Но я, ясное дело, не жду, пока он опомнится, резко дергаюсь, отскакиваю на полметра, разворачиваюсь, и бегу, бегу что есть сил.
Вслед мне несется заливистая трель полицейского свистка.
До самого метро я бегу, не решаясь остановиться. Влетаю в ярко освещенный мраморный вестибюль, прикладываю карточку к турникету, и дальше, дальше. Вниз по бесконечному эскалатору, на безлюдную в такой час почти что платформу. И сразу, с разбегу в распахнутые призывно двери вагона, с немедленно сошедшимися у меня за спиною створками. Только теперь я, наконец, перевожу дух.
И понимаю, что рюкзачок мой так и остался там, во дворе. С паспортом, телефоном, планшетом. Хорошо хоть кошелек был в кармане.
Хрен с ним! Зато я живая, и со мной все в порядке. Кажется, с час назад мне разонравилась моя жизнь? Извините, ошиблась.
*
Рюкзак возник рано утром сам собой у нас на крыльце, также неожиданно и таинственно, как прилетевший вчера ниоткуда камешек. И одновременно с ним пришло ко мне, наконец, осознание того, что именно со мной происходит.
Имплант вовсе не выпадал у меня из руки. У него просто кончился срок годности. Я узнала это из бумажки, выпавшей из какого-то шва или совсем уж потайного кармана, когда перетряхивала рюкзак, проверяя все ли на месте. Бумажка была выдана мне миллион лет назад в мед кабинете моей родной школы – закатанная в пластик памятка, где печатным текстом объяснялось, в каких случаях имплант может подвести, и внизу, от руки, было вписано число, когда он подлежал изъятию с последующей заменой.
Вот что я так тщетно пыталась припомнить каждый раз, просыпаясь. Ну да семь лет пролетело, как один день. Тогда, в детстве, мне казалось, что семь лет – все равно, что вечность.
Не то чтоб я испугалась. Но и нельзя однозначно сказать, что обрадовалась.
Примерно так бывает, если из поездки за собачьим кормом на Птичий рынок неожиданно притаскиваешь домой нового щенка. Причем когда еще стоишь там, в собачьем ряду у прилавка, и смотришь, на это трогательное мохнатое чудо с влажными доверчивыми глазами и мокрым носом, и чувство такое, что без него совершенно невозможно уйти, ясно же, что это собака твоей мечты!
А потом ты едешь домой в маршрутке, прижимая его к себе – теплый, пушистый комок, он ерзает и поскуливает, пытаясь устроится на тебе поудобней, – и тут вдруг до тебя доходит! Начинаешь ломать голову, как теперь его разместить, как соотнести свое и без того плотное расписание с необходимостью кормить его шесть раз в день. С тоской представляешь, сколько луж будет теперь на полу, плюс еще погрызенные ботинки и книжки. И понимаешь, как просто, приятно и незатейливо протекала твоя жизнь до сих пор.
Причем это не сожаление, нет. Это, ну, просто процесс принятия на себя ответственности, что ли.
И еще надо бы рассказать обо всем Косте, который неизвестно как это воспримет. И потом уже вместе с ним думать, как нам теперь быть дальше. То есть, оставлять или нет, – так вопрос, конечно, для меня не стоит. Но вот вместе или порознь будем мы теперь ждать наших детей… А здорово было б потом говорить всем, что у нас близнецы!
*
Открыл мне вовсе не Игорь, а приятная девушка в шелковом коротком халатике и тапках на босу ногу.
– Ты Настя? Здорово, что пришла, а то мне уже убегать пора. Голодная? Игорь велел напоить тебя чаем с плюшками. Сказал, что едешь издалека, и наверняка позавтракать не успеешь.
– Плюшки – это здорово, – слегка обалдело сказала я, медленно стягивая через голову свитер. – У тебя с чем?
– С корицей, изюмом, и так, пустые. Тебе каких больше? Я Лика, если что.
– Я – Настя. Очень приятно.
– Я знаю! Игорь мне говорил.
Я вошла в кухню и сразу перестала что-либо вокруг замечать.
Она сидела у стола на высоком стульчике, и сосала баранку. Под носом у нее было чисто, и лихорадочный румянец, так напугавший меня вчера, тоже совсем исчез. Глазки светились, волосики были расчесаны и собраны в аккуратный поросячий хвостик. Нормальный, здоровый ребенок! Узнала меня и заулыбалась. Бросила баранку, потянулась на ручки. Я подхватила ее, прижала к себе, ткнулась в нее носом. Ухх, какой родной запах! Солнышко мое, никому тебя не отдам!
И вообще! Что здесь делает эта Лика? Если только с Игорем спит, тогда ладно, а дочку мою пусть не трогает! И я сразу, чтоб расставить все точки над и, выпалила:
– Вообще-то я Светина мама.
– Я знаю, – сказала Лика, лучезарно улыбаясь. – Я тоже. В смысле, я ее родила. И даже грудью первый месяц кормила.
И, видя мое полное смятение, поспешно добавила:
– Не бойся, не отберу! Хотя люблю ее тоже очень. Я ведь всегда знала, что это не мой ребенок. А классная получилась, верно?
– Верно, – несколько настороженно отзываюсь я. И, поскольку самое главное было уже сказано, рискую перейти к вопросам второстепенным: – А с Игорем у вас что? Он что, теперь на тебе женится?
