– Кость, что за обывательская психология – побили, стало быть, есть за что, просто так не побьют! Я тут весь день дергаюсь – а что, если б вдруг тебя? Ну хорошо, сейчас еще ничего не заметно, но что будет потом? Через три месяца, через пять? Как ты станешь ходить по улицам? Ты хоть представляешь, сколько вокруг фанатиков? Каменевы, между прочим, качки оба и штангисты, и что? А тебя они вообще запросто убьют, чихнуть не успеешь! И что я тогда без тебя буду делать?
– Насть, ну что ты предлагаешь? Замуровать меня на ближайшие полгода в четырех стенах?
– Неплохая мысль, между прочим.
– Ух ты! Я и не думал, что ты такая ревнивая!
– Ну что ты смеешься, дурак, я же серьезно!
– Насть, кончай параноить. Помнишь, мама твоя сказала тогда – единственная роскошь, которую можно позволить себе – это не бояться. Я это еще в детсаду усвоил. Помнишь, я тебе рассказывал, что все там, кому не лень меня колотили? Ты пойми, так ведь можно всю жизнь пробояться! Всегда ведь найдется чего. Кирпича с крыши, соседа с берданкой. Ну, невозможно все время ходить с оглядкой, шею сведет!
– Костя, кто говорит про всю жизнь! Но хотя бы сейчас! Вот родишь, и живи себе дальше как хочешь, по мне, хоть на баррикады лезь!
– Обещаю тебе, что буду соблюдать разумную осторожность. Знаешь что? Ты можешь сшить мне широкий плащ. Когда придет время, я буду закутываться в него с головой.
– А с головой-то зачем?
– Ну, мало ли… вдруг кому-то рожа моя не понравится.
*
Дома было тихо и сонно. Алешка, как всегда спал, Костя, едва чмокнув меня, уткнулся в какие-то срочные вычисления. Мама заперлась у себя. Мелкие смотрели мультфильмы.
Марфа с Маринкой дремали на крыльце – Маринка посасывала Марфину бесстыдно вывалившуюся из расстегнутой клетчатой ковбойки грудь. Позавчера дядя Саша, заставший по приходе домой этакую картинку, безуспешно пытался устроить по этому поводу скандал. Мы, все кто был в тот момент дома, конечно дали ему дружный отпор. И только сам объект скандала – разморенная на весеннем солнышке Марфа, так до конца и не поняла, из-за чего сыр-бор. Сидела себе, откинувшись на верхнюю ступеньку крыльца, пожевывала только что сорванную травинку, и молча улыбалась чему-то.
Дядя Саша плюнул, и ушел к себе отсыпаться – последние две недели они с бригадой ударными темпами возводили кому-то очередные хоромы, он и заглянул-то случайно – что-то им с утра вовремя не завезли, вот и образовалось полдня простоя.
На лужайке у крыльца только что проснувшийся Оскар в одних трусах остервенело делал зарядку. Мускулы так и ходили ходуном под желтоватой, морщинистой кожей.
Оскар появился у нас в доме лет семь назад, и в два счета доказал мне, что прекрасные принцы бывают разные.
Оскара ни с какого боку не назовешь красавцем – он низкий, жилистый, угловатый с острым, выдающимся кадыком. Одно плечо у него ниже другого, лицо обезображено плохо зажившими шрамами от давних ожогов, нос сломан и приплюснут.
Одни глаза хороши – большие, карие, «исполненные печали всего страждущего человечества». Когда Оскар чем-то по-настоящему увлечен – а это происходит с ним сплошь и рядом – глаза эти полыхают, как раскаленные угли.
На левую ногу Оскар прихрамывает, но это не мешает ему передвигаться быстро и ловко. В каких-нибудь дальних походах, которые мама иногда затевает по окрестным лесам, ему нет равных.
Говорит Оскар тихо, чуть заикаясь, но, если прислушаться – сами слова звучат очень твердо. И, если честно, Оскар умеет заставить к себе прислушаться.
Они познакомились с мамой давным-давно, в незапамятные какие-то времена, а тут вдруг встретились на каких-то родах – а где же еще?! С мамой только или на родах, или на митинге!.
Он там был чей-то брат, или сват, и в миг, когда все присутствующие тяжело дыша, со слезами на глазах целовались и обнимались, теряя ощущение реальности от счастья, и облегчения что все наконец-то благополучно закончилось – очередной детеныш, красный, сморщенный, окровавленный сладко чмокает, припав впервые к материнской груди, а в воздухе щедро разливается запах пота, мускуса, адреналина и чуда, Оскар, единственный из всех присутствующих умудрившийся остаться сравнительно невозмутимым (его вообще-то трудно смутить), тоже поцеловал маму – но как-то иначе, чем все – не то слишком крепко, не то слишком интимно.
При том, что в поцелуях в такой момент нет, разумеется, ничего личного. Меня саму миллион раз так целовали – стоит только спустится из род. блока, в приемный покой родилки, особенно если ночью или, еще лучше, под утро, и сообщить, эдак между делом, очередному новоявленному отцу о благополучном исходе родов…
Под утро вообще все всегда становятся особо нежными и сентиментальными.
Когда же мама собралась уходить, Оскар вызвался помочь ей донести сумку – ведь мамина рабочая сумка и вправду очень тяжелая, в ней всегда куча бутылочек, флакончиков, металлических инструментов….
