– Он приемы всякие знал – как чего запоминать, как на экзаменах правильно ответить, даже если толком не знаешь.
– Но у нас, знаешь, даже если нормальный кто, и жизнь у него давно своя – все равно – в интернете SOS увидит – сразу придет. И от ментов отмажет, и спрячет у себя, и из обезьянника выручит.
– А как же ты у своего Виктор Петровича оказалась? – спрашиваю я у Наташи.
– Да дуреха была, – она задумчиво вглядывается в свет ночника, щурится, но так и не отводит глаз. – Он взрослый мужик, солидный. Наши-то все еще пацаны, даже кто школу уже окончил. Мы познакомились… ну в одном таком месте. Там простых людей не бывает. Все такие.. ну, с прошлым. Сама понимаешь. И женщины там… ну бляди, конечно, но красивые, ухоженные. А я кто? Крысеныш детдомовский. Но вот чем-то понравилась я ему, увез к себе – все по согласию, ты не думай. Ночь у нас с ним была – прям как в кино или там в романах. А утром он мне сказал: «Знаешь, женится я не женюсь, сама знаешь, у нас не женятся. Но вот если родишь мне сына, поверь мне – у него будет все! И дом свой, и лошадка, и кроватка, и нянька, и прислуга всякая. И комп навороченный, когда подрастет, и парусник, и самолет, и ездить он сможет куда захочет, и в какой хочет институт поступить – ну все, понимаешь все…» Я говорю – подумаю. А сама думаю – все, понимаешь, все, ну это ж даже в мозгу никак не укладывается. Ладно б еще конкретное что – а тут ВСЁ! Ну, я вытащила имплант, и осталась.
– И на что, спрашивается, позарилась? Можно подумать, мы б, для твоего пацана коня не смогли угнать, или там самолет?
– Да говорю, ж, дуреха! – Наташа досадливо пожимает плечами, посмеивается над собой. – А он теперь меня ищет. Говорит, должна я ему. Он, видите ли, в меня вложился.
– А если найдет?
– А если найдет, то у нас тут у всех стволы есть!
– И не только!
– Да не найдет он вообще!
– Мы ж ее не все время здесь прячем.
– Мы – сегодня здесь, завтра там.
– Все время перемещаемся!
– Да все будет нормально!
– Завтра ты нас здесь уже не увидишь!
На всякий случай, я оставляю Наташе номер своего телефона. Прошу обязательно звонить если что. Мы тепло прощаемся, крепко обнимаемся на прощанье, и я, не без трепета, захожу в лифт. На всякий случай весь подъем нащупываю в кармане кнопку газового баллончика, и чуть не нажимаю на нее случайно, услышав резкую телефонную трель.
– Настя, где ты? Ты не могла бы сейчас ко мне прийти? Понимаешь, с утра я был в Институте – они позвонили, как только ты от меня ушла. Все анализы у меня зашибись, толщина децидуального слоя в кармашке тоже уже достаточная. В общем, они при мне извлекли из морозильной камеры эмбрион и переложили его в термостат размораживаться. Так что завтра, получается, у меня того, день икс. Настя, ты далеко? Ты придешь?
*
Мы сидим, обнявшись, на полу у камина, и в который раз уже глядим вместе на огонь, на пляшущие в глубине очага голубоватые искры. Нам не холодно, но по рукам все равно разбегаются мурашки. Нас обоих трясет от сознания важности наступающего момента.
И я, которая видела уже это все столько раз, участвовала во всем этом столько раз, впервые чувствую свою сопричастность к происходящему.
У нас… ой, нет, конечно же, не у нас, а у Кости, БУДЕТ РЕБЕНОК!
– Ты будешь держать меня за руку? Как в тот раз?
– Торжественно обещаю – я буду держать тебя за руку. Но как в тот раз не выйдет. Завтрашняя процедура займет не больше 15 минут. Потом ты с полчасика для верности полежишь, и пойдешь по своим делам. Это ж не операция!
У Кости растерянный и немного испуганный вид.
– Кажется, я, наконец, собрался сотворить с собою что-то непоправимое.
– Почему обязательно непоправимое? Вдруг все, ради разнообразия, пройдет хорошо?
Ты просто походишь девять месяцев в чуть более свободной одежде, а потом у тебя на руках окажется лялька, и все вернется в свою колею.
– Тебе б все шутить! А скажи, если мне ничего не подсаживать, что тогда будет с кармашком?
– Ничего не будет. Он просто зарастет.
– А могу я после этой беременности навсегда остаться бесплодным? Эти гормоны, которые я сейчас без конца пью, они как-то влияют на сперму?
– На сперму, насколько я знаю, никак. Импотентом сделаться можешь. Тебя же предупреждали, небось.
– В это мне как раз почему-то меньше всего верится.
Костя привлекает меня к себе, мы целуемся, скатываемся постепенно на пол, ближе к камину, из которого, между прочим, искры. Секс – лучшее средство от страха и нервного напряжения.
– А вдруг это в последний раз?
– Не пугай!
Почему-то абсолютно не верится, что вообще что-нибудь может измениться. Нет никакого такого завтра! Стрелка на часах не движется, время остановилось. Существует только здесь и сейчас. Вне этой мансарды нет, и не может быть ничего существенного для нас. Мы достигли того, к чему шли всю жизнь. Мы друг друга нашли, мы друг у друга есть, и теперь делаем друг с другом то, чего хочется.
