На полу, на ступеньках, вокруг матраса сидят мальчишки, лет от пятнадцати до двадцати. Тоже слушают, покачивают головами. Нет, не надо сюда никого приводить. Слишком уж это стремно.
Но ведь и здесь тоже стремно – настаиваю я. Вас вон сколько знает, где прячется Наташа.
Это ничего, говорят они, мы здесь все свои. С восемнадцатого детдома.
Слыхала я про этот детдом.
Московский детский дом интернат для детей сирот и лишенных родительского попечения №18 был обычным казенным учреждением с серыми каменными стенами, большими спальнями с разбивкой по классам, и длинными зелеными коридорами.
Когда я в детстве пыталась представить себе детский дом, у меня выходило что-то между детсадом и летним лагерем, с той лишь разницей, что мама никогда не придет и не заберет домой. Такое себе место меж временем и пространством, где нет никакого домой, а чей-то рабочий день, мелкая деталь которого ты, неделя, месяц и год все длятся и длятся, растянутые в бесконечность.
Дети в детском учреждении живут от еды к еде, от сна к сну, постепенно замирая и засыпая, просыпаясь лишь для того, чтобы опять поесть. Они спят на прогулках, спят на уроках, спят ночью и в тихий час, изредка оживляясь на вспышки агрессии, – и снова сон, сон, сон.
Это – идеальный детдом, где еды, воды, тепла и туалетов хватает на всех. Попадая туда извне, ты сперва по инерции ждешь, что когда-нибудь это кончится – придут мама, папа, тетя, дядя – и заберут, наконец, домой. Но постепенно до тебя доходит, что дома больше нет, что дом – это просто какая-то абстракция, а был ли дом когда-то вообще? Наверное, это просто такая сказочка для детей. Никаких таких домов в реальной жизни и не бывает.
Есть только ряд кроватей, среди которых одна – твоя, и ряд тумбочек между ними. В тумбочке у твоей кровати – все твои вещи. Если их, конечно, еще не сперли.
Ты все время на виду и среди людей, но, если тебе повезет, и у тебя нет слишком красивых глаз или чересчур лопоухих ушей, то, значит, никто на тебя по-настоящему никогда и не смотрит.
Этот сон без особенных сновидений. Довольно чуткий, ведь тебе всегда надо быть начеку – чтобы что-нибудь не украли, чтоб не попасть под раздачу, когда кому-то захочется поиздеваться над тем, кто поближе – не со зла, а просто со скуки. Чтоб вовремя услыхать и выполнить чье-то исходящее свыше распоряжение, и не получить нагоняй.
Потом ты узнаешь, что есть более глубокие и яркие сны. Сны, в которых настоящая жизнь и яркие краски. Чтобы попасть в них, надо что-то выпить, съесть или покурить. А еще, если тебе повезло, и у тебя есть друг – человек, которому ты по-настоящему доверяешь, то ты можешь попросить его слегка тебя придушить – не сильно, не до конца, сдавить шею вафельным полотенцем, которое, в отличие от чего другого, всегда под рукой. И тогда, отрубаясь, ты увидишь такое!
Вот такая жизнь бывает в детдоме, и 18-й не был никаким исключением, пока туда не пришел работать Александр Менделевич.
При одном звуке этого имени у всех у них загораются глаза. Все начинают, перебивая друг друга, объяснять мне, что это для них было – Александр Менделевич.
– Он нас собирал всех по вечерам в спальнях, и заставлял разговаривать.
– Ну, рассказывать, чего с кем за день было.
– Тебе что-то в руку давали – ну там карандаш, щетку зубную, подшипник, и вот ты, пока держишь, должен был рассказать, что-нибудь. Что-то самое главное.
– А потом передать это другому.
– А молчать просто нельзя было, обязательно сказать что-нибудь.
– Он прям из тебя душу тянул глазищами своими – как уставится: что, совсем ничего? За весь день? Даже облако никакое мимо не проплывало?
– И мы тогда начали смотреть вокруг, думать заранее, готовиться – ну, чего вечером скажем.
– И столько вдруг всего сразу вокруг оказалось!
– Все тогда будто проснулись – солнце светит, ура! Трамвай звенит, вода с крыши капает, весна пришла!
– Точно ничего этого сперва не было, а теперь вдруг все появилось.
Ежевечерний этот ритуал, по неизвестной причине, именовался «Свечечкой». Якобы, передаваемый из рук в руки, неважно какой, предмет символизировал зажженную свечу.
Александр Менделевич сперва их разговорил, потом «расчитал». Начал вытаскивать за город, в походы, пел для них под гитару, организовал в детдоме гитарный кружок, так что постепенно запели все, даже безголосые и бесслухие. Переформировал палаты – в спальнях теперь жили не строго по возрасту, а вперемешку. Натащил краски, и все вместе разрисовали стены, каждый рисовал, кто во что горазд, все спальни теперь отличались одна от другой. У каждого над кроватью было то, что он хотел видеть, и бесконечный тускло-зеленый коридор неожиданно заиграл всеми цветами радуги.
Они теперь были заняты под завязку, с подъема и до отбоя. Им стало некогда спать, ни в прямом, ни в переносном смысле.
