Сам Кричевский всегда молчал, и только если жена толкала его локтем, кивал и глупо, невпопад, улыбался.
Сегодня он пришел один. Вошел, пугливо озираясь, и плотно прикрыл за собой дверь кабинета.
Я сидела у компа, чтобы, если понадобиться, сразу внести туда новые распоряжения доктор Левы.
– Аркадий Андреевич, что вас беспокоит? Что сегодня к нам привело?
Кричевский облизал губы, и, не поднимая глаз, торопливо, сбивчиво заговорил:
– Доктор, сил моих больше нет! Я вас очень прошу: сделайте мне кесарево, сегодня, сейчас, пожалуйста! Ну, невозможно же так! Идешь по улице – глаза на людей поднять стыдно! Сам себе опротивел! И ей я тоже противен! Сделайте, пожалуйста! Он же уже большой, может выжить, я читал, я знаю! Плоды на этом сроке вполне уже жизнеспособны! А жене скажете – вынуждены были, не так что-то пошло, извиняйте! Да она как его снаружи увидит, небось, сразу обо всем позабудет, я уверен! Доктор, выньте его из меня, Христом-богом вас молю, хотите, вот, на колени встану! Вы поймите, я ж его уже ненавижу, я ж не выдержу, я что-нибудь над собой сделаю ей-Б-гу! Я ж сам себя ножом по животу полосну! Нет, ну что вы тут все, не люди, что ли! – все лицо его искривилось, и он, совсем уж по-бабьи разревелся, громко всхлипывая и шмыгая носом.
Меня аж передернуло. Не мужик, а слякоть!
– Настя, дай человеку стакан воды, – распорядился доктор Лева, с глубоким сочувствием глядя на пациента. – И позвони хирургам, пусть готовят операционную.
Кричевский глотнул воды из протянутого стакана, икнул, и в полном изумлении уставился на врача.
– Что, так просто?
– А что ж тут сложного? Все в рамках подписанного с обеих сторон контакта. Пункт восьмой, подпункт б. «По желанию клиента, беременность может быть прервана на любом сроке.»
– И что, мне даже доплачивать ничего не придется?
– Помилуйте, за что? Желание клиента для нас закон. Вы, кстати, давно завтракали? Мне тут надо прикинуть, в котором часу назначать операцию. Желательно, перед оперативным вмешательством проголодать не менее шести часов. В котором часу вы ели?
– Я… не помню. Вообще, кажется, не завтракал. Понимаете, перед уходом не хотелось заходить в кухню, там совсем рядом Ритина комната, и она бы могла услышать.
– Так, получается, со вчера ничего не ели? Дивно, дивно. Тогда вот вам халатик, переодевайтесь пожалуйста. Душ вы сегодня принимали, надеюсь? А драгоценности на вас есть? Кольца, перстни, цепочка с крестиком?
– Нет, креста на мне нет. Только вот кольцо… обручальное.
– Давайте его сюда. Настя, спрячь пока в сейф. Вставные зубы, глаза? – Кричевскй в ужасе помотал головой. – Группа крови у вас какая?
– Четвертая положительная. А что, уже сейчас, вот так, прямо?
– Ну да, а чего ж тянуть-то? Вы же сами сказали, что больше не можете. Или вы уже передумали?
– Нет, конечно, но, понимаете, я ведь не думал, что… Г-ди, что ж скажет Рита!
Дверь распахнулась. Тетя Паша и Валентин вкатили каталку и лихо развернули ее головным концом к выходу – ногами вперед только покойников! Доктор Лева сделал приглашающий жест. Валентин подал пациенту руку, помогая взобраться. Я наложила жгут, как можно быстрее и аккуратнее вошла в вену и подключила капельницу.
– Ну, с Б-гом!
Каталка уехала. Вслед за ней ушел доктор Лева – мыться и готовиться к операции. Я осталась – вносить в компьютер данные предоперационного осмотра – пульс, температура, давление, сахар, гемоглобин.
