И вот что толку, скажи мне, от этих подарков, если вы с сыном годами не разговариваете?! Только: «Как дела Игорек?» – «Да все нормально!» или там «Проблема есть, помоги решить.» Они ж, по-моему, с рожденья так в глаза ему ни разу и не посмотрели – что мать, что отец!
– Лев Самуилович, по-моему, вы преувеличиваете!
– Да точно тебе говорю!
Он потирает залысину на темени, затягивает потуже резинку в хвосте. Скашивает глаза, смотрит на стоящие на столе часы – крылатый бронзовый ангел, локоны по плечам, вместо живота циферблат. Беременность временем.
– Ну что, мать-одиночка, ты свое на сегодня уже отработала?
Я киваю.
– Коньяк пить будешь?
Я снова киваю.
– Ну что ты, как китайский болванчик? Трудно сказать: « Да, спасибо Лев Самуилович?»
– Да, спасибо, Лев Самуилович.
Он наклоняется, стискивает мне лицо ладонями, прижимает с обеих сторон щеки к носу, так что губы сами приоткрываются. Чмокает меня в кончик носа.
– Вот ведь дурища, прости Г-ди! И откуда он узнал, что в хранилище есть твои яйцеклетки? Сама, небось, растрепала? Говорю, пороть вас некому!
Мы пьем коньяк из крохотных граненых стаканчиков темно-синего с золотисто-зеленым рисунком стекла. Если смотреть сквозь такое стекло на свет, то сперва все кажется мутным и темным, а потом, по мере вращения бокала в руке, то здесь, то там вспыхивают неожиданно звездочки.
– Хватит уже его рассматривать, хороший коньяк. Пей давай!
Но мне что-то уже расхотелось. Потихоньку ставлю стаканчик на стол, в надежде, что доктор Лева не заметит. Но разве от него что укроется?
– Брезгуешь?
– Что-то не хочется. И так голова кружится чего-то весь день.
– Голова кружится? У тебя месячные когда в последний раз были? Имплант, случаем, не выпадал из руки?
– Ну вы уж скажете, Лев Самуилович!
В результате мы пьем чай – зеленый, присланный ему родственниками из Самарканда, из настоящих пиал. Он рассказывает мне о своем детстве – он всегда вспоминает детство, стоит ему чуть выпить. Как в шесть лет его учили играть на скрипке.
А в конце разговора неожиданно поизносит:
– Ты это, расслабься пока, не гони. Дай ему после развода в себя прийти. Успокойся, соберись с силами, и поговори с ним по-человечески. Без слез, без истерик. Скажи ему прямо, честно, что замуж ты за него не пойдешь. Что просто, раз уж так получилось, ты бы очень хотела воспитывать вместе с ним ребенка. В конце концов, никто его за язык не тянул, мог бы и не говорить тебе ничего, но раз уж сказал. Вот увидишь, он согласится. Ну, может, повыпендривается сперва, куда ж без этого. Но потом сам же к тебе придет, и прощенья будет просить. Поверь мне, я эту семейку знаю! Очень скоро Игорю надоест делать все самому, еще раньше мамочке его надоест ему помогать, и вот тогда он с благодарностью примет любое твое предложение.
– Думаете?
– Уверен!
Часть вторая. И время их собирать
*
Я стою за забором, и корчу рожи, пытаясь привлечь внимание маленького существа, трудолюбиво роющего совком песок по ту сторону сетки. У существа светлые голубовато-зеленые глаза и острые, чуть оттопыренные, ушки эльфа. Это моя дочь. Я смотрю на нее и не могу насмотреться. Время от времени я тихонько посвистываю ей, как щенку, и она, как щенок, реагирует на свист – замирает, поворачивает головку, смотрит в мою сторону, пытается разглядеть меня за кустами, где я прячусь от воспитательницы. Когда воспитательница отворачивается, я высовываюсь, и корчу смешные рожицы. Дочка смотрит и нерешительно улыбается. Иногда встает и делает несколько шагов в сторону забора.
С каждым разом она подходит все ближе.
Я приручаю ее, как дикого зверька, как Лиса в «Маленьком Принце».
Я отловила Игоря в ихней ординаторской одного, и честно все ему выложила. Ну, может не так связно и бесстрастно, как мне бы хотелось, и может, голосом недостаточно твердым или там слишком тихим. Ну, так и он мне ничего не ответил – молча выслушал, отвернулся и вышел. С тех пор тщательно избегает на лестницах и в коридорах, а на общих институтских пятиминутках, где я еженедельно обязана появляться по долгу службы, сперва заглядывает, проверяет, что я уже где-то села, а потом сам садится в противоположном углу по диагонали. Лерка ходит с победным видом – но это как раз из разряда смешного.
Что ж, поживем-увидим. А пока приходится действовать на свой страх и риск. Так что я уже третью неделю прихожу сюда, к садику, во время прогулки. Стою у забора за кустами, посвистываю и корчу смешные рожицы. Приручаю своего ребенка.
*
На работе у меня все хорошо, хоть малость и скучновато. Дядю Федю так пока и не выписали, так что по утрам я привычно наслаждаюсь вокализами – от них всегда теплеет на сердце, и хочется самой запеть, и жить, и вообще как-то двигаться дальше.
