Дверь распахивается без стука. Входит мама Андруса и высокий, лысый и сутулый мужчина – видимо отец. Женщина сразу бросается к ребенку:
– Андрус! Ну что ж ты делаешь! Она же маленькая! Ее же еще нельзя присаживать!
Они с отцом вдвоем склоняются над малышкой. Принимаются ворковать и сюсюкать. Андрус отворачивается лицом к окну, молча смотрит на проплывающие за окном облака – впрочем, может он их и не видит совсем, откуда я знаю? Я забираю с тумбочки градусник, отмечаю в графике на стенке температуру, и выхожу. За спиной громко шепчутся:
– Нет, зачем Снежанной, Снежанной не надо, еще вдруг волосы потемнеют, совсем тогда глупо будет. Давай лучше Вероникой, как думаешь?
Время половина третьего. Пора мне уже собираться. Минут через пятьдесят полдник закончится, и их выведут на прогулку.
Уж я-то знаю, как бы я воспитала свою дочь, если б мне ее дали!
*
Её не было на прогулке! Ее вообще не было в саду!
Укрывшись за раскидистым дубом, я снова и снова пересчитывала разноцветные курточки и комбинезончики, да, все точно, их шестнадцать, а не семнадцать! Сперва я решила, что просто на ней сегодня куртка другого цвета.
Что с ней случилось? Заболела? Проспали, и не повели? Хотя нет, Игорь сегодня точно был в Институте, я видела его на пятиминутке.
Мне казалось, я уже приспособилась. 15 минут клоунады в день – убедиться, что она есть, что с ней все в порядке, она сыта, здорова и благополучна. Убедиться, что она реальна – моя девочка, живая, теплая, настоящая, и вовсе не плод больного воображения.
На самом деле, это все, что, мне надо, я не жадная, вы не думайте. Увидела – и можно жить дальше, бежать по своим делам, встречаться с Костей, расчерчивать графики дежурства. 15 минут в день – это вовсе не мало, это даже очень много, учитывая, что это еще час туда и полтора – два потом до дома. Минимум три часа в день у меня отведено дочери – мыслям о ней, мечтам, любованию, бесконечному пережевыванию увиденного.
Когда я успела стать такой наркоманкой?! Оказывается, все мое душевное равновесие покоилось на этих минутах, на этом видении – зыбком, издалека, – девочки со смешно торчащими остренькими ушами?! Которая мне ни разу даже не улыбнулась. Которая, скорее всего, подойди я к ней слишком близко, попросту расплакалась бы от страха.
Почему, почему, ее сегодня не привели?! Где она, с кем, что с ней?! И что мне делать, если завтра ее опять здесь не будет? А если Игорь перевел ее в другой какой-нибудь, хрен знает где расположенный сад? А если… от одной только мысли у меня чуть не выскакивает сердце… если с ней что-нибудь случилось? Если я вообще ее никогда больше не увижу?
На глаза у меня наворачиваются слезы. Я дергаю изо всей силы рычаг, резко, чуть ли не входя в штопор, разворачиваю машину в воздухе, и гоню на всех порах назад, в Институт.
Вихрем пролетаю мимо обалдело провожающих меня взглядом охранников. Не бросив и взгляда в сторону лифтов, скачу через две ступеньки вверх на третий этаж. Рывком распахиваю дверь ординаторской. Думаю, была б она заперта, я б сейчас выломала замок.
Игорь просматривает в компьютере чьи-то анализы. Краем глаза замечаю, что у кого-то гемоглобин нынче семь – стало быть, перельют чью-то кровь.
– Где она, что с ней?! Почему сегодня не пошла в сад?
– У нее обычное ОРЗ, она дома, с ней моя мама… постой, откуда ты знаешь?!
– Считай, мне сердце материнское подсказало! Какая температура? Что ты ей даешь? Она пьет? При ОРЗ надо все время пить, мама твоя ее поит? Что сказал врач? Вы к ней вызывали врача?
– Я сам, между прочим, врач, ты еще не забыла? Нет у нее температуры. Вчера была, а сейчас уже нет. Так, сопливится. Да с чего ты так разошлась? Настя, что с тобой? Ты плачешь? Успокойся, ничего же ведь не случилось, Настя перестань! Ну, хочешь, мы сейчас поедем ко мне, и ты сама убедишься, что все в порядке? И, слушай, ты не смогла бы завтра с ней посидеть? Хотя бы полдня? А то мама моя завтра никак не сможет, а у меня плановое кесарево.
– Я… да, хорошо, конечно же, с удовольствием!
Я плюхаюсь на кушетку, по щекам моим текут слезы. Просто никак не могут сразу остановиться. Игорь щелчком посылает мне через стол пачку клинекса.
Что-то я стала чересчур часто и легко плакать. Раньше я вовсе не была такой ревой. Интересно, с чем это связано?
*
Мы со Светкой провели чудный вечер. Я держала ее на руках – тяжелую, теплую, и живую, с пыхтящим сопливым носом. Поила ее из чашки с резиновой крышечкой собственноручно приготовленным клюквенным морсом. Переодевала на ночь в розовую фланелевую пижамку. Пела ей какие-то детские песенки, невесть откуда всплывшие в памяти – вроде мама нам никогда такого не пела, а разве что Окуджаву, или Корнея Рушника. Дочка долга не засыпала, все требовала то Игоря, то меня, то обоих вместе и рядом.