В этот момент в коридоре раздалось торопливое цоканье каблуков, и в кабинет с воплем: «Где он?! Убью суку!» – на всех парах влетела разъяренная Маргарита Кричевская.
У меня внутри все похолодело. Все на операции, я тут одна, да она ж меня сейчас вместо него убьет!
Стараясь внешне ничем не выдать своего страха, я вежливо улыбнулась, жестом предложила ей сесть, и, не переставая тюкать по клавишам компьютера, обратно развернулась к экрану – дескать, я тут очень важным делом занимаюсь, не сбивайте!
Кричевская прервала ор, захлопнула рот и села.
– Здравствуйте, Маргарита Львовна! – поздоровалась я, не поворачивая головы.
– Здр… то есть, черт бы вас всех… Немедленно говорите, где мой муж!
– Подождите минуточку, мне нужно кое-что закончить…
– Да какая еще минуточка! Что этот кретин здесь еще натворил, где он?
Я тем не менее внесла все до последней циферки, нажала на кнопку записи, и только потом обернулась.
– Не надо так нервничать, Маргарита Львовна. Торопиться некуда. Сидите спокойно, снимите куртку, можете повесить ее пока здесь, на вешалку. Кофейку сварить? Или чаю? Ваш муж в операционной.
– Как?! Что?! Сволочь, козел, говнюк! Еще ж два месяца до срока осталось! Это надо немедленно прекратить! Где ваша операционная?
– Сидите спокойно. Все равно вас туда не пустят! Да и поздно! Операция началась пятнадцать минут назад, ребенка наверняка уже извлекли. Давайте я лучше провожу вас в отделение интенсивной терапии новорожденных, его вот-вот туда привезут.
– Кого, Кричевского?!? Козла этого вонючего?
– Да нет же, Маргарита Львовна. Вашего ребенка.
Она затихла. Кажется, до нее начало доходить.
Неожиданно она вскочила со стула, сдернула с себя куртку, бросила ее не глядя назад, на стул, куртка свалилась на пол, но женщина даже не обернулась. У нее сделалось неуверенное, счастливое лицо, с дрожащими, разъезжающимися губами.
– Как вы сказали? «Уже извлекли»? Так идемте же! Скорее идемте туда! Я должна его сейчас же увидеть! Мальчик мой! Ведь это же ничего, что так рано? С ним все будет в порядке, правда?
– Конечно же, я абсолютно уверена!
Ни в чем я, конечно, не была уверена. Но сказать такое язык бы не повернулся.
*
– Пить!
– Вам еще нельзя, Аркадий Андреевич. Хотите, намочу губы?
– Да. Спасибо. Во рту все… попересохло.
– Вот. Еще?
– Да, если можно. А-а-а! Хорошо! Ребенок… родился?
– Да, все хорошо. Мальчик, кило восемьсот, тридцать семь сантиметров. В открытом инкубаторе, на грелочке, дышит сам.
– А Рита… она там… с ним?
– Да.
– Скажите ей, чтоб пришла сюда!
– Это реанимация. Сюда никого не пускают.
– Но… вы же тут?
Я меняю капельницу, меряю пульс и давление. Снова и снова смачиваю губы мокрой салфеткой.
– Где Рита? Я хочу… хочу ей сказать…
– Потерпите полчасика. Вас скоро переведут в палату.
– Но… как вы не понимаете… Она ведь думает… Я же должен ей объяснить…
– Потом, потом. Успеете, не все сразу.
Я выхожу в коридор и блаженно прикрываю на десять секунд глаза. Лампы дневного света в интенсивке такие яркие! Слава Б-гу, операция прошла хорошо, все живы и относительно здоровы. Пациент очнулся, можно переходить к текущим делам.
Из палаты дяди Феди слышится возмущенный плач. Заглядываю туда.
