Мужское тело в те времена представляло для меня одну сплошную загадку, в то время как женское, не имело, казалось бы, никаких от меня тайн. Ведь все самое сокровенное было бессчетное количество раз не только обнажено перед моими глазами, но случалось, и разорвано, выпотрошено, буквально даже вывернуто наизнанку.
– Скажи-ка, малыш, у тебя, что же, совсем нет никакой личной жизни? Я вижу твою физиономию около себя третьи сутки подряд. Нельзя ж так гробиться на работе!
– Ничего, мне полезно! Я ж еще только осваиваюсь, и вообще. И потом, а сами вы? Третий день, считай, из родзала не выходите!
– Ну что ж сделаешь, если вы, такие красивые, так трудно рожаете?
– А вы не думаете, Лев Самуилович, что если б их не обезболивали так тотально, они рожали бы куда быстрее и легче? Вот, помните, на прошлой неделе одну поздно привезли, и она, прямо в приемном покое, на третьей потуге, раз – и все! И ведь большой довольно-таки был мальчик, четыре с лишним, а обошлось без разрывов.
– Настя, это ж редкость! Если б все так рожали, акушеры стали бы не нужны. А что без разрывов – так это все твои золотые ручки! По всем законам физики должны была разорваться!
Цапнул меня за кисть, и поднес к губам. Я, как всегда, привычно отдернула руку: что, мол, за глупости? Ведь знает, что не люблю!
Обычно доктор Лева на поцелуе вовсе и не настаивал. Я дергалась, он отпускал мою руку, и шел себе дальше по своим делам. Но иногда – то ли дел у него не оказывалось, то ли не было у него давно никого, то ли просто он решал во что бы то ни стало на сей раз настоять на своем.
Я сколько раз уже убеждалась, что в каждом мужике, даже в самом что ни на есть распрекрасном, обязательно где-нибудь там, внутри таится насильник.
Если не считать пациенток, в отделении мы часто оказывались наедине. Какой-нибудь сбой в расписании, у напарницы заболел ребенок, и она в последнюю минуту позвонила предупредить, другая сама подвернула ногу. «Настя, но ты же справишься?» – спрашивала меня Старшая, уходя. Я в ответ невозмутимо передергивала плечами – справлюсь, мол, конечно, об чем разговор.
Самоуверенная семнадцатилетняя соплюха. Была уверена, что справлюсь со всем, чем угодно.
Ну вот, а доктор Лева, довольно часто дежурил.
Он-таки поцеловал мою руку, крякнул победоносно, посмотрел мне в глаза долгим взглядом, значения которого я, типа, не поняла, и отпустил заваривать чай. Шел второй час ночи, никто у меня в тот момент не рожал, и я как раз собиралась быстренько выпить чаю, и пойти, если получится, прикорнуть на полчасика, на свой кургузый диванчик возле поста.
Не тут-то было. На доктора Леву внезапно напала безудержная разговорчивость. Он возжелал узнать, где я живу, кто у меня мама с папой (так я ему и сказала), какое училище я заканчивала (Химкинское областное. – Как, даже не медколледж? А я почему-то не сомневался, что…), что я читаю, какую музыку слушаю, и чем обычно занимаюсь в свободное время (можно подумать, оно у меня есть!)
Я с трудом сдерживала зевки. Мне хотелось сказать, что музыки я никакой особенно не люблю, читать мне уже давно стало некогда, а в редкие свободные минуты я обычно занимаюсь онанизмом.
Вместо этого мы довольно мило поговорили о Сэлинджере и песнях Брассанса.
Когда допрос был окончен, я вежливо намекнула, что хотела бы пойти поспать.
Спать? Где же, это интересно, я сплю? Неужто все на той банкеточке на посту? Как я там, интересно, вообще помещаюсь?
Это был больной вопрос, потому что, конечно, я там НЕ помещалась. Там вообще мог поместиться разве что карлик. А уж я с моими-то ногами… Впрочем, акушеркам на дежурстве спать всяко не положено, и банкеточки на посту стоят вовсе не для этого, а для общей красоты и уюта.
Но разве мне неизвестно, что все нормальные люди обычно спят в ординаторской? Оставляешь на посту записку, чтоб знали, где тебя искать, если что, и идешь сюда. Да если этот диван разложить, на нем пять человек в ряд улягутся, а шестой у них в ногах поперек. А может быть, я его стесняюсь? Да я представляю себе, сколько женщин он перевидел и перетрогал за свою жизнь? Нашла тоже, кого стеснятся! Можно подумать, смогу его чем-нибудь удивить.
И потом, вряд ли ему самому удастся поспать. «Вот увидишь, мне стоит только прилечь – сразу дернут в родблок, или в патологию.»
Последний аргумент меня окончательно убедил.
Мы вместе разложили диван. Я легла и тут же уснула.
Проснулась я оттого, что он на меня смотрел. Лежал на боку, приподнявшись на локте, и разглядывал мое спящее лицо. Между нами стояла тяжелая стеклянная пепельница, в темноте ярко мерцал огонек доктор Левиной сигареты.
Я тоже молча, не мигая уставилась на него. Через пару секунд он не выдержал и, фыркнув, отвел глаза.
– Да ну тебя! Заколдовать, что ли, хочешь? Давай я тебе лучше анекдот расскажу. Идет Красная Шапочка по лесу, и вот, понимаешь, началась у нее менструация, первая такая, обильная. Ну, ясное дело, испугалась. Остановилась, плачет. А тут волк. Она к нему: «Волченька, выручай, помираю, посмотри, что со мной такое?» Волк смотрел-смотрел и, наконец, изрек: «Знаешь. Шапочка, я, конечно, не специалист, но тебе, по-моему, яйца оторвали.»