До сих пор вечно закрытая компьютерная комната при библиотеке раскрыла двери и вместила в себя всех. Против всяческих опасений, никто ничего не украл – это ж все было теперь свое, не у своих же шакалить! 18-й интернат в полном составе вышел сеть, и начал на равных общаться с окружающим миром.
Старшие стали общаться друг с другом по сети. Тогда же возникла идея Тайного Кода – способа, если что, подачи сигнала SOS. В какой-нибудь соцсети, ну которую читают буквально все, типа Российский ежедневник или там Юный Великоросс, вдруг появляется странный, полубессмысленный пост, о, скажем так, погоде на Южном Урале. Свой, кто прочтет, немедленно бросит все и рванет на помощь. Неважно, выпущен ли ты по возрасту в мир, или там переведен в другой интернат – став однажды своим, ты делался им навсегда.
Для подачи сообщения, требовалась, разумеется, возможность выхода в сеть, но официально всем детдомовцам старше 12 разрешались кратковременные одиночные выходы в город и, одновременно с таким разрешением человеку обычно выдавался мобильник. Кроме того, многие копили выдаваемые им карманные деньги, с тем, чтобы купить планшет. Существовали, разумеется, и менее законные способы стать обладателем средства связи – их, правда, особо не афишировали. При Менделиче каждый старался быть – ну или хоть казаться – хорошим, лучше, чем на самом деле.
Менделич был одержим странноватой идеей таинственного превосходства коллективного над индивидуальным. «Судьба собрала вас всех вместе не просто так, – вещал он. – Вы здесь чтобы научиться понимать друг друга, прощать друг друга, проникаться друг другом. Научиться взаимодействовать друг с другом так, как детям, живущим по отдельности с их родителями в домах, и не снилось даже. Вам дана уникальная возможность сделаться единым целым, стать СИЛОЙ. Только вместе, только действуя заодно, сможете вы противостоять системе.»
То, что детдомовцы стали, наконец, силой, быстро поняла и заценила вся местная шпана. Вышедших погулять детдомовцев стали обходить за версту. Тыщу раз думали, стоит ли задирать самого мелкого и слабого пацана – ибо возмездие бывало ужасным, и, как правило, не заставляло себя долго ждать.
Александр Менделевич жил один. Незадолго до прихода в интернат он расстался с женой, та продала квартиру, и, забрав их единственного сына Семочку, уехала в Штаты. В интернате имелась комнатка под лестницей для инвентаря, там Менделич и спал на привезенном им старом кожаном диване. Вещи его – весьма, надо сказать немногочисленные – хранились тут же, в подсобке, в паре картонных ящиков, и на стене, на самодельных полках. Вперемешку вместе со спортивным и игровым инвентарем.
Сюда повадились стекаться по вечерам, после официальной «свечечки». Трепались за жизнь, задавали любые, от балды, вопросы, приходили посоветоваться о личном. Менделич всех выслушивал, судил, рядил и советовал. Хлопал по плечу, ерошил волосы, дул в глаза, дышал в ухо. Читал стихи, показывал на гитаре аккорды. Тут решались конфликты и строились далеко идущие планы по организации общей совместной жизни после выпуска. Здесь вместе пели перед сном, жарко ощущая свою личную причастность и общее нерушимое единство.
Коммуна, созданная Александром Менделевичем, просуществовала полтора года.
Столько потребовалась, чтоб на них обратили внимание, о них заговорили, на них стали показывать пальцами.
Их работы разительно отличались от других на конкурсах детдомовских детских рисунков. Их выступление на конкурсе художественной самодеятельности вызвало скандал и последующее обвинения в клевете. (Ребята разыграли сценку о том, как к ним интернат приезжает комиссия, что она видит и как увиденное оценивает).
Комиссия действительно приехала. С особым тщанием рассмотрела результаты деятельности Александра Менделевича. С особым пристрастием отнеслась к его личности и образу жизни.
Менделич был обвинен в педерастии и растлении малолетних, осужден, сослан, куда следует, где и сгинул. Было в самом деле что, или не было, навсегда и осталось за кадром.
А восемнадцатый от греха подальше расформировали.
Но, раз проснувшихся ребят, особо тех, кто постарше, так и не удалось усыпить обратно. Для большинства родной интернат просто перешел в виртуальную форму существования.
– Ну, не только виртуальное!
– Созваниваемся, сговариваемся по интернету, ну, шифром нашим, а потом-то уже все вживую.
– Ну, или, если фишка выпадет, в мертвую.
– Да, тут уж как выйдет – или мы их, или они нас.
– Да к нам уже особо и не суются. Дотумкали.
Действительно, довольно скоро воспитанники 18-го детдома, бывшие и настоящие, сделались довольно заметной в Москве группировкой. Со своими повадками, своим несколько робин-гудовским почерком и главное – готовностью, если надо, до смерти постоять друг за друга. Они не без боя выгрызли себе район обитания, под их влиянием оказалось сразу несколько мелких рынков, за ними числилось сколько-то удачных (для них) нападений на сбербанки и мелкие магазины.
– Ты не думай, у нас вовсе не все такие. Есть кого в армию, позабирали, есть кто сам в училища военные пошел – у детдомовских в такие места квота. Есть кто ЕГЭ посдавали и в институтах учатся – а чего, Менделич нас знаешь как к учебе приохотил? При нем и двоек-то почти не было.