Но ни одна из этих виденных в детстве сцен никак не подготовила меня к тому, с чем я столкнулась на первой же практике.
Прежде всего, на домашних родах роженица всегда бывала только одна. Она была королева. Она была в центре всего. Все внимание было ей.
Здесь же вокруг меня кричали, стонали и извивались от боли минимум две-три, а то и четыре женщины сразу. Они ничего не понимали в том, что с ними происходит, они были похожи на раненных зверей. Первые дни практики у меня было ощущение, что переступая порог родблока, я опускаюсь в ад.
Однажды меня послали в приемное за очередной пациенткой. Акушерка приемника, милая толстенькая Катя, как раз закончила к моему появлению все положенные процедуры, дежурный интерн вносил в компьютер данные первичного осмотра: «открытие три сантиметра, шейка кзади, сглажена полностью…» Будущая мама в дурацкой роддомовской рубахе стояла рядом и улыбалась – ее как раз отпустила очередная схватка:
– Доктор, как вы думаете, я скоро уже рожу? – спросила она у сидевшего к ней спиной врача.
– Да часиков через восемь, – сказал он, не оборачиваясь.
– Ну и ладно, – сказала девушка. – Не так уж и страшно! – и она храбро двинулась к лифту. По пути ее снова скрутило – она остановилась, схватилась за перила, стала раскачиваться, знакомо постанывая.
– Бедная! – шепнула мне Катя, передавая карту. – Ничегошеньки еще не понимает! Прям жалко их, таких.
Во мне, однако, неожиданно шевельнулось что-то вроде жалости к самой Кате. На самом деле, это ведь она ничего не понимала. У нее явно не было ни малейшего представления, о том, как все это должно на самом деле происходить.
В ту ночь, пользуясь своим положением практикантки и, соответственно, отсутствием постоянных обязанностей, я не отходила от той девушки – гладила ее, массировала ей спину, учила пропевать схватки, отвлекала шутками и дурацкими разговорами. Шесть часов до полного раскрытия пролетели для нас как одна минута.
Конечно, изредка к нам врывался очередной врач, бесцеремонно опрокидывал ее на спину, всовывал руку между ног, выкрикивал очередную цифру, и тут же несся дальше по своим делам. Я – это входило в мои немногочисленные обязанности – вносила цифру в компьютер, показывала роженице большой палец – дескать, во как мы продвинулись! – и обе мы старались как можно скорее забыть об этом неприятном инциденте.
К сожалению, когда открытие, наконец, стало полным, а головка малыша опустилась достаточно низко, моя роль сделалась пассивной. Это был первый курс, и самостоятельно принимать роды мне еще не полагалось. Очередной заскочивший к нам врач кликнул настоящую акушерку, они вдвоем, чертыхаясь и дергая за разные рычаги, превратили общими усилиями кровать в родильное кресло, в котором, точно препарируемая лягушка, оказалась распята моя девушка. Я впервые увидела в ее глазах знакомый уже панический страх, и постаралась ей ободряюще улыбнуться.
Акушерка натянула перчатки и сунула руку роженице во влагалище, подергала в разные стороны промежность, проверяя ее эластичность, и недовольно скривилась.
– Михалыч, тут эпизию надо будет, – обратилась она к врачу. – Совсем то есть никакой растяжки нет. Чикани-ка мне ее на следующей схватке.
– А ну-ка, зайка, тебя как звать? – обратилась она уже непосредственно к роженице.
– Людмила, – ответила девушка, – круглыми от ужаса глазами наблюдая за действиями врача, взявшегося за кривые толстые ножницы.
– Ты, вот чего, Люся, – продолжала акушерка ласковым тоном Бабы-Яги, уговаривающей Аленушку поудобнее улечься на противень. – Слушай, что я тебе говорю, и все тогда будет хорошо, и с тобой, и с ребеночком. Ни на кого не смотри – тут она бросила сердитый взгляд в мою сторону, – смотри только на меня. Начинается схватка – поднимаешь голову, упираешься ногами, руками, и тужишься изо всех сил, точно у тебя запор. А как я скажу – не тужься – все, сразу перестаешь, падаешь на жопу, и дышишь, как собака в жару. Поняла, что ли, Люсь? – девушка затравленно кивнула в ответ. – Ну и ладушки. А че-то у нас схваток-то, совсем, что, ли нет? Я здесь до утра-то стоять не намерена! Ну-ка! – и она резко ущипнула роженицу за живот – один раз, другой, третий. – Вот! Пошла-пошла-пошла! Тужься давай! Сильней, сильней, не сачкуй!
Роженица послушно напряглась, натужилась, – раз, другой, на третий звякнули ножницы. Раздался дикий звериный вопль, и женщина заметалась по креслу, явно уже никого не слушая и ничего не соображая от боли
– А ну не тужься теперь, не тужься, да не тужься ж, блядь, ну я кому говорю! – тщетно вопила на нее акушерка, прижимая руки к промежности. Маленькая головка вылетела как пуля, разрывая все на своем пути. Акушерка, не переставая ругаться, резко выдернула из влагалища тщедушное тельце. – Говорила тебе: не тужься! Не слушалась меня, вот и порвалась вся! Ладно, хоть пацан нормальный вышел. Могла б ведь и его изуродовать. Вот ведь корова!
Звякнули пересекающие пуповину ножницы. Ребенок громко и протестующе заревел. Акушерка подняла его и поднесла к лицу матери, так, чтобы та смогла разглядеть гениталии.
