармана давно потерявшей первоначальный цвет куртки извлекается копытный нож. Вжик-вжик – разлетаются из под ножа дурно пахнущие обрезки. Наконец бывший внутри нарыв прорывается. Мама изо всех сил сдавливает копыто двумя руками. Из образовавшегося отверстия вытекает сливкообразный гной. Порывшись в кармане, мама достает аэрозольный баллончик, дезинфицирует рану, и осторожно опускает копыто на землю.
– Столбняк вы им хоть прививали?
– А то!
– Рома зайдет, скажешь, чтобы проверил. И привет ему передай.
– Ага, ага, обязательно!
Мама вытирает нож об траву. Прячет его в карман.
– Езжай уже, каквалерия! Только не быстро. Глаза б мои не смотрели.
Парень судорожно кивает, неуклюже, несколько раз подпрыгнув, взбирается на лошадь, и удаляется быстрым, местами переходящим в рысь шагом.
Мама провожает его завистливым взглядом.
– Черт, когда ж я сама-то верхом ездила? А ты, а малые? – глаза ее неожиданно загораются. – Нам бы надо лошадь свою завести! Столько лет уже собираемся! Аська, что молчишь? Заведем, говорю, наконец, свою лошадь.
– Ну, уж не раньше, чем ты засядешь дома и сама будешь за ней ухаживать. А то ты как исчезнешь на три дня – кто тогда с твоей лошадью возиться будет?
– Как кто? А вы все на что? А то, как ездить, так, небось, все, а как ухаживать так сразу – твоя лошадь, твоя лошадь. Ничего, как заведем – как миленькие будете ухаживать, никуда не денетесь.
– Мам, ты что! – меня охватывает панический ужас. С нее ведь станется – действительно заведет! – Какая лошадь?! Я сутками на работе, Гришка в универе, Марфа только что родила..
– Подумаешь! – легко отмахивается мама. – Да много ль ей надо, той лошади? Ну сыпануть ей овса с отрубями, напоить пару раз, почистить раза два в неделю. Будет себе гулять во дворе и щипать траву. А к зиме мы ей сена накосим…
– Кто это интересно будет ее поить, кормить и чистить, пока ты на родах зависаешь?
– Да хоть бы и ты. Что тут сложного?
– Я?! Мам, ты имей в виду, не знаю, как остальные, а я твоей лошадью заниматься не буду! Я к ней близко не подойду!
– Настя, да ты что?! Что она тебе сделала, моя лошадь?
– Ничего не сделала. А только не подойду, и все.
– Да знаю я тебя! Это ты сейчас так говоришь, а вот появится лошадь, и сама не заметишь, как полюбишь ее, привяжешься… И остальные также. Это ж живое существо, как к нему можно не привязаться?
Я в ужасе замолкаю. В голове моей проносятся мрачные картины, как я судорожно втискиваю в свое расписание косьбу сена и регулярную чистку лошади. А ну ее на фиг, чистку эту, и грязная походит, ничего с ней не сделается. Но кормить и поить-то ее всяко придется, она ведь, черт ее подери, и правда живая..
Обратно мы возвращаемся молча.
– Чего это вы обе такие смурные? – спрашивает нас Гришка. Они все сидят за столом в кухне, и пьют чай из громадного старинного самовара – а чего, у нас в семье тоже свои семейные реликвии есть, самовар например…
– Да Настя вот, не хочет кормить мою лошадь, – кивает на меня мама.
В кухне на секунду воцаряется изумленная тишина, после чего все начинают говорить разом:
– Лошадь?!
– Какая лошадь?!
– Где?!
– Ты завела нам лошадь?!
– Мать, ты с ума сошла?! – это, конечно, Гриша
– Мам, где лошадь, покажи, я сам ее покормлю! – громче всех вопит Васька.
– Да уймитесь вы! – мама устало машет рукой. – Нету пока еще никакой лошади. Я только собираюсь ее купить.
*
Без пяти пять я у гаража Игоря. Его машина стоит на минус пятом этаже дома. Там тихо, сумрачно, и вечно откуда-то слышно навязчивое капанье воды. Я стою у лифта, передо мной кажущийся бесконечным коридор, освещенный люминисцентом, с индивидуальными отсеками для машин. За спиной у меня маленькая железная дверь на лестницу.