– Игорь?! На мне! – она даже руками всплеснула, и прямо-таки зашлась от смеха. – Ну ты сказала! Ты меня лучше спроси, пойду ли я за него! Нет уж, на фиг, пусть такое счастье кому другому достанется! Замуж за Игоря! Ну, ты даешь! – казалась, она сейчас лопнет, так я ее насмешила. Два маленьких карих глаза буквально утопли в щеках, превратившись от смеха в две узенькие щелочки. Отсмеявшись, она вытерла мокрое от слез лицо тыльной стороною руки, и чопорно добавила. – И вообще, я не по этому делу.
– А по какому? – спросила я, сама уже еле удерживаясь, чтобы не рассмеяться.
– Я врач, – сказала она. – Детский невропатолог. Работаю с отказными детьми в детской психоневрологии на улице Красина. Поверь мне, таких, как Игорь, я ем на завтрак. После особо удачной ночи. Гам – и нету! – и она прищелкнула для убедительности зубами.
– Вра-ач, – недоверчиво протянула я. – Сколько же тебе лет?
– Столько не живут. – отрезала она, смешно выпятив губу. – Мне тридцать два с половиной. Так что вы оба с Игорем против меня салаги.
Что-то щелкнуло у меня в голове. Психоневрология для отказных на Красина… Туда, если все сложилось благоприятно (я сложила под столом крестиком пальцы) скорей всего должен был угодить Алеша. Глубоконедоношенные – их профиль. Если, конечно, его не забрали домой раскаявшиеся родители Инны, или, за недостатком мест, не отфутболили в областную. Дом малютки, даже с инвалидным уклоном, таких не берет до года – на фиг им портить себе статистику ранней детской смертностью?
– Скажи, – осторожно начала я, – У вас там нет сейчас случайно… одного мальчика.
– У нас там полным-полно разных мальчиков! Тебе какого – с Дауном или с Литтлем?
– Слушай, я серьезно! Я понимаешь, ищу одного мальчика. Ему сейчас должно быть четыре, нет, уже пять почти месяцев. Он родился где-то на тридцатой неделе, хотя в документах может быть написано, что недель было двадцать пять. Зовут Леша, темненький такой, сероглазый, и мне, понимаешь ли, очень-очень важно его найти.
– Если это тот, про кого я думаю, – сказала Лика, откидывая челку со лба и забрасывая тонкую, гдадковыбритую ногу на ногу. – То глаза у него сейчас уже абсолютно черные. Прям как ночь, зрачок еле разглядишь. А тебе он зачем? Или тоже скажешь твой сын? Сколько ж ты успела сдать яйцеклеток?
– Нет, он мне конечно не сын. Во всяком случае, не биологически. Просто, понимаешь, это была заливка, ну, позднее прерывание. И вот я сперва его не убила, а потом… ну короче, не дала ему умереть. Ну, и теперь мне очень важно знать, где он и что с ним. Потому что, хотя я ему и не мать, но… Послушай, если ты мне не веришь – посмотри сама в документах, там же должна быть моя подпись – в выписке из истории родов и в первичном свидетельстве о рождении. Акушерка Муравлина Анастасия. Проверь, хорошо?
– Хорошо, успокойся, я все проверю! И если это он, тогда что? Хочешь его забрать себе? Усыновить, или под опеку? Там вроде родственники какие-то есть… Ладно, не волнуйся, я все узнаю. И все тебе расскажу. Только… не многовато ли тебе детей сразу будет? Светка наша, Алеша этот, и… скажи, а ты сейчас не беременна?
Это она еще про Костиного не знает.
– Что, разве уже заметно? – вслух изумилась я. Нет, врачи люди, конечно, наблюдательные, но чтоб с самых первых недель…
– Нет, ничего еще не видно, не бойся. Просто, ты сейчас такая, как бы это тебе объяснить,… ну вот словно корнями вся проросла. И еще – как будто чуточку светишься.
*
Мы не виделись целых несколько дней. Даже точно могу сказать – целых пять с половиной. В смысле, пять суток и еще двенадцать часов, и сколько-то минут, и сколько-то секунд. Нет, я не считаю. И вообще это даже не очень-то для меня важно. Потому что, даже не видя, я Костю всегда кожей чувствую – что с ним, все ли в порядке. И он меня тоже. Стоит мне заскучать, как он сразу звонит: «привет, как дела, я что-то соскучился!». Такая, типа, у нас ментальная связь.
И я привыкла, что здесь, в мансарде, тоже вроде как мой дом, и у меня есть свой ключ, и можно приходить без звонка.
Но сегодня, когда я сюда шла, на душе у меня скребли кошки. Я все себе представляла, и как я ему все скажу, и что он мне на это ответит, и что из всего этого выйдет дальше.
Открыв дверь своим ключом, я первым делом ставлю чайник и забрасываю картошку в кастрюлю – вариться в мундире. Потом собираю раскиданное по углам белье, трусы, майки, носки, свой собственный под кровать закинутый лифчик. Забрасываю все это в костину микроскопическую стиралку. Споласкиваю валявшиеся в раковине тарелки и чашки. После этого остается лишь слегка подмести пол. За этим занятием меня застает возвратившийся Костя.
– Привет! Бесчинствуешь тут понемногу? Пользуешься, что меня нет, и бесчинствуешь?
Я отбрасываю веник, каждый из нас делает шаг вперед, и мы словно вливаемся друг в друга, сразу и навсегда превращаясь в единое целое, без зазоров и зазубрин, и становится непонятно, как мы могли столько времени существовать порознь, не чувствуя, как в оставшихся в каждом из нас пустотах гуляет ветер. Но сейчас уже все в порядке!