На ночь все-таки удалось улизнуть, хоть и не без труда. Я вышла в полную темь, и, конечно, не могла допустить, чтобы Игорь меня шел меня провожать – как бы он бросил больного ребенка? Он, правда, и сам не так уж рвался. Договорились, что завтра утром я у него, как только, так сразу.
Ничего, как-нибудь дойду, ничего со мной не случится. Не в первый раз!
Астрочку я бросила на стоянке у Института – так боялась, что Игорь вдруг передумает, что не рискнула о ней даже заикнуться.
Я пошла напрямик, дворами и переулками – так гораздо быстрее, хоть и более стремно.
Да, на центральных улицах и площадях вечно толпятся люди, и глаза слепит от огней. Но стоит тебе свернуть в проулок – и дома стремительно уменьшаются в размерах, плазменные яркие факелы сменяются обычными фонарями, да и те горят не везде. Поэтому в переулочках и дворах вечно полутемно. Конечно, шум толпы долетает сюда с площадей и проспектов, особенно если праздник, какой-нибудь там День Города или Всеобщего Примирения, но всегда приглушенно. Особенно если ветер, как вот сегодня, и шумят во дворах деревья.
Я прохожу один такой двор, и вдруг останавливаюсь на минутку. Стою, смотрю на редкие освещенные окна, начинаю воображать, что вот, если бы, например, я – это вовсе даже не я, а какая-то другая девушка, которую может быть, и зовут даже вовсе не Настя, а как-то иначе. И у нее вполне нормальная семья – муж, ребенок. Может, даже двое детей, мальчик и девочка, например, погодки. Тихая и спокойная работа, в каком-нибудь офисе, с девяти до шести. Сейчас, конечно, все они дома, поужинали и легли спать. Ели что-нибудь простое и вкусное, сырники, например, со сметаной. Пили чай, обсуждая сегодняшние новости – ничего слишком волнующего или неожиданного, так обычная текучка: «Зенит» опять проиграл, с первого числа снова вздуют цены на водку. Посидели у телевизора, посмотрели вместе какой-нибудь бесконечный, глупый и сентиментальный сериал, рекомендуемый для семейного просмотра – без кровавых и сексуальных сцен, так, сладкая тепленькая водичка, от который, впрочем, иногда нет-нет да и наворачиваются на глаза слезы.
Потом пошли спать – с поцелуями и пожеланиями друг другу спокойной ночи. В комнатах гаснет свет, и через некоторое время слышится ровное дыхание спящих людей.
Вещи стоят на своих местах, механизмы работают – кондиционер, стиралка, посудомойка, подмигивает голубым глазком широкий экран на стене. Вся обстановка излучает покой и уверенность в завтрашнем дне.
Все просто, обыденно, ничего тут нет особенного, тысячи и тысячи людей так живут – ну почему ж у меня одной все так по-идиотски?
Чуть не заревела опять, на сей раз от жалости к себе. Так расчувствовалась, что не услыхала шагов. Опомнилась только, когда чья-то железная клешня сцапала меня за плечо, и хриплый голос в самое ухо гаркнул:
– Документы? Что несешь в рюкзаке?
Я, конечно, дернулась, да куда там!
Блин, вот ведь влипла! Любые хулиганы были бы в сто раз лучше! Закричала бы что есть силы, и глядишь, хоть это и не мой дом, все равно нашелся в нем хоть один смельчак, вышел бы мне на помощь…
Но кто в здравом уме рискнет связываться с полицией?!
Леший знает, откуда они берутся. Всем известно, что коренные москвичи в полицию служить не идут, это им западло. Из каких-то пакостных медвежьих углов, где большинство к двадцати либо спилось, либо скололось, либо зарезали в пьяной драке, либо сидит, за то, что в драке сам кого-то пырнул. А самые живучие подаются в Москву в менты. Этих уже ничем не проймешь, не удивишь, не смутишь, и не напугаешь. Глаза у них оловянные и пустые. Они хозяева мира, хозяева улицы. Пожалуй, крепкая какая-нибудь группировка или там мафия в чем-то будут покруче их, но и полиция ведь сама себе мафия. Когда их много, они еще поглядывают друг на друга, косятся на начальство – действуют, с какой-никакой оглядкою на закон. Но когда он такой один – чего и кого ему тут стеснятся?
Я послушно сбрасываю с плеча рюкзак, дергаю молнию, роюсь, нащупываю лихорадочно паспорт, даже не задумываясь, как он станет проверять его в темноте. Да кто их знает, может они и вправду не умеют читать?
Он дергает меня, придавливает к стене дома, задирает свитер, шарит под юбкой, я задыхаюсь от отвращения, изо рта у него разит перегаром и гнилыми зубищами – серый волк над красною шапочкой в московских каменных джунглях.
– Ну че, че ты жмешьси, – бормочет он, – че ты целку из себя строишь? Целки – они, небось, ночью по дворам, как кошки, не шастают. Целки-то небось в такое время по домам все сидят…
И тут я концом мизинца нащупываю сквозь карман Степкину «тревожную кнопку». Жму, конечно, изо всех сил, хотя сама понимаю, что глупо, что нет никакой надежды. Что даже если кто-то там, где-то, увидит, поймет, и рванет на помощь – все равно уже не успеет.
Тоненько свистит в воздухе острый камушек, пущенный невесть чьей рукою непонятно откуда. Небольшой такой, он лишь слегка, по касательной ударяет по голове насильника, так что тот охает, на миг отпускает меня, ощупывает рукою затылок. В глазах не столько боль, сколько недоумение: чем же это таким меня припечатало?