Мне вдруг становится непереносимо стыдно. Я чувствую, как краска заливает мне все лицо и скрытые волосами уши.
После всяческих извинений в возможно причиняемых неудобствах, осматриваю ее. Четыре сантиметра, и шейка кзади. Воды целы. Впереди еще долгий путь.
– Хотите какое-нибудь обезболивание?
Она молча мотает головой. На лбу блестят бисеринки пота.
Я не настаиваю. Вношу в компьютер результаты моего осмотра, смотрю предыдущие. Монитора нет. Вообще ничего нет про сердцебиение. Не, ну вот же козлы!
– Хотите пить? Может быть, лед пососать?
– Да, пожалуйста.
Я приношу ей стакан со льдом. Подсоединяю монитор. При этом, как всегда, поясняю:
– Это минут на двадцать. Потом сможете встать, походить.
– Это не опасно?
– Нисколько. И на ходу легче переносить схватки. А еще лучше пойти в душ.
– О! Душ!
Я вспоминаю мамины фотографии. Действительно, при таком раскладе душ – это «О!». Меня охватывает злость. Черт с ним, с монитором! Пока что, в первые пять минут, все окей, потом опять подсоединю.
– А хотите джакузи? У нас есть!
Взгляд ребенка, увидевшего елку с игрушками. Помогаю ей встать, и мы идем в номер для ВИП-персон. Где есть джакузи, мягкие кресла, минибар для сопровождающих, телевизор с широким, во всю стенку, экраном и постельное белье с розовыми ушастыми зайчиками. Минут через сорок – Анжела счастливо плещется в навороченной ванне, откуда время от времени долетают невнятные звуки, по которым невозможно определить – то ли они от боли, то ли от счастья – появляется Митя.
– Привет, – несколько растерянно произносит он. – А мне сказали, у вас в родзале роженица. Вот, пришел посмотреть. А там никого. Неужели родить успела?
– Да нет еще. – как можно беспечнее отзываюсь я. – Я ее это… в джакузи пока запустила – там раскрытие небольшое, воды целые…
– Куда?! – Митя так сильно бледнеет, что на кончике проступают веснушки. – Насть, ты соображаешь, что делаешь? Она ж, это… ну… необследованная ж совсем! А вдруг там сифилис? Или триппер? Или вообще, на фиг, СПИД?
Ясно, он бедный, отвечает сегодня за обсервацию. За мое самоуправство сиречь.
Но Митя – все-тки не Даша. Наверняка что-то человеческое еще в нем осталось.
– Дмитрий Николаич, – как можно спокойнее говорю я. – Ты сядь. Успокойся. Водички выпей. Там, если помнишь, двух недель не прошло, как были и триппер, и сифилис в одном флаконе. Ничего, пережили, как видишь. А СПИДом сейчас вообще никого не напугаешь, чай, не прошлый век. Обработаем потом, хлорки не пожалеем. А человек впервые за год вымоется по-людски. Ты представляешь, какие у них там условия? Душ один на барак, с водою холодной, и тот не работает. Ну, войди в положение, рожает женщина, больно ей, понимаешь? Ты клятву Гиппократа давал или где? И вообще, что тебе, жалко, что ли?
Смущенный моим напором, Митя вынужден отступить. Ну да, хорошо, конечно, он все понимает, но только вот если… А вдруг кто по контракту поступит?
– Блин, да я там все вымою в пять минут, вылижу языком, вот те святой истинный крест!
– Не божись, отец Геннадий услышит! – фыркает несколько успокоенный Митя. – Сегодня же воскресенье, я на него уже успел пару раз наткнуться. Че-то он грозен нынче, брови насупленные, не подступись. Ладно, а так, вообще у вас все в порядке? – спохватывается он.
Я заверяю его, что в полном.
Митя уходит, обещая вскоре вернуться: «А ты все-тки вылови ее поскорей от греха подальше, и подключи к монитору».
Я послушно киваю. Из ванны слышно постанывание, мурлыканье, обрывки песенок на неведомых мне языках…
Пожалуй, у меня духу не хватит сказать ей, чтоб выходила скорее.
*
Отец Геннадий – наш институтский священник. На него можно невзначай наткнуться в любом месте Института. Он умеет беспрепятственно просачиваться в любые щели и закоулки. Бритоголовый и бородатый, в мешковатой серой рясе, из-под которой вечно торчат потертые джинсы, больше всего он напоминает переодетого уголовника. Впечатление усиливают крупная угловатая фигура, и резкие черты широкого низколобого лица. И уж совсем неожиданными на этом фоне кажутся огромные, широко расставленные серо-зеленые пронзительные глаза, глядящие вам прямо в душу из-под тяжелых набрякших век.
Отец Геннадий представитель АНРПЦ – Абсолютно Независимой Русской Православной Церкви. С точки зрения официального российского духовенства АНРПЦ – это что-то среднее между ересью и вероотступничеством. Вчуже может быть непонятно, что вообще такая одиозная личность делает в стенах нашего фешенебельного заведения. Но фишка в том, что в обычных православных церквях искусственно зачатых младенцев не крестят и даже не отпевают. Церковь учит, что то, чему не должно родиться, пусть значит и не рождается – ну, раз нет на то воли Б-жьей.
