Мы мирно ужинаем картошкой и колбасой. Костя рассказывает об аварии, которую им с ребятами удалось предотвратить на каком-то заводе: хозяин прислушался к их прогнозу и вовремя подсуетился. Это был не частный прогноз, а, как у них иногда бывает, случайный и анонимный. Побочный продукт чьего-то еще, заказного. Так что денег за него они, конечно, не получили, и не получат – одну лишь чистую радость от сознания собственной нужности. Костя сейчас весь так и светится.
– Знаешь, – осторожно говорю я. – мне нужно тебе кое-что сказать.
Он вскидывает голову и смотрит на меня вопросительно.
– У нас с тобой будет ребенок.
– Ну да, – говорит он, – Я знаю, – и похлопывает себя по плоскому еще животу. Думает, это я так шучу.
– Да нет же! Я не твоего ребенка имею в виду! Нашего с тобой общего.
– В смысле? Ты хочешь сказать, что у тебя, здесь… – Костя неуверенно касается теперь уже моего живота. – Ну, то есть, что ты… тоже? – Он замолкает, и смотрит на меня вопросительно.
Я молча киваю. Недоверие на Костином лице сменяется изумлением. Несколько минут мы оба молчим. Неожиданно Костя разражается смехом. Обнимает меня, целует, крепко прижимает к себе, кружит по комнате и все это не переставая смеяться. Я заражаюсь от него, тоже начинаю вдруг хохотать,
– Ну, ты даешь, – с трудом выговаривает он сквозь смех. – Я думал, они у нас с тобой хоть погодки будут! А, ладно! Так будет даже проще! Станем всем говорить, что у нас близнецы!
– Ага! – отвечаю я. Одни и те же мысли приходят нам в голову. Одни и те же сумасшедшие чувства. Как вообще мы такие друг друга нашли? Не иначе, это был Б-жий промысел.
И так вот, давясь и задыхаясь от смеха, мы перебираемся из-за стола в постель, и там мы тоже какое-то время еще смеемся, пока нас не подхватывает волна, и тогда смех постепенно стихает, его сменяют иные звуки, и мир вокруг перестает для нас обоих существовать.
*
– А, знаешь, я так боялась тебе говорить.
– Боялась? Меня? Я что, такой страшный?
– Нет. Ты – нет. Но, понимаешь, я же не знала, как ты это воспримешь. Ты ведь так хотел своего ребенка, а тут я..
– А этот, по-твоему, чей? Не мой разве? Или возможны варианты?
– Кость, я тебя убью!
– Эй, осторожно! Меня нельзя! Я беременный!
– Я тоже!
– Погоди, ты что, в самом деле боялась, что я могу тебе предложить… теперь, когда он уже фактически есть?! Ты что же, совсем меня не знаешь?!
– Ну, мы же не планировали…
– И что, ты бы послушалась?
– Нет, конечно, что ты! Это же твой ребенок! Но… я бы постаралась тебя понять.
– Кого? Нет, кого Настя? Того, кто мог бы тебе такое сказать? Потому, что я-то уж точно такого бы никогда не сказал! Да мне и в голову не могло прийти, разве что в страшном сне! И поимей в виду, что если ты сама когда-нибудь, хотя бы раз, заикнешься… Да пусть их у нас будет хоть миллион! Как-нибудь разберемся.
– Костя! Насколько это от меня зависит, миллиона не будет!
– Обещаешь? Нет, вот прямо сейчас поклянись мне, что бы ни было, никогда даже и в мыслях… Потому что, понимаешь ли, второй раз я такого не переживу!
– Это с тобой уже было, да? – спрашиваю я осторожно. – Ну, ребенок, который у тебя мог быть, а потом не родился? И поэтому ты решил завести своего? Чтобы уж наверняка?
– Ну да! Понимаешь, я ведь тогда даже не знал, что он был! Инка мне только потом, после всего уже рассказала. Нет, ну нормально, да? Я, знаешь, вообще, не понимаю, вот как так можно! Ни слова, ни полслова, даже не посоветовалась, просто поставила перед фактом – вот, дескать, было, и вот, дескать, нет! Как будто меня здесь и не стояло, точно я – нечто несущественное, точно меня самого как бы тоже нет, и никогда не было,…
– Эй, не сходи с ума! Ты был, есть, и, надеюсь, какое-то время еще пробудешь. А это все, наоборот, давным-давно прошло, и закончилось, и пора бы тебе уже, наконец, забыть, и начинать жить дальше…
– Ну, на самом деле не так уж и давно. В начале этого сентября.
Мне вдруг становится трудно дышать. Потому, что я вдруг понимаю, о какой Инне идет речь. О той, чья фотография давным-давно уже исчезла с Костиной странички, и в графе «отношения» остался пустой квадрат – я терпеть не могу фотографироваться. Но если в сентябре она сказала Косте о своей беременности, то ребенок, которого я принимала у нее зимой, он… ну то есть, Лешка мой… то есть…
– Костя, – негромко говорю я. – У нас с тобой коньячка нигде не завалялось?
– Какой еще коньяк, что ты?! Нам же с тобой обоим нельзя теперь пить!
– А, затем, что я тебе сейчас такое скажу… Короче, нельзя такое на трезвую голову.
*
Коньяка не было, да он нам и не понадобился. Обошлось без истерик. Мы сидели и молча передавали друг другу последний завалявшийся в Костиной квартире косяк.
– Сюр какой-то, – изрек наконец Костя. – И ты все это время молчала?