Между этажами, на темных, почти неосвещенных пятачках меж лестничными пролетами, местные подростки курят кальян, передают друг другу косяки, пьянствуют и разговаривают о жизни. Эти бесконечные лестницы вниз – их государство, где они царят безраздельно. По этим лестницам никто почти никогда не ходит – машины съезжают по своим машинным спускам, жильцы пользуются лифтом. А если кто попробует спустится по лестнице, то пусть заранее запасется фонариком, потому что далеко не каждый пролет освещен. Лестницы узкие, скользкие и щербатые, перила липкие и шаткие. Номинально, конечно, кто-то должен здесь убираться, и даже наверняка этот кто-то получает за уборку деньги. Но реально здесь никто никогда не убирается.
Во всей Москве наберется не более десятка подобных домов, все – в более чем приличных районах, и, насколько я знаю, и на лестницах в них во всех творится примерно все то же самое. Добро пожаловать в наши местные флавелы.
Я стою долго, минут пятнадцать. Лифт ходит вверх-вниз, проезжая все время мимо моего этажа. Меня чуть знобит, и вообще становится как-то не по себе. А тут еще из-под плохо прикрытой двери на лестницу явственно доносится какой-то писк. Крысы тут завелись, что ли?
Не в силах сдержать любопытства, осторожненько заглядываю за дверь. Я не боюсь крыс. Я вообще никаких зверей не боюсь. Звери – они ведь мирные, им до людей, в сущности, и дела нет. Если их не трогать, сами они ни за что не полезут. Другое дело люди. Им вечно до всего дело.
Крошечная площадка, на которую я смотрю, кажется на удивление уютной. К перилам проволокой прикручен фонарь «летучая мышь», освещающий все вокруг мягким золотистым светом. На каменном полу пестрый коврик, связанный из скрученных разноцветных тряпок. У стены брошен матрас, на нем спальный мешок и какое-то пестрое шматье. В ногах – огромная пачка памперсов. На двух других пачках памперсов, как на подставке, стоит большой, глубокий, похоже, вынутый из комода ящик. Писк доносится из него.
На ступеньках лестницы, чуть выше площадки, сидит женщина. Голова ее опущена, она кормит грудью ребенка. Растрепанные рыжие волосы скрывают и ее, и младенца почти целиком, свисают ниже колен. Наружу торчат только две толстенькие розовые пяточки. Но вот женщина поднимает голову, откидывает пряди с лица. Смотрит на меня, щурится, узнает. Это Наташа!
На ступеньках чуть ниже стоит кальян, вкруг него уселось человек пять, по очереди припадая к гибкому носику. Сладковатый дым окутывает площадку.
В этот момент на нашем этаже с грохотом останавливается лифт. Я быстро прижимаю палец к губам, резко оборачиваюсь. Дверь глухо стукает моей спиной.
– Здравствуй, Игорь!
– И тебе не болеть! Чего там, опять пацаны, что ли, расшумелись?
– Да нет, просто скучно стало, решила заглянуть. Никого там нет.
– И слава Б-гу! А то недоросли эти совсем задрали. Прикинь, что ни вечер, у них сейшены и дым от травы стеной, аж отсюда на жилые этажи заползает.
– Можно подумать, ты сам таким не был!
– Можно подумать, был! Не, мы были культурные люди. Зависали исключительно в кабаках. Правда, чаще не в зале, а в туалетах или на лестницах.
– Не вижу разницы. Просто не у всех есть деньги на вход в кабак.
– Тоже верно. Бедность, как известно, не порок, но большое свинство.
Мы садимся в машину и долго едем по полутемному пандусу вверх. Когда, наконец, вдалеке вспыхивает солнечный свет, я с непривычки жмурюсь, и ловлю себя на мысли: «Интересно, сколько времени не видела уже его Наташа?»
Частный детский сад, куда сдают мою дочку, расположен в старинном особняке у Садового Кольца. Здесь заново перебранный царских времен паркет и густо замазанная побелкой лепнина на потолке. Стены расписаны зайчиками, белочками, и странными большеглазыми персонажами, видимо пришедшими из японских аниме. Воспитательница – ярко накрашенная девица в фиолетовой блузке встречает Игоря радостной улыбкой, которая, однако, при виде меня сменяется унылой гримасой.