Дядя Федя вошел мрачный, как туча, даже не поздоровался толком, так только, головою молча кивнул.
– Ты чего сегодня такой никакой? – спросил доктор Лева, помогая ему взгромоздиться на кушетку, что для дяди Феди с его ставшим уже объемным брюхом, было очень даже непростою задачей. Кабинет УЗИ у нас сравнительно небольшой, и кушетки стоят в нем стандартные. А дядя Федя и в обычном-то состоянии мужик массивный, теперь же он и вовсе разворачивается здесь с трудом.
– Да сын у меня младший приболел. Представляешь, свинка. Трясусь вот по целым дням, как бы осложнений каких-нибудь не было.
– Да ладно, какие там могут быть осложнения! В крайнем случае, будет у вас в семье на одного контр-тенора больше.
– Нашел чем шутить! – дядя Федя аж подскочил на кушетке. – От кого-от кого, от тебя, Самуилыч, не ожидал! Как только язык повернулся!
Дядя Лева сразу заизвинялся, стал заверять дядю Федю, что ничего такого в виду не имел. Наоборот, он совершенно уверен, что при том внимании и заботе, которые дети получают в дяди Федином доме, с ребенком просто не может произойти ничего плохого. Поболеет и выздоровеет. «При чем тут твое детство? Нашел, что вспомнить! Ты даже и не сравнивай, близко не лежало! Как мы росли, какая медицина тогда была!»
Постепенно дядя Федя успокоился, и они вместе уставились на экран, где вполне сформированный уже младенец бодро поворачивался к ним то одним, то другим профилем и тянул к ним ладошки, словно предлагая посчитать пальчики. Дядя Лева бодро комментировал производимые замеры: «Экий большой пацан растет! Евдокимыч, да он у тебя на пять кил скоро потянет, ты, это, кончай уже жрать, что ли!» Под конец они обсудили наиболее подходящую всем дату кесарева, и певец был отпущен восвояси.
Каменевы почему-то запаздывали, и после дяди Феди на кушетку лег Костя. Доктор Лева от души шлепнул ему на абсолютно плоский пока живот холодного липкого геля, отчего Костино лицо непроизвольно сморщилось на мгновенье, и тут же застыло. Костя тоже, как перед ним дядя Федя, уставился на экран, пытаясь хоть что-нибудь разобрать в хитросплетении светлых и темных пятен. Но единственным, что удалось ему уловить в этой абстрактной картинке, была крошечная, быстро и ритмично пульсирующая точка.
– Это… у него сердце бьется? – внезапно осипшим от волнения голосом спросил Костя.
– Да, вот оно, сердечишко, трепыхается. Все у вас в порядке молодой человек, можете одеваться. Все прекрасно развивается, и полностью соответствует сроку беременности. Подождите немножко, сейчас я вам справочку выпишу для военкомата. А то ведь загребут, времена-то у нас сами знаете какие.
– Спасибо! – Вставая, Костя как-то неловко передернул плечами. Он уже объяснял мне однажды, что военкомат, похоже, потерял его след при переезде в мансарду – ведь официально такого адреса не существовало.
Костя вышел. Я едва удержалась, чтобы немедленно не рвануть за ним, и сразу все увиденное обговорить. Но нельзя – я ведь при исполнении!
Время шло. Каменевы по-прежнему задерживались. Доктор Лева выдал Косте справку, в том, что у него такого-то числа такого-то месяца диагностирована седьмая неделя беременности, и велел поставить на ней печать в регистратуре. Костя ушел. Доктор Лева, позевывая, просматривал в компьютере какие-то файлы, время от времени внося туда какие-то дополнения. Я дергалась, грызла ногти, и, наконец, решилась.
– Лев Самуилыч! А можно, пока у нас пауза, меня тоже заодно посмотреть?
– Да ясен пень, Настя, об чем разговор! А что там у тебя интересного может быть?
– Да у меня, я думаю, недель семь. Но это все не точно, конечно, и, если можно, пока секрет.
– Да что ты говоришь! Я тебя поздравляю! Можно поцеловать? Ну, в щечку хоть, по отечески? Ну хорошо, хорошо, давай сначала посмотрим.
Да! Она там была! Маленькая, быстро и равномерно пульсирующая точка.
А вот ушей я так и не разглядела.
*
Не успела я стереть гель с живота, и вообще привести себя хоть сколько-нибудь в порядок – к примеру, приглушить слегка лихорадочный блеск в глазах, как в коридоре послышались топот, чьи-то крики. Дверь резко распахнулась, явно от удара ноги.
– Что за, – начал доктор Лева, но тут же и осекся.
На пороге, с потемневшим лицом, стоял один из опоздавших Каменевых с беременным мужем на руках. Тот, похоже, был без сознания. На бледном, без кровинки лице, выделялся багрово-фиолетовый, заплывший глаз и темно-красная, струйкой вытекающая из разбитого рта кровь.
– Скорее! У Андрея, похоже, внутреннее кровотечение!
– Г-ди, Артем! Клади его скорей на кушетку! Настя, звони анестезиологам, и беги, готовь операционную! Кликни там Валентину, пускай срочно тащит вторую капельницу, хоть с Рингером, хоть там с чем. Да что хоть произошло-то? – доктор Лева говорил, и одновременно уже что-то делал, щупал пуль, живот, искал вену, втыкал иглу.