И он донес ей сумку до дому, до самой Яхромки – ведь в то время у нас еще не было моей «Астрочки», так что им предстоял полноценный путь из Москвы: в метро с двумя пересадками, плюс сорок минут монорельса, плюс двадцать минут пешком через лес.
С дороги они сели пить чай, и тут, как водится, настал перерыв в электричках, в который оба они заснули каменным сном – как же, ночь на родах, оба не выспались. Потом…
Потом, уже гораздо позже, мама мне объяснила, что Оскар в то время только-только вернулся из мест не столь отдаленных. Жить ему было толком негде, скитался по родственникам и друзьям, то тут поживет, то там. Нет ничего более постоянного, чем временные положения.
У нас он тогда завис надолго. Потом исчез, потом опять появился.
Иной раз так сразу и не скажешь, есть Оскар в доме, или нету его. Бывает, он по целым дням не выходит из маминой комнаты. Бывает, исчезает куда-то совсем на долгие недели и месяцы. Один раз, помнится, исчез почти на год.
За это время у нас родилась Таня.
Вообще, Оскар очень клевый. Никогда ни во что не вмешивается, никому ничего не велит, не говорит: «Сделай, детка, так-то и так-то», не лезет, как иные прочие, с непрошеными советами. Оскар тюкает себе втихомолку в своем углу по компьютерным клавишам, слушает, не встревая в наши споры и разговоры, и терпеливо ждет, когда и если его попросят высказать свое мнение. И уж тут скажет, так скажет – просто как припечатает.
На самом деле, черт его знает, почему мы его так слушаемся – просто доверяем ему, что ли.
Единственное, что может вывести его из себя, это любое упоминание о системе. Систему Оскар ненавидит всеми фибрами души, и посвящает борьбе с ней всю свою жизнь.
И он умеет буквально все – в каком-то смысле, не хуже дяди Саши.
Именно Оскару суждено было стать моей первой любовью – да-да, той самой, с трелями соловья, придыханием, и замиранием сердца. Конечно же, абсолютно платонической, но с постоянной боевой готовностью – буде только представится такая возможность! – отдать любимому и душу, и тело.
Соловьев, кстати, в Яхромке завались, иной раз всю ночь так щелкают и свистят – заснуть просто невозможно!
Смешно сказать, но когда-то тринадцатилетняя я, совсем как сегодняшняя Марфа, вскакивала за полночь, чтобы пожарить Ему картошки – потому что от мамы разве дождешься? Чтоб с лучком и с яичком, в точности как Он любит. И сидела потом, по-бабьи подперев щеку кулаком, замирая от счастья, смотрела, как Он ест – и ничего мне было больше в жизни не надо!
Со стороны, небось, выглядело – ухохочешься! Мелкая тощая шмакодявка, и лысый, небритый мужик, с изуродованным шрамами лицом.
– Оскар, – приставала я к нему. – Ну скажи мне, за что ты сидел?
А он в ответ только скалился стальными зубами.
– Неправильная постановка вопроса. Не за что, Настенька, а почему.
– Ну хорошо, почему?
– Потому, что посадили.
– Оскар, но почему именно тебя? Ведь не всех же подряд сажают!
– Это ты верно подметила. Сажают не всех.
И вот так всегда! Его ужасно трудно заставить хоть что-нибудь о себе рассказать. Откуда шрамы? Пожар был, вот и обгорел слегка.
*
Сколько же раз мы с Оскаром сидели вдвоем, дожидаясь за полночь маму! Я сидела, устремив на него пылающий взор слипающихся от усталости глаз, и мечтала. Что вот, может быть сегодня… Он вдруг, на минуточку, забудет о моей маме. И забудет, сколько мне лет. И вообще обо всем на свете забудет. И окажется, что есть только я и он, а все остальное в одночасье сделается неважно.
Ну неужели он не чувствует, как я на него смотрю? Что он, каменный что ли?
Но чуда не происходило, и в конце концов я сдавалась, и уходила к себе, и мне снилось, что… Нет, не буду рассказывать, что мне снилось, у меня и сейчас еще вспыхивают уши, стоит об этом вспомнить.
Может быть, главное достоинство этого романа было в полной его умозрительности? Фантазии всегда почему-то оказываются гораздо круче любой реальности, хотя желание удовлетворяют не больше, чем жажду вода из нарисованного стакана.
Во всяком случае, когда у меня все произошло с доктором Левой, я была изрядно разочарованна.
*
Мне было четыре, а то и меньше, когда я впервые увидела домашние роды. Пара рожала у нас на кухне. Они были студенты, и обитали в студенческом общежитии, где, конечно, для приема родов не было никаких условий – один душ с туалетом за все про все на этаж, и тот в самом конце коридора.
Будущая мама показалась мне прекрасной, как заколдованная принцесса, все вообще напоминало сцену из сказки, где маме и ее помощнице отводилась роль добрых колдуний. Запах ароматические масел, полумрак, низкие утробные звуки «О-о-о-о!», выпеваемые роженицей на схватках, наконец, крик ребенка и всеобщая радость и ликование, последовавшие за этим. Это было настоящее волшебство – ведь я точно знала, что вначале там никакого ребенка не было, и вдруг он появился – из ничего, ниоткуда! Они его просто наколдовали!
Потом, конечно, я видела множество родов, в том числе и куда менее мирных и благополучных. Помню случаи, когда дети не начинали кричать сразу, или когда волшебство неожиданно прерывалось, и мама с ассистенткой срочно увозили постанывающую роженицу на машине в роддом.