Доктор Левино лицо, несмотря на наметившуюся плешь, морщины, седые брови, вдруг показалось мне совершенно мальчишеским. Все что, нас разделяло – возраст, опыт, субординация, сделалось неважным. Мы смеялись, смеялись, и так, со смехом, он навалился на меня, губы его накрыли мои, руки скользнули под хирургическую блузой, нащупывая застежку лифчика. Было смешно, и как-то необычайно легко дышалось.
*
Часы показывали половину четвертого. Еще целый час оставался до рутинной предутренней беготни, до неизбежного возвращения в повседневность. Целый час еще (если повезет!) можно было спать. У стенки безмятежно похрапывал доктор Лева. Никто его в ту ночь никуда не вызвал.
Я встала, и на всякий пожарный обошла палаты. Полная луна сопровождала меня в пути – я заглядывала в дверь, луна снаружи в окно, и так вместе с ней мы не торопясь обошли все. как есть, отделение.
Женщины спали – кто молча, аккуратненько свернувшись калачиком, кто – постанывая, и разметавшись во сне. Что, вот интересно, им снилось?
В отделении – прям на редкость! – ничего вообще не происходило.
Образовавшаяся вдруг внутри меня сосущая пустота, как огромная воронка всасывала в себя мебель, стены Института, окна, двери, лестницы, перекрытия, облака над крышей, даже самый воздух, немедленно обращая всё в ничто, и беспрерывно требуя себе всё новой и новой пищи. Ей, пустоте, похоже, мало было мира вокруг, и она все отчетливее и громче требовала себе на закуску какие-то новые, отдаленные, неведомые миры.
Странно. Мне всегда казалось – сделаю «это», загляну краем глаза во взрослую жизнь, и – сразу назад к себе! Обогащенная новым опытом, удовлетворенная и насытившаяся.
Ведь, сколько помню себя, все вокруг, независимо от возраста, общественного положения, образования, кроме, разве что, учителей на уроках, беспрестанно трындели о сексе. В шутку, всерьез, восторженно, радостно или злобно. Сравнивая с ним всё и вся, и делая выводы лишь исходя из этих сравнений – типа «@бнуться можно!» или там «за@бись!». Причем поголовно все – мужчины, женщины, старики, дети, не говоря уже о подростках.
Если человек ругался, то этими именно словами, если заговаривал о чем-то возвышенном – на язык ему опять шли те же слова.
Ясно было, что это и есть отправная точка. В мире нет ничего круче и потряснее секса. Деревья – и те тянутся друг к другу, сплетаясь, если повезет, ветвями и листьями. В самой распространенной детской игрушке – конструкторе, и то шпенек надо вставить в дырочку.
На проверку же, секс тоже оказался ничем. Я б сказала – он был даже со знаком минус! Впервые в жизни я столкнулась в реале с отрицательною величиной.
Оказывается, до сегодняшней ночи я, как буриданов осел, жила в предвкушении, что вот, вот, еще немножко, я вырасту – и за все свои старания получу конфетку!
А там оказался один пустой фантик.
Возвращаться досыпать в ординаторскую не хотелось. Да и некогда уже было – утро скоро, вот-вот пора будет отделение открывать.
Я немного попинала ногами стулья вокруг поста, надеясь чуток содрать с них краску и полировку.
Неужто все кругом всегда врали? Пересказывали друг другу одни и те же сказки?
А что? Вполне может быть, между прочим.
А может, это со мной что-нибудь не так?
Из ординаторской вышел доктор Лева. Он уже успел умыться, расчесать бороду, почистить зубы и нарядится в свежий халат. От него на весь коридор несло мятой, дезодорантом и ароматической отдушкой для стирки.
Подошел, легонечко придавил мне нос пальцем, как делал до этого много раз. Я не улыбнулась. Тогда он тоже посерьезнел.
– Ты на меня сердишься?
– За что? Сердится мне надо на себя.
– Да на себя-то за что?
– Да ну, чушь какая! Ни на кого я не сержусь. Просто… все всегда столько всего говорили… и в книжках тоже, в том числе и в хороших… Ну, и я думала… И вот… Вдруг оказалось, что за всем этим ничего нет. Одно пустое, огроменное ничего. И всё. И надо как-то со всем этим дальше жить. Так сказать, небольшая переоценка ценностей. Но к вам-то это все не имеет никакого отношения, вы тут ни при чем… Так просто, всякая фигня у меня внутри.
– О как!
Он тяжело уселся на возмущенно скрипнувший под ним крошечный диванчик.
– Философ ты мой! Настя, посмотри на меня. Ну, подними голову, эй!
В безжалостном свете первых солнечных лучей он казался ни дать ни взять сатиром из потрепанного сборника мифов – плешь, залысины, резкие изломы морщин на лбу в виде буквы V. Глубокие складки у рта, пористая, желтоватая кожа. Где он, тот мальчишка, что привиделся мне нынче ночью? Одни глаза живо поблескивают из глубины красных, набрякших от вечного недосыпа век.
– Тебе сейчас неприятно на меня смотреть? Хочется поскорее обо всем забыть, так? Насть, ты можешь мне поверить мне, что это нормальная физиологическая реакция? Вон, самки богомолов – те вообще своих самцов после секса жрут.