Зачем нам вся дальнейшая жизнь, если все и так хорошо? Уберите ее, она лишняя.
*
Я держала Костю за руку всю дорогу, как обещала. К утру на лице его не осталось и тени ночных сомнений и колебаний. Он был молчалив, сосредоточен и собран. Зашел, разделся, лег и послушно выполнял все медицинские указания. Процедура протекала штатно, без сучка и задоринки. И только когда изображение с предметного стекла микроскопа в последний раз вывели на экран, Костя жестом попросил обождать. Хотел минутку еще посмотреть на него, пока он снаружи, запомнить, как он сейчас выглядит. «Не волнуйтесь, – привычно успокоила его лаборантка – мы дадим вам снимок на память»
– Странно, – растерянно сказал Костя, когда все уже было позади, и мы, наконец-то, оказались за воротами Института, – Я как-то совсем ничего не чувствую. Обыкновенная медицинская процедура. Как думаешь, он действительно там? Может, они просто надо мной подшутили?
– И не надейся! У нас тут люди серьезные работают, фирма веников не вяжет. Не боись, скоро все проявится – и головокруженье, и тошнота, и на солененькое потянет. На моей памяти, ни у одного мужика еще без токсикоза не обошлось. Вот пару недель обожди – сам увидишь. Зато теперь сможешь хоть всю ночь напролет петь ребеночку колыбельные, и перестанешь, наконец, волноваться, что ему где-то там одиноко и страшно.
– Ну да, – сказал Костя. – Наверное.
Но, кажется, я его так и не убедила.
*
Первое, что я делаю, придя утром на работу, это захожу в отделение ЭКО и пишу заявление, что отныне и навсегда запрещаю какое-либо использование генетической информации, заключенной в моих яйцеклетках. Эта светлая мысль посетила меня вчера, когда мы были здесь с Костей. Теперь мои яйцеклетки не более, чем сосуд для чьей-то чужой генетической информации – например, мужская гомосексуальная пара может начинить мою яйцеклетку ДНК двух своих спермиев, или какой-нибудь одинокий хрен с горы, типа дяди Феди, может поселить в ней своего клона. Ее также мог бы использовать прекраснодушный идеалист, вроде моего Кости, но таких ведь и на свете-то нет, Костя мой экземпляр штучный. За то и люблю.
Нет! Конечно же, люблю просто так! А это, ну, вроде как бесплатное приложение, типа вишенки на торте.
Ладно. Теперь, я, по крайней мере, уверена, что точка поставлена, и Светка навсегда останется моим последним внебрачным, то есть, тьфу, внематочным ребенком.
При воспоминание о дочке у меня сами собой увлажняются глаза. Г-ди, когда ж я ее увижу-то теперь? Игорь сказал – созвонимся на неделе. Видимо, на следующей, эта-то уже, можно сказать, прошла.
Я принимаю отделение у Даши. В последний раз обхожу его вслед за ней, привычно отмечая краешком мозга: здесь укол через два часа, здесь и здесь выписка после двух, здесь обработать швы или поменять в капельнице раствор.
На подходе к родзалу слышен громкий протяжный стон. Довольно-таки непривычно в стенах Института.
– Там что, без эпидурали? – спрашиваю я с оттенком уважения.
Дашка слегка кривится.
– Там сектор Д. Привезли под утро, по скорой. Дежурный врач сказал – неча ее баловать, пускай чурка сама рожает. Да она вроде и не просила. Она вообще молчит, только глазами зыркает, и вот на схватках стонет. Может, не понимает по-русски.
– А какое раскрытие? Какие по счету роды?
– Роды вроде бы первые. В приемном, врач когда проверял – было на три пальца, а я с тех пор не смотрела. Да не заморачивайся ты! Небось, как всерьез зарожает – услышишь! Перчатки только длинные, до локтя надеть не забудь, когда принимать пойдешь – я их тебе там приготовила, на столике справа.
– Спасибо, – рассеянно благодарю я, осмысливая полученную информацию. Мне не хочется спорить с Дашкой. В восемь часов утра после бессонной ночи глупо пытаться изменить чью-то жизненную позицию. Ладно, все равно она сейчас уйдет, и я, как всегда, поступлю по-своему.
Прощаясь, Дашка неожиданно обнимает меня за плечи, целует воздух где-то в районе уха.
– Жалко все-таки, что тебя переводят! Вроде мы неплохо сработались!
– Мне тоже жалко. Да ладно, не переживай, еще увидимся!
Мне уже не терпится в родзал. Лошадка внутри меня бьет копытом.
Женское лицо на подушке немыслимой красоты – огромные влажные глаза, оливковая матовая кожа, искусанные, чуть припухшие губы. Все в обрамлении пышных черных кудрей.
Я надеваю улыбку, аккуратно растягиваю ее между ушами, и представляюсь: отчетливо, громко, выделяя слова. Как на утреннике в детсадике. Это должно помочь, если она и вправду плохо понимает по-русски.
– Здравствуйте! Я Настя, ваша акушерка! Как вы себя чувствуете – косой взгляд на титул Истории родов – Анджела Мкртчяновна?
Она собирает все силы, и тоже улыбается мне в ответ:
– Здравствуйте. Можно просто Анджела. Я знаю, у меня очень трудно произносимое отчество. Когда нет схваток, я чувствую себя хорошо. А когда есть… видимо, как полагается? – она полу-спрашивает, полу-утверждает. У нее милый, абсолютно московский выговор и манера говорить интеллигентного человека.