– Низзя! – настаивала на своем мелкая.
– Настя, это твоя что ли? – ахнула мама. – Нет, ну до чего же похожа! Копия! И уши так же торчат! И такая ж точно упрямая! Нельзя, говоришь? Ну ладно, раз ты не разрешаешь – больше не буду! – и, уже вставая из-за стола. – Вы есть, небось, все хотите? Так там Марфин суп на плите с обеда остался, и хлеб еще есть, и масло. А я пока, знаете, пойду, немножко посплю. А то с этими собачьими делами всю ночь прокрутилась, – и она нарочито громко зевнула, аккуратно прикрывая ладонью рот. Рука ее при этом дрожала, и рот весь болезненно искривился, и я была совершенно уверена, что идет она в свою комнату плакать. Но я ничего, конечно, ей не сказала. Моя мама, так же как я, любит плакать одной, чтобы ей не мешали.
Мы еще сидели за столом, когда вернулись Марфа с ребятами.
– Ой, а здесь девочка! Ой, какая! А ее как зовут?
– Ее зовут Света. Она моя дочка, и она вам племянница, вот как Марфина Марина.
– Твоя дочка? Настя, ты тоже ее родила, из своего животика, как Марфа Марину?
– Нет, Варька, не совсем. Иногда, ради разнообразия, детей выращивают в чужих животиках.
*
Ближе к ночи, я постучалась к маме. Она, конечно, не спала, как я и думала, лежала поперек кровати со своим ноутбуком, тупо уставившись в монитор.
Светку мы к этому времени давно уже уложили в общей детской, в одном из имеющихся у нас на такой случай раскладных деревянных манежиков. Она заснула сама, прямо во время игры, просто свернулась калачиком на полу и закрыла глазки, как наигравшийся котенок.
И уже спящую, я ее раздевала, и натягивала на нее заботливо сложенную Игорем розовую пижамку с начесом. До флакона с шампунем, успокаивающей пены для ванны с говорящим названием «Good night, baby!», и занимавшей пол чемодана толстой махровой простыни с капюшоном дело так и не дошло. И даже про любимого плюшевого зайца, без которого обычно не засыпала, Света так и не вспомнила. Но я все равно положила его рядом с ней в манеж – на всякий пожарный случай, вдруг она проснется и испугается?
– Мама, – сказала я. – Такое дело. Отыскался Костин сын. Завтра мы заберем его из больницы, и, думаю, поживем с ним какое-то время здесь. Ты как думаешь?
Мама молчала так долго, что я уж даже начала слегка волноваться.
– Думаю, Настя, – выдала она наконец. – Думаю, к зиме надо бы утеплить вторую террасу.
– Мам, ну какая, к черту, зима? На дворе четвертое мая!
*
Где будет спать Лешка? Ну конечно же, с нами!
Но он ведь никогда еще ни с кем не спал – вдруг ему не понравится? Короче, по совету мамы, мы спустили с чердака допотопную люльку. Дядя Саша обещал ее за сегодня отчистить, ошкурить и покрыть лаком. Смазать маслом винты, чтобы не скрипела. Еще я освободила от всякого хлама подходящую по размеру бельевую корзину. В общем, не пропадем!
В восемь я сдала воспиталке в саду Светку – слегка всклокоченную, с ободранным носом и невесть откуда взявшейся дыркой на колготке, но довольную донельзя.
– Да, сразу видать, что дите без материнского глазу осталось, – вздохнула, расправляя на ней перекрученную лямочку от сарафана няня. – Отцу-то одному со всем разве ж справиться?
Я почувствовала, что заливаюсь краскою до ушей, и, быстренько чмокнув дочку в нос, сбежала без оглядки из сада.
Без пяти девять мы все втроем стояли у входа в больницу. Оттуда вынырнула Лика, втащила Инну за руку внутрь. Я была страшно рада, что не пришлось больше туда заходить. Я просто не представляла, как буду смотреть на детей вокруг, и осознавать, что мы вот сейчас с Лешкой уйдем, а они тут так и останутся.
Костя, похоже, думал о том же.
– Слушай, вот я все пытаюсь понять – ты же вроде как шефствовала над ним весь первый месяц. А как вышло, что потом ты на столько времени потеряла его из виду? Не пыталась найти и забрать домой? Просто отпустила из своей жизни и все?
– Ну, во-первых, если б я тогда знала, что он твой! Во-вторых, его ведь увезли без меня, и никто толком не знал куда, и даже начни я сразу расспрашивать, вовсе не факт, что мне кто-нибудь бы сказал. У нас в Институте это абсолютно не принято. Реанимаций для новорожденных в Москве и области девять. Объездить их все? И кто б меня там к нему подпустил – туда ведь и родителей-то не сильно пускают. А я-то ему и вовсе никто. Но главное, Кость, главное даже не это. Просто… если б ты знал, сколько за все эти годы через мои руки прошло историй! Думаешь, можно всех забрать к себе? Все равно что, идя по городу, подбирать всех без исключения брошенных пищащих котят. Попросту ж нереально, пойми! Вот и приходится их… отпускать от себя, и всё.
– Тьфу! – он сплюнул под ноги. – И как ты там только работаешь?
– Сама не знаю.
Вышла Инна с молчащим свертком в руках. Она так нелепо и отстраненно его несла, что мне показалось – Лешка и вправду мертвый! Инстинктивно рванула вперед, чтобы немедленно убедиться в том, что это не так.