– Да эти, ваши, скинхэды у ворот, с цепями. Обычно-то они так, стоят и ругаются. Ну, бывает, еще плюются, или камнем в спину швырнут. А сегодня их почему-то чуть не вдвое больше там оказалось. Малолетки, лет, в основном, пятнадцать-шестнадцать. Они сразу, как мы подошли, рванули на нас всем скопом, двое меня за руки схватили, а остальные… сшибли Андрея и стали его топтать ногами. Я, конечно, вырвался, и охранники ваши, спасибо им, подбежали, но сколько-то минут на это ушло. Андрей-то сперва вроде ничего был, поднялся сам, кровь даже с лица стер. А как в здание вошли, схватился вдруг за живот, побледнел и… Доктор, как вам кажется? Мы потеряли ребенка?
– Артем, ну ты же сам врач! Посмотри на него! Это ж явный коллапс. Ты хоть представляешь, какое на этом сроке в «кармане» кровообращение? Хватит уже с вас детей! Тех, что есть бы, сиротами не оставить!
– Да, но ребенок?! Неужели совсем ничего нельзя сделать?!
– Можно, Артем, можно. Начинай прямо сейчас молиться. Какая у Андрея группа крови?
– Третья положительная. Моя, к сожалению, не подойдет. У меня вторая.
– Настя, слышишь?
– Да. Я уже позвонила в гематологию.
*
Ребенка Каменевых спасти, конечно, не удалось. К тому времени, как Андрей лег на стол в операционной, плод в нем давно погиб. Я впервые увидела, как выглядит на таком сроке перитонеальный карман – сложная, разветвленная сеть толстых, как шнуры, кровеносных сосудов, а сам карман на их фоне кажется таким тоненьким, точно листик пергамента из старинной книжки! Кажется чудом, что он не рвется просто так, от какого-нибудь резкого движения или толчка. И как только мужикам удается от начала до конца выходить весь срок!
Хотя доктор Лева и уверяет меня, что на самом деле карман очень прочный, просто у Андрея лопнуло одновременно сразу несколько сосудов, произошла отслойка плаценты, и вот поэтому… Ну да, не стоит дубасить беременного мужчину из всей силы сапогами по животу. Беременную женщину, кстати тоже.
Вечером, когда Андрей пришел в себя, и его перевели в обычную палату из реанимации, Артем привез девочек его навестить. Они входили к отцу по очереди, худенькие, серьезные, все три по взрослому, с большим вкусом и очень аккуратно одетые.
Первой запустили старшую. Выйдя, она прислонилась к стенке, прижала обе ладошки к лицу, и горестно, абсолютно по-детски заплакала. Я бросилась ее утешать, прижала к себе, гладила, успокаивала.. Она уткнулась мне в грудь, всхлипывала, шмыгала носом, и без конца повторяла «Мамочки! Ой, мамочки!»
Для ребенка, выращенного двумя любящими отцами, звучало, по меньшей мере, немного неожиданно.
Я утащила их всех трех к себе в сестринскую, и напоила горячим чаем. По-моему, зря их отец сюда притащил, тем более в такой поздний час. Андрей после всего выглядел – краше в гроб кладут, да и детям в это время давно пора спать. Обе младшенькие так и уснули, прямо у меня на кургузом диванчике – свернулись калачиками, насколько им позволяли прямые, тесные юбочки, и засопели. А старшая все сидела, с наушниками в ушах, тупо упершись взглядом в экран своего айфона.
Наконец она так сильно тряхнула головой, что наушники выскочили из ушей. На меня глянули два смертельно усталых, слезящихся, налитых кровью глаза.
– Настя, а я вот все думаю… А вот, ты Настя, например, как думаешь… Ну вот, какая б она, по-твоему, была, если бы была, моя мама?
– Не знаю, малыш! Наверняка она была бы очень хорошая. Пойдем-ка мы с тобой лучше спать. Пойдем, пойдем, отведу тебя в пустую палату…
Умеют же эти дети иногда спросить!
*
Я смогла позвонить ему только в час ночи – раньше не получилось. Но я тряслась за него все время – весь этот бесконечный день, с УЗИ, неожиданной операцией, каменевскими девочками. То есть большую-то часть времени я была занята, но в каждую секундную даже паузу я тут же вспоминала о нем, и у меня сразу —ух! – куда-то с размаху ухало сердце: как он там, что с ним, доехал ли благополучно до Яхромки? А вдруг облава военкоматовская? А вдруг какие-нибудь с цепями?
Нет, я, конечно, всегда знала, что наша Москва – дикий и опасный город, настоящие каменные джунгли, где с каждым в любой момент может что-нибудь приключиться. Но как-то обычно стараешься в это не вникать. Оно как бы становится фоном, на котором живешь. Рушатся мосты, взрываются поезда в метро. Случайные люди гибнут в чужих, не имеющих к ним никакого отношения разборках. Бандиты нападают средь бела дня, у всех на глазах. А еще периодически идет дождь. И снег. Что поделаешь-то? Стихия.
– Ты дома?
– Настя, что за вопрос дурацкий! Где мне еще быть, по-твоему? Или ты думаешь, я тебе изменяю? Пользуясь случаем, что у тебя в кои-то веки ночное дежурство?
– Еще б ты мне изменял!
Мы оба смеемся, немножечко нервным смехом. Костя рассказывает, что, да, выходя из Института, видел лужу крови и два воронка, в которые при нем заталкивали возмущающихся скинхэдов. Задерживаться и выяснять подробности не стал – торопился к Лешке. Ну да, они всегда стоят там по четвергам, он давно уже к ним привык. Нет, лично ему они никогда не досаждали. Может, Каменевы сами чем-то их спровоцировали?