С другой стороны, подавляющее большинство наших пациентов – люди солидные и респектабельные, которым западло или даже просто не выгодно выглядеть в глазах клиентов и партнеров по бизнесу нехристями. Да и вообще – допустим, у тебя дите родилось, а ты крестины зажал. Или там жениться собрался – и кому какое дело на ком, но разве можно приличных людей не пригласить на венчание?! Не по-людски как-то получается, верно?
А некоторые еще говорят – знаешь, какая у нас жизнь? Как на душе иной раз мерзко бывает? А помолишься, и вроде как отпустило. А кто уж там и чего отпускает – какая, в сущности, разница?
Лозунг АНРПЦ – «Пустите детей приходить ко мне». Здесь принимают всех, не спрашивая, как происходило зачатие, и какого ты сам был пола в позапрошлом году. Кого это волнует, если Б-г любит всех? Кстати, это единственная в России Церковь, где венчают гомосексуалистов.
У Института своя часовня – пристройка позади здания, с фасада ее не видно. Я заглядывала туда пару раз – чисто из любопытства. Там красиво – ну ясно, прихожане у нас люди не бедные. Она невысокая – купол с маковкой где-то на уровне третьего этажа. По стенам фрески – работа известного мастера, тоже, кстати, нетрадиционной ориентации. Его дочку Ксюшу, рожденную в результате искусственного оплодотворения без памяти влюбленной в него ученицей, я когда-то принимала, и оба они тогда долго уговаривали меня стать ее крестной матерью. Я, разумеется, наотрез отказалась – ведь для этого мне, как минимум, пришлось бы сначала самой креститься.
Да, как и все дети моей мамы, я нехристь. Сама наша мама из тех, кто полагает, что Б-г должен быть прежде всего в душе, и на всякие публичные обращения к Нему, типа совместных молитв и крестных ходов смотрит как на духовную порнографию. Максимум – тихая молитва про себя, типа: «Дай, Г-ди, чтобы пронесло!». Кроме того, Гришин отец еврей, Марфин был, по слухам, католиком, Ваня, отец близнецов – наполовину татарин. Танечку Алеша сперва очень рвался крестить, но мама уговорила его подождать неделю-другую, пока девочка окрепнет – на улице стояла зима – а потом порыв у Алеши прошел, и он вроде как позабыл об этом.
Мой отец тоже несколько раз поднимал эту тему. Маленькой я отговаривалась тем, что не хочу огорчать маму, а когда недавно он опять пристал с этим, как банный лист, сказала, что я, так и быть, согласна, но, поскольку работа моя включает в себя ЭКО, то, чтобы не лицемерить, только в АНРПЦ. А это уже отца самого не устроило, чем так, он сказал, то лучше вовсе не надо.
*
За длинный день, проведенный в совместной борьбе со схватками, мы с Анджелой успели подружиться, да что там, сделаться почти сестрами. Я узнала, что они с сестренкой Сусанной родились и выросли в Москве, куда их родители переехали много лет назад из Баку. В детстве им и в голову не приходило, что съемная квартира и временная регистрация чем-то отличают их от других детей во дворе. По утрам они убегали в школу, после уроков спешили в музыкалку, по вечерам играли с другими девчонками в резиночку и в вышибалы, качались во дворе на больших качелях. У них была собачка – маленький апельсиновый пудель с розовым носом, похожий на плюшевую игрушку, но на самом деле очень умный. Потом его забрала соседка. Потом – это когда временные регистрации отменили.
Родители решили ехать в Азербайджан, и оттуда хлопотать о визах в Америку. По слухам, в последнее время там стало сравнительно безопасно. Они уехали, и не вернулись. Только одно письмо оттуда пришло – остановились, мол, у друзей детства, завтра идут в посольство. Дата на штемпеле была полугодичной давности. С тех прошло десять лет.
Год девочки прожили в прежней съемной квартире – ровно столько, за сколько родители уплатили перед отъездом. Ходили каждый день в школу, а больше никуда, ни ногой. В конце года Анжела получила аттестат – со всеми пятерками, и с медалью. Раньше хотела учиться на врача, но что толку теперь было от аттестата – ни один ВУЗ, даже техникум не взял бы ее без прописки. Она устроился санитаркой в больницу – по чужим документам, в больнице очень были нужны санитарки. Читала учебники за первый курс – так просто для себя, записывала в тетрадку разные больничные случаи, пыталась их анализировать, исходя из выученного и того, что слышала от врачей, пока мыла пол в ординаторской.
Жили они с сестренкой у Анжелиной школьной подруги – ее родители очень сочувствовали девочкам, даже оформили над Сусанной опеку – хоть это было и непросто, ведь почти все документы уехали с родителями.
Анжела надеялась, что у сестры все сложилось хорошо, но точно ей это было неизвестно. Последнее, что она слышала – опекуны, евреи по национальности, уехали из страны вроде как погостить, и увезли Сусанну с собой (эмигрировать с чужим ребенком им вряд ли бы разрешили). Сама Анжела к тому времени уже год находилась в секторе Д. Ее забрали прямо на улице, когда она шла с работы – остановили, попросили предъявить паспорт. Довольно долго ее в таких случаях выручал чисто московский выговор. Но в тот раз не срослось.
– Там совсем ужасно? – спрашиваю осторожно, потому что схватка, оборвавшая последнее предложение давно прошла, а Анжела все еще молчит. И тут же спохватываюсь – Прости! Не говори, конечно, если не хочешь.