Марфа с Серегой наперебой успокаивают его, отпаивая попеременно то водкой, то валерьянкой но все это пока что безрезультатно.
То, что мачеха – ну да, не побоимся этого слова – младше его на три года, Серегу похоже, нисколько не впечатлило.
Но его по-настоящему удивили Маринкины глаза. Такие же, как у него самого, темно-синие. Как грозовое небо, как море. «Подумать только, – потрясенно говорит он. – Прям как самому себе в глаза заглянул!» И он снова и снова заглядывает ей в глаза – и опять, и опять изумляется.
Несмотря на протесты и покаяния, мама уносит дяди Сашино ружье от греха подальше, не сообщая куда. Подумаешь! Будто мы не знаем про большой кованный сундук в дальнем углу чердака, и где мама хранит от него ключи! Впрочем, дядю Сашу мы в это посвящать не станем.
– Аглая Михевна! Да зачем вы так! Я ж ведь, как шум услышал – подумал, что за ней – кивает на Наташу – пришли! Ну что греха таить, испугался! Так не за себя ж – за детей испугался! Ну что ж вы – не понимаете разве!
– Александр Дементьевич, – свешивается с лестницы на чердак мама. – Это вы поймите, пожалуйста, одну простую вещь. Мы здесь, у себя дома, позволяем себе одну, возможно, совершенно непростительную по нынешним временам, роскошь – никогда никого не бояться.
На мгновенье в кухне воцаряется тишина, точно каждый переспрашивает сам себя: «Боюсь? Не боюсь?» И, словно услыхав ответ, улыбается с облечением. И опять начинает болтать всякую чепуху.
Извлекается из чехла гитара, мама перебирая струны, мурлычет, как бы про себя: «Поднявший меч на наш союз…». Мы все – кто во что горазд, на разные голоса, подхватываем, подпеваем.
Я смотрю: и Костя знает слова, и Наташа, и даже Серый. Хотя это очень старая, еще из прошлого века, песня.
*
Утром следующего рабочего дня я ужасно спешу – сегодня я впервые буду работать на новом месте и в новом качестве!
Поэтому просыпаюсь раньше обычного – за десять минут до звонка будильника, и первым делом отключаю этот будущий, не нужный уже никому звонок – чтобы не разбудить Костю.
Костя спит, поджав под себя ноги, спиной к окну. Длинные ресницы на матово-смуглых щеках. Резкие, напряженные черты лица во сне разгладились, линии расслабились и слегка провисают – лицо, словно нарисовано не острым, как обычно, грифелем, а мягким пастельным карандашом. Занавеску на окне чуть колышет весенний ветер. Я лежу с краюшку. Между нами в центре кровати мурлычет кошка, вылизывая и без того уже, на мой взгляд, безупречно чистых котят.
Потихоньку, стараясь никого не потревожить, встаю, одеваюсь и выскальзываю за дверь. Душ, кофе, овсянка с яблоками и корицей. Все спят, и только собаки бьют себя по бокам хвостами, когда я закрываю за собой на щеколду калитку.
Подходя к дверям Института, слышу за спиной восхищенный свист, и абсолютно правильно отношу его на свой счет – да, я сегодня пришла в мини-юбке, а что, нельзя, что ли? Тем более, все равно я ее сейчас сменю на безликую медицинскую форму.
Свистом, однако, дело не ограничивается – меня бесцеремонно цапают за плечо, заставляя развернутся. Ну, Митька, ты, как я погляжу, совсем уже обнаглел! Сейчас я тебе все скажу!
Но я не успеваю ничего сказать: он прижимает палец к губам и утаскивает меня за угол здания.
– Слушай, чего здесь у нас вчера было! Ухохочешься!
Я – брезгливо разглаживая рукав куртки, высвобожденный, наконец, из его цепких пальцев – Ну и чего?
Но он пока не может отвечать – давится потому что от смеха.
– Ты себе не представляешь! Ну, с утра, как водится, юристка и социалка наехали на твою Анжелу, требуя, чтоб она подписала отказ от ребенка. Ее ж уже выписывать вроде пора, койку освобождать, у нас же без страховки экстренная только помощь бесплатная. Она – ни в какую! Хотите – берите силой в детдом. А сама в ребенка вцепилась, аж пальчики побелели! Такая, я тебе скажу женщина – я прям проникся! И то сказать – природа, материнский инстинкт. Пришлось им ни солона хлебавши идти. Вот, значит, сидят они у нас в ординаторской с Маргаритой, и типа как совещаются. А я типа так рядом сижу, к ним спиной, с понтом дела кофейком балуюсь. И вот пока они решали, то ли им в опечную комиссию звонить, то ли в МВД, смотрю, открывается дверь – и прям, как в кино, типичный такой дядечка в сером, с маленькой такой трехцветной книжечкою в руках. Я грит, разрешите представиться, сотрудник такой-то такого-то отделения. Сигнал, грит, к нам поступил, что здесь, мол, наблюдается отдельный случай нарушения прав человека и расово-национальной дискриминации. Без всяких на то оснований пытаются разлучить мать с ее ребенком.
Они туда, сюда, хвостом завиляли, что ведь он сам должен знать, что ведь есть правило, что ведь было распоряжение, что ведь матери сами обычно просят! Да ведь ему ж самому, наверное, известно, что там, в секторе Д, за бытовые условия! Разве можно туда с грудным ребенком?