Я вполне освоилась на новом рабочем месте, и даже постепенно прибираю к рукам тетю Пашу. Разговаривать она пока не начала, но хоть распоряжения мои выполняет. С Валькой же никаких проблем, разве что он слишком явно влюблен в дядю Федю, а тому это по фигу, он вообще не по этому делу, и Валька страдает.
Впрочем, пока любовные страдания не мешают Вальке добросовестно справляться со своими обязанностями – что мне за дело?
Кроме дяди Феди, который, похоже, застрял у нас тут надолго, бывают эпизодически пациенты на один день или там на сутки – на всякие там обследования и процедуры. Иногда их скапливается аж до трех человек. Это создает видимость плодотворной деятельности.
Поскольку сотрудников мало, по графику, примерно в неделю раз, я остаюсь дежурить, так что совсем без ночей, как рассчитывала вначале, не получилось. Делать по ночам здесь нечего, так что иногда меня даже зовут на помощь в приемное или в смотровую – когда рук не хватает.
В настенном календаре в ординаторской красным отмечены плановые госпитализации на кесарево, согласно срокам беременности, но пока что при мне ни одной такой красной даты еще не выпало.
Мы переселили Наташу с детьми в нашу московскую квартиру – очередные жильцы оттуда как раз съехали. Ваня отвез ее туда, закутанную до бровей в платок, как монашку, на своей Стрекозе. А мы с Гришкой по одному, с интервалом в час, подвезли на монорельсе детей. Мы здраво рассудили, что раз все ищут рыжую девушку с близнецами – так ни рыжей, ни близнецов, ни тем более их всех вместе никто нигде увидеть не должен.
Наша московская квартира недалеко от Костиной мансарды, так что мы с Гришкой по очереди навещаем теперь Наташу – приносим продукты, одежки для быстро растущих детей, всякую хозяйственную мелочевку.
Время от времени приходя к ней, натыкаешься на кого-нибудь из «восемнадцатых». Они трутся на кухне, выбегают на лестничную площадку покурить, травят байки и притаскивают дикие, немыслимые подарки малышам – качели с музыкой, которые можно вешать в дверной проем, крохотные заводные леталочки с сиденьем, похожие на разноцветных змеев. У них даже катушки похожие, со шнурами – родитель, допустим, держит в руке катушку, шнур разматывается, и ребенок взмывает ввысь, визжа от восторга. Сейчас, по весне, часто видишь во дворах таких летающих малышей. Но конечно, это игрушка для детей куда старше Наташиных девочек. Им пока куда нужней погремушки и колечки для прорезывания зубов.
Однажды Степка, уходя, сунул мне в карман какой-то маленький плоский предмет.
– Вот, держи подарочек, не дай Б-г пригодится.
– Что это?
– Хренька. Умелец наш один смастерил. Такой, типа, в общем, сигнал тревоги. Чтоб не искать в случае чего, всякие там сайты, не набирать нигде никаких сообщений – а просто жмешь на вот эту кнопку – можно даже в слепую, пальцем в кармане нашарить – и всё, через минуту все, кому надо, знают, что, где и с кем стряслось. Прямая трансляция на своих. Сможешь ее из кармана хоть на вот столечко вытащить – все всё увидят, а нет – хотя бы услышат. Мы своим уже всем раздали. А я смекаю – ты ж теперь тоже вроде как бы своя.
– Спасибо! Надеюсь, что не понадобится.
– А то ж! И все также надеются! – Степка трижды сплевывает через левое плечо, и буквально растворяется в ближайших кустах. Не человек, а призрак! Впрочем, все они из своего восемнадцатого такие.
*
Воровато оглядываясь на громадное, прямо-таки подавляющее свой громоздкостью здание Института – особенно сейчас, ночью, когда все линии расплываются и как бы визуально растягиваются в полутьме – я торопливо сбегаю по ступенькам крыльца и, крадучись, проскальзываю за угол.
Сад, раскинувшийся на десятки метров позади Института, давно превратился в дикие, непроходимые заросли. Никто за ними здесь не следит, не расчищает, не подстригает – не то что с фасада. А в ста метрах от здания вообще уже лесопарк. От Института он отделен высокой бетонной стеной, но птицам и семенам растений на нее, ясный фиг, плевать. Ни дорожек, тут нет, ни тропинок. Затерянный мир.
Я всегда чувствую себя здесь этаким путешественником-первопроходцем: отважно продираюсь через кусты, высохшие прошлогодние травы цепляются за ноги, ветки деревьев дергают за волосы, щиколотки обжигает крапива. Но мне все это нипочем – у меня есть цель, и несмотря ни на что, я продвигаюсь к ней!
Добравшись до одичавшей яблони, я усаживаюсь на свою любимую толстую низко растущую ветку. Достаю сигарету из пачки, закуриваю, пускаю кольцами дым, снисходительно поглядывая на мир сверху вниз. Отсюда хорошо видно вьющуюся вокруг холма дорогу, где без конца снуют взад-вперед разноцветные огоньки машин. Там, далеко внизу, кипит жизнь.
А я здесь сижу себе, надежно укрывшись от всех, и никто меня ни в жизнь никогда не сыщет.
Хотя, конечно, все это совершенно неправильно, и я все-таки на работе, и там, снаружи, прошло как-никак, целых восемь минут. Пора мне уже двигаться, назад, в отделение, а ну, давай-ка голубушка, вставай, шевелись, расселась, понимаешь ли…
Воровка. Украла у мира целых восемь минут!
И, словно в подтверждение этим мыслям, в кармане настойчиво запищал телефон.