– Вообще-то есть такое понятие – врачебная тайна. Да, я знала, что Инна раньше была твоей девушкой. Ты сам об этом объявил на весь свет по сети, ни для кого не тайна. Но ее бы вряд ли обрадовало, начни я с тобой обсуждать подробности ее личной жизни. Согласен?
– Да, но ребенок…
– До последнего получаса я и не догадывалась, да что там, у меня и в мыслях не было, что Иннин ребенок – твой. Иначе, клянусь, я давно бы уже тебе все рассказала.
– А Инка… нет, ну как же она могла! Сказать мне, что никакого ребенка нет! Ведь получается, что он тогда вполне еще был! И теперь… есть… Нет, я не верю! Это какая-то ошибка! Я сейчас же позвоню Инне, и пусть она немедленно придет сюда и все объяснит! Это ж ужас какой-то! Убить совсем уже живого ребенка! И если все так, как ты говоришь…
– Да, но имей в виду – Инна-то ведь не знает, что он жив. Родители ей ничего не сказали.
– А так разве можно?
– Официально – конечно нет. Но, ты ведь понимаешь, за деньги у нас можно все. Ей тогда было еще семнадцать, несовершеннолетняя, стало быть, они официальные опекуны и ее, и ребенка. Ну, подмахнули там что-нибудь пару раз вместо нее, так все равно на всех официальных документах их подписи идут первыми. Я тебе советую – не говори ей сразу. Просто спроси еще раз, на каком сроке она делала аборт. И вообще – будь с ней поосторожней! Для матери узнать, что где-то там, без нее, на свете ее ребенок, это такое может быть потрясение…
– Да какая она мать после всего этого!
– И все-таки…
Он вышел в кухню, и уже оттуда стал набирать ее номер. Я слышала, как тихонько попискивают циферки в телефоне. Потом невнятно зазвучали слова. Я старалась не вслушиваться, твердила себе, что это мерзко с моей стороны. Но у меня просто не получалось. Даже заткнув уши, я все равно слышала, ну, или воображала себе, что слышу. У Кости был такой голос, какой бывает у мужчины, когда он разговаривает с женщиной, с которой был близок. Ни с чем не спутаешь, стоит хоть раз услышать.
*
Она была уверена, что он когда-нибудь позвонит! Не может после стольких лет всё просто так взять и кончиться!
Все эти долгие, гулкие месяцы пустоты, когда Кости рядом с ней не было. Когда некому было позвонить или скинуть смску с мгновенным снимком, увидевши бабочку, или смешно ковыляющего щенка, или редкостной красоты закат. Не с кем поделиться неожиданным успехом на экзамене, некому пожаловаться, как почему-то дико, смертельно устала за какой-нибудь бесконечный день, ничем абсолютно не выделившийся из череды точно таких же.
– Привет! – голос так и звенел явно деланной беззаботностью. – Не могла бы ты забежать? Да. Вот прямо сейчас, если можно? Я тебя кое о чем расспросить хотел.
Да. Конечно, могла бы. Вот прямо сейчас. И вчера. И завтра. Конечно, им давным-давно пора бы серьезно поговорить.
*
– Слушай, – сказал мне Костя. – А ты не могла бы посидеть немного в кладовке? Понимаешь, будет лучше, если я сам сперва с ней поговорю. Один на один, понимаешь?
– Конечно, – ответила я, немного обиженно. – Но, может, я тогда лучше, совсем уйду? А вы тут свободно пообщаетесь, поговорите. У меня, если честно, еще куча дел запланирована на сегодня.
Вообще-то я планировала весь этот день провести у Кости под боком, изредка трогая его рукой, проверяя, все ли он здесь, на месте, а то, вдруг приснился. Такой бесконечный выходной, в горизонтальном положении. С Костей, книжкой, и может еще какой кин хороший посмотреть с ним вдвоем с планшета, прижимаясь щекой к щеке, одновременно смаргивая в патетических местах набегающие на глаза слезы. Но человек, как известно, предполагает…
Мне, конечно, вовсе не улыбалось оставлять их наедине. Но я понимала, что так будет правильнее, честнее.
– Нет, – без тени улыбки ответил Костя. – Посиди, все-таки, лучше в кладовке. На всякий случай. Вдруг мне понадобится что-нибудь спросить или уточнить.
По мне, так это выглядело, по меньшей мере, идиотизмом. И попросту непорядочно. Она будет думать, что они одни, а тут я в кладовой… Предложи мне такое кто другой, а не Костя, сказала бы я ему… А тут… А тут я просто послушалась.
В кладовке было душно, и по-прежнему пахло яблоками. Запах их впитался в полы и стены и, похоже, останется здесь навсегда, несмотря на сложенные в углу краски и обои. О, хлороформ души моей! Я почувствовала, что засыпаю.
Меня разбудили голоса. Настойчивый и жесткий Костин, всхлипывающий и жалкий Иннин.
– Послушай, ну какая теперь-то разница, сколько у меня было недель! Тебе не кажется, что это просто бесчеловечно – вот так меня сейчас мучить?
– Инка, уверяю тебя, мне это очень важно! Было б не важно, стал бы я тогда. Успокойся, и перестань плакать! Тьфу! Да прекрати ты реветь, наконец, и просто ответь на простой вопрос: сколько у тебя было недель, когда ты делала аборт? Что, неужель, так сложно ответить?
– Костя, зачем ты меня сейчас мучаешь? Я тогда звонила тебе всю осень, почему ты ни разу не поднял трубку? Если бы ты хоть раз подошел тогда к телефону…
– Подожди! То есть, ты хочешь сказать, что тогда, осенью, наш ребенок был еще жив?!