Да нет, пожимает плечами серый, ничего такого ему не известно. А вот данная конкретная мать, Давитян Анджела, 25-ти лет, уроженка Москвы, временно проживающая в вышеупомянутом секторе Д, подобное желание изъявляла? Ах, нет? А как там ее и ребенка здоровьичко на сегодня, нельзя ли их, если все путем, как-нибудь побыстрее выписать? Он бы тогда сразу их и забрал, чтоб машину лишний раз не гонять.
В общем, не прошло и полчаса – да что там, двадцати минут не прошло, как Анжелка твоя, в новехоньком платье – оно ей, мягко скажем, великовато было, и широковато в плечах, да и вообще, на мой взгляд, не ее фасон, ей бы юбка твоя вот эта больше пошла б по-моему, с дитем в синем кружевном конвертике на руках, стояла у главного выхода на ступеньках. И тут – слушай, слушай, последний штрих! Смотрю, с обеих сторон у наших ворот штативы с камерами – да не хухры-мухры, а сразу видать, что профи снимают, и лампы-вспышки, и утварь всякая, а один, ну вот точно тебе говорю, вообще не русский был. А к крыльцу по аллее подкатывает машина – не лимузин конечно, но и не черный ворон, приличный такой цвета мокрого асфальта джип, и оттуда два кента в сером выталкивают насмерть перепуганного, обалделого азера – тоже во всем с иголочки, аж сзади бирки из-под воротника торчат. Ну, азер видит Анжелку, отталкивает кентов, в два прыжка взлетает по ступенькам и тут все трое – мать, отец и спеленутое дите сливаются в едином объятии! Хеппи енд, бля!
Ну, кенты дали этим, с камерами поснимать в свое удовольствие, потом загрузили святое семейство в машину – аккуратно так, вежливо, чтоб нечаянно никого не помять, и увезли. Очень надеюсь, их вежливости хватило аж до самого пункта назначения.
Ну, что скажешь? Хороша вышла сказочка со счастливым концом?
У меня нет слов. Молча закуриваю предложенную Митькой сигарету. Опасливо смотрю на часы – нет, вроде еще не опаздываю. Митя пускает колечко дыма, и продолжает рассказ.
– Ну, а часика через полтора, стали всех из отделения на ковер вызывать, мобильники и планшеты курочить, допрашивать, кто мог снимать, да кто мог скачать. Даже из дому всех сотрудников повытаскивали – ну кто был вчера выходной.
– А я-то как проскочила?
– Так ты ж вроде со вчерашнего дня в нашем отделеньи не числишься.
*
Да, уж тут мне явно не светило никакого акушерского экшена.
Светлана Юрьевна, главная акушерка института (должность высокая и чисто административная), торжественно представила меня персоналу – акушерке предпенсионного возраста Прасковье Андреевне и фельдшеру Вале Ивушкину, недавнему выпускнику училища, с застенчивыми голубыми глазами. Он слегка прихрамывал при ходьбе – видимо, поэтому находился сейчас здесь, а не в армии.
– В случАе, если число пациентов у тебя перевалит аж за пять человек, – Светлана Юрьевна закатила глаза, в знак того, что она даже в мыслях не допускает такую возможность, – получишь подмогу из других отделений. Если же с утра у вас никого, и в дальнейшем вроде как не предвидится – направишь свой персонал туда, где будет в тот день народу нехватка.
Она объяснила мне, как заполнять табели и ведомости, показала, где ключ от наркоты, где – от сильнодействующих средств группы В, заставила расписаться в куче бумажек, выдала кипу циркуляров санэпидстанции, с коими следовало не откладывая, сегодня же ознакомиться, и, бросив напоследок: «Ну, Настя, ты уж не подведи нас!» – с достоинством удалилась. Вслед за ней откланялся голубоглазый Валя, торопившийся домой после дежурства. Мы остались один на один с Прасковьей Андреевной, которая велела звать ее тетей Пашей, и обещала показать и рассказать мне, что здесь к чему.
Отделение, как в тот день, когда я сидела здесь с насмерть перепуганным Костей, казалось заброшенным и пустынным.
Впрочем, один пациент у нас сегодня все-таки был. Дядя Федя опять кантовался на сохранении.
– Ты с ним поосторожней, – предупредила меня тетя Паша. – Нынче он не в духе, завтрак вон отослал, сказал – помоями кормим. А какие помои, когда для этого отделения вообще все по спец заказу из ресторану привозят, а у нас на кухне разогревают только! Невозможно с ним вообще, и когда только выпишут! Вот же еще напасть на нашу голову! Бывают бабы беременные капризные, но этот… ни в какие ворота! Ну вот ты только…
Где-то на середине этой важной, образной, богато-информативной и высоко-эмоциональной фразы я абстрагировалась и перестала воспринимать.
Из-за неплотно прикрытой двери палаты звучал высокий и чистый голос. Не мужской, и не женский – - вообще неземной какой-то, в смысле не от мира сего, может, так поют ангелы – они ж вроде как бесполые. Это была не какая-то ария или песня, а просто набор звуков, совсем, на мой неискушенный слух, случайный, такое себе «ля-ля-ля», но от которого почему-то хотелось плакать.
Раньше я никогда не слышала, как поет дядя Федя. На процедурах знаменитый голос звучал пискляво, с оттенком суетливой нервозности, не возбуждая к себе ни приязни, ни интереса.
Нет, я, конечно, знала, что он – наша национальная гордость. Но выступает-то все чаще за рубежом, да и я, если честно, не великий поклонник оперы. Мама, конечно, таскала нас всех в Большой – на «Русалку», «Золотого петушка» и «Сказание о Граде Китеже». В Геликон – Опера на «Елку» под Новый год. В общем, на что-нибудь, адекватное для младенского возраста.