– Тихо ты, – зашипела шедшая следом Лика. – Я дала ему снотворное, чтобы не закричал. Но часа через два он уже совсем проснется. А если сильно трясти, то может и раньше времени, и даже сейчас, что было бы уж совсем некстати. Вот вам пара бутылочек со смесью на первое время. Вы чем его вообще кормить собираетесь?
– Сцеженным молоком, разумеется. Слава Б-гу, у мамы в клубе хватает молочных теток, а может, и Марфу удастся достаточно раздоить.
Лика одобрительно кивнула, похлопала меня по плечу, и исчезла за дверями больницы. Мы двинулись дальше вместе. За углом Инна с видимым облегчением переложила по-прежнему молчащий сверточек в протянутые Костины руки.
– Ладно, удачи. Попробую еще успеть на вторую пару.
– Спасибо! – хором сказали мы.
– Позванивай, – сказал Костя.
– Обязательно! Я, может даже и забегу как-нибудь? Можно ведь, Костя?
– Конечно! – откликнулся он, даже не обернувшись. Все внимание Кости было приковано к бледному, неподвижному личику, с которого он осторожно откинул кружевной уголок.
Костя шел, смотрел на своего ребенка, и губы его едва заметно шевелились в такт шагам. Похоже было, что он еле слышно напевает своему наконец-то обретенному сыну колыбельную песенку.
Прислушавшись, мне даже удалось разобрать слова:
Как у нашего Алешки
Девять жизней, как у кошки!
Он два раза помирал,
И два раза воскресал!
Да. Все мы любим мурлыкать нашим малышам разные милые глупости.
*
В одно прекрасное утро начался токсикоз. У меня на пару дней раньше, чем у Кости. Хотя он меня довольно-таки быстро догнал. Так что теперь мы оба не выходим из дома без кусочка имбирного корня в кармане. Чуть что – достаешь, и с хрустом впиваешься в него зубами. Рот немедленно заполняется яркой горечью и, кажется, тебя пронизывает молнией изнутри всего, с головы до пят.
А еще перед сном я обязательно ставлю у кровати блюдце с сухариками и завариваю две чашки чая – если утром, не вставая, сразу что-нибудь сгрызть и выпить, то потом вполне можно какое-то время существовать.
Как я и надеялась, маленький Лешка легко вписался в суматошный быт Яхромки. К тому же длительное пребывание под крылышком у системы выработало в нем совершенно уникальную для нашего дома приверженность режиму. Лешка просыпается ровно через три часа после предыдущего кормления, и ни секундочкой раньше. Проснувшись, он никогда не плачет, а только по-стариковски кряхтит, и хнычет иногда еле слышно. А будучи накормлен в 12 ночи, никогда не просыпается раньше шести утра. Просто идеально выдрессированное дитя.
Разумеется, мы сразу же задействовали «молочный банк» маминого клуба – у них там всегда есть запас на какой-нибудь крайний случай. А вот с Марфой вышла загвоздка: она ни в какую не соглашалась сцеживать молоко. Вместо этого она неоднократно пыталась приложить Алешку к груди, но он, как легко догадаться, абсолютно не понимал, чего от него хотят. Марфа не сдавалась – силой впихивала в него сосок, брызгала молоком ему в рот. Лешка захлебывался и начинал скулить. Мы с Костей дружно набрасывались на Марфу, и экзекуция прекращалась. Марфа возмущалась, и утверждала, что если б не наша дурацкая сердобольность, ребенок давно бы уже сосал титьку, как все нормальные люди. А вот из-за таких, как мы, горе родителей…
Короче, хочешь-не хочешь, а вперед – дважды в день с сумкой-холодильником за молоком. Со временем мы сговорились с двумя конкретными, недалеко живущими мамами, и стали ездить по очереди то к одной, то к другой.
Вообще, Лешка поначалу был никакой – не следил взглядом, не улыбался, не смотрел на игрушки, не пытался перевернуться. По Ликиному совету, мы залепили весь угол, где он спал в корзинке, цветными картинками, и периодически их меняли. Лика же передала мне с Игорем крупные разноцветные бусы, и велела их вешать на шею тому, кто держит ребенка. Но Костя бусы надевать наотрез отказался – сказал, что это уже перебор. Вместо бус он зато цеплял на рубашку сразу по три – четыре ярких значка.
Лешку таскали на руках, пели ему, читали стихи, тискали и трясли – в общем, не давали никакого покоя, пока он не переутомлялся, и не начинал хныкать или просто не засыпал в самый разгар веселья. Прошло, однако, немало дней, прежде чем мы увидели на его лице первую робкую улыбку. Не нам, конечно, – ишь, размечтались. Лешка улыбнулся воробышку, резко вспорхнувшему с ветки перед окном.
– Ну да, – фыркнула мама, – дитя подземелья. Воробышков никогда не видел.
*
В грядущий «мужской четверг» у Кости было назначено первое УЗИ. Он страшно волновался, дергал меня всю дорогу, спрашивал, что делать, «если окажется, что там все не так, как надо». Накануне пересмотрел все найденные в нете фотки эмбрионов на этом сроке.
– Слушай, а почему у них у всех глаза такие огромные?
– По качану! Потому что это не глаза, а уши – ты что, не видишь, что они на висках? Глаза вот, они, наоборот, маленькие совсем, их и не видно-то толком.
На УЗИ у меня в тот день были записаны дядя Федя, потом Каменевы и Костя последний.