– Ну? Увидела, кого родила?
– Мальчика, – женщина счастливо всхлипнула, и протянула к ребенку руки. – дайте мне его подержать.
– Успеешь еще надержаться. У вас теперь, считай, вся жизнь впереди!
И она протянула ребенка мне:
– Ну что стоишь, глазами лупаешь, бери, давай, обрабатывай, и скорей его в детскую! Тут зашивать – не назашиваться, а у меня еще две на подходе. Кто инструменты доктору будет подавать, Пушкин, что ли?
– Дайте мне его, – просила мать. – Дайте мне моего мальчика!
Выходя из бокса, я все-таки исхитрилась сделать небольшой крюк, и пройти мимо роженицы, дать ей хотя бы прикоснуться к ребенку. Казалось диким, что я его от нее уношу.
*
Сразу стало ясно, что в обычном родблоке мне и года не продержаться – элементарно свихнусь.
Как же я была счастлива, когда удалось пристроиться в Институт! Сработали отцовские связи.
Институт показался мне пределом мечтаний. Здесь работали нормальные люди, которые не кричали и не ругались, а вежливо улыбались своим пациенткам. Большая часть родов проходила под эпидуральной анестезией.
Тут, конечно, не было и тени волшебной сказки, однако и никакого сравнения с преисподней. Здесь был нормальный мир. И мне вдруг, больше чем когда-либо в жизни, захотелось немедленно, не отходя от кассы, избавиться от всех лишних иллюзий, и сделаться такой же, как все.
*
– Настюш, положи ладонь на головку и начни ее потихоньку сгибать, еще, еще, осторожненько, – ворковал доктор Лева, стоя за моим плечом между широко разведенными бедрами роженицы. – Вот, а теперь легким, умывательным движением, вот так, вот так… Теперь вы мадам, немножко нам помогите, хорошо? Видите, на мониторе у нас сейчас схваточка? Наберите воздуха, напрягите брюшную стеночку – да, я понимаю, вы сейчас ничего не чувствуете – как, что? Легкое распирание? Да что вы говорите! Володь, ты что-то подкачал, ангел мой! Что ж ты меня перед людьми-то позоришь! Подбавь-ка нам чуток волшебного эликсира, чтоб и следа от этого легкого распирания…
Оп! – восклицал он пару минут спустя, тоном фокусника, извлекающего кроля из шляпы – А вот и ваш ребенок, мадам! Немножечко грязненький, и в крови, но ничего – сейчас Настя нам его вымоет!
Случалось, матери после этих родов разглядывали малыша с легким брезгливым недоумением: что, и вот это вот из меня вылезло? Вы уверены?
Годика через пол я вполне бы уже могла замутить диссер на тему «Техника приема родов у паралитичек». Кстати, утверждают, что рожать можно и при квадриплегии, в то время как эпидураль делает пациентку парализованной всего лишь наполовину.
Отмывая от крови инструменты и койку-трансформер, и придавая опустевшему боксу пристойный и, по возможности, даже уютный вид, я чувствовала себя винтиком большой, хорошо отлаженной машины, уверенно мчащейся по накатанной плоскости, куда-то в светлую даль.
Доктор Лева хвалил меня, хлопал время от времени одобрительно по попке, задавал иногда каверзные вопросы из акушерства. Старшая акушерка, как положено, вставляла периодически пистоны за недостаточно чисто оттертую стенку позади кровати (и как только брызги крови туда попадают, ума не приложу!) и недостаточно аккуратно сложенные стопки белья.
Конечно, я уставала! От беспрерывной беготни взад вперед, постоянных улыбок, долгого стояния перед креслом – ведь сам, практически без помощи материнского тела, ребенок выбирался на свет очень медленно. От бесконечных уборок, помывок и стерилизаций окружающего пространства.
Но в целом я была довольна. Это был мой новый мир, и я неплохо в нем приживалась. Я с удовольствием оставалась на дополнительные дежурства и брала лишние смены, если меня об этом просили.
По утрам я приходила в чистое, свежеотмытое кем-то из предыдущей смены отделение. Принимала новых, чуть постанывающих пациенток, улыбалась им, помогала переодеться, провожала в палату, успокаивала, ободряла. Уверяла, что анестезиолог вот-вот появится. И он действительно, рано или поздно, всегда появлялся.
На рассвете следующего дня я спускала на лифте в подвал тяжелые мешки с простынями, насквозь промокшими от крови, и тяжелые биксы с металлическими инструментами – колющими, режущими, зажимающими.
Все это не имело прямого отношения к моим милым, улыбчивым пациенткам.
Это взаимодействовало с той, нижней, парализованной, отключенной, временно как бы и не принадлежащей им частью тела.
Иногда мне казалось, что, если обычно, при поступлении в роддом, женщины скидывают одежду, то эти заодно оставляли при входе всю нижнюю половину тела. Временно, конечно. Впрочем, как и одежду.
*
Все, до единого человека в обсервации знали, что и без того большой кожаный диван в кабинете зав отделением без труда раскладывается до двуспальной кровати, причем многие знали это из личного опыта.
Мой же собственный личный опыт складывался тогда из неловких поцелуев с покойным, научившим меня когда-то летать Валеркой, немого обожания Оскара, и диких, жарких снов, от которых просыпаешься вся в поту, с колотящимся сердцем.