– Послушайте, сколько можно! Я с самого утра жду консультанта по грудному вскармливанию! Когда уже, наконец, кто-нибудь появится?! Ребенок голодный, плачет, молоко у меня, извиняюсь, уже на пол капает. Поймите, это ж не моя прихоть! Из-за этих идиотских антибиотиков ребенок столько времени пил всякую дрянь! Теперь его невозможно заставить взять грудь!
Как правило, наши пациенты не кормят сами. Сразу после родов им дают таблетки, и в течение нескольких дней нагрубание молочных желез, так досаждающее Косте сейчас, исчезает бесследно. Грудь возвращается к своей прежней, добеременно-плоской форме.
Дядя Федя – редкое исключение. Утверждает, что кормление, как и беременность, улучшает качество голоса. Но, по-моему, он все врет, и ему просто нравится кормить.
– Федор Евдокимович, понимаете, у нас ведь на весь Институт всего два консультанта. И они абсолютно неуловимы. Мы им уже по нескольку раз звонили и в первое послеродовое, и во второе, и в обсервацию, везде оставили сообщение. Давайте, может, пока сами как-нибудь попробуем справиться? Ну, хотите, я вам помогу?
– Сам я уже чего только не пробовал! Валяйте, теперь ваша очередь.
Я много раз видела, как это делает мама, когда к ней приходят пациентки после роддомовских родов. Она говорит: «Ну что ж, у вас было плохое начало. Теперь мы о нем забудем, и все начнем заново.»
Я раздеваю маленького, орущего Никитку до памперса, расстегиваю до пояса на дяде Феде пижаму, и кладу ребенка к отцу на живот, кожа к коже, стараясь не задеть багровый, все еще местами сочащийся шов. Малыш несколько раз еще вскрикивает, вздрагивает, но постепенно стихает, глубоко вздыхает и полностью расслабляется.
– И что? – нетерпеливо ворчит дядя Федя. – По-моему, он просто заснул!
– Ш-ш-ш, – говорю я. – Мы никуда не спешим. У нас впереди вся жизнь!
Дядя Федя скептически передергивает плечами.
– Что ж! По крайней мере, он хоть больше не плачет.
Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать. Теперь уже оба они расслабленно, равномерно дышат. Дядя Федя прикрывает глаза, начинает и сам потихоньку задремывать. Проходит полчаса.
Очень осторожно я передвигаю малыша поближе к соску и слегка надавливаю на ореолу. Капли молока брызжут младенцу в лицо, попадая на нос, щеки, немножечко в полуоткрытый рот. Никитка приподнимается, принюхивается, глазки его оживают. Он делает несколько движений головкой вперед-назад, точно приноравливаясь, и …раз! – с ходу вцепляется в сосок, глубоко захватывает и начинает равномерно сосать. Захлебывается, отпускает, нетерпеливо мотает головой, вцепляется снова…
– Как… как ты это сделала?!
– Но я ничего не делала! Вы же видели, он все сам! Вам просто обоим надо было успокоиться и перестать нервничать!
– Настя, ты гонишь! Это волшебство!
У дяди Феди внезапно делается молодое, счастливое лицо. Впервые в жизни он даже кажется мне красивым.
*
Телефон у меня в кармане начинает вибрировать. Делаю извиняющийся жест, и выхожу из палаты. Все равно я им больше не нужна, дальше они и сами прекрасно справятся.
– Настя! – слышу я взволнованный, чуть приглушенный голос, и не сразу понимаю, что это Гриша. – Настя, беда! Понимаешь, забыл студенческий! А тут понаехали эти, из военкомата, и цапают всех без разбору по доп. набору! Ой, Насть, тут такое творится! Все выходы перекрыты, на всех лестницах эти в форме! Народ прячется кто куда! Армагеддон, в общем! Выручай, Настя, на тебя вся надежда! Ты ж сегодня на Астре? Сможешь прямо сейчас с работы удрать?