Что ж, ничего не поделаешь, надо лететь домой.
– Неприкольненько, – раздался за моей спиною знакомый голос. – Вот совсем неприкольненько! Вышел, понимаешь, на пару часов побегать, сделал два круга, возвращаюсь – а тут, на тебе!
Он удивленно потирал слезящиеся глаза, зябко ежась на вечернем ветру. Из одежды на нем не было ничего, кроме майки и спортивных трусов, да еще на шее болтались наушники с вделанным в них микроскопическим плеером.
– Андрус! – завопила я, хватая его за плечи и изо всех сил прижимая к себе, чтобы окончательно убедится, что да, это он живой, со мной, во плоти, а не… – Дурак ты такой! Живой, живой, живой! А я думала! Да ты сам головою своей подумай – ты же мог быть там! – - и я выразительно показала на гигантскую груду дымящихся кирпичей.
– Ну, д-да-а, – согласился, чуть постукивая зубами от холода, Андрус. – Вообще-то, действительно, прикольно.
*
Как хорошо после всего этого экшена оказаться, наконец, дома, растянуться под одеялом, закрыть глаза, и слушать ровное дыхание со всех сторон – Костино, на подушке рядом, Лешкино из кроватки, Светкино из раскладного манежика. Игорь с Леркой свалили на неделю в Египет, и дочка у нас уже целых два дня, а я ее еще толком и не видела. Ну, ничего, уже скоро, послезавтра выходной, наверстаю!
Так хорошо, что просто невозможно уснуть!
Я встаю, спускаюсь по лестнице в сад, обнимаю собак, целую их в мягкие, пушистые морды. Вдыхаю всей грудью запах свежескошенной травы – дядя Саша постарался, конечно, привел сегодня участок в б-жеский вид. Сажусь на крыльцо, запрокидываю голову и смотрю на звезды. Как хорошо, что мы живем не в Москве! В Москве из-за вечного смога звезд никогда так ясно не видно. Малый ковш, Большой, Кассиопея, Плеяды… Я сижу на крыльце, собаки дремлют у моих ног. Вокруг тишина, и только далеко-далеко за лесом грохочут на стыках дальние поезда.
Скрипят половицы, на ступеньку рядом со мной опускается Костя. Обнимает за плечи, прижимает к себе, набрасывает на нас обоих сверху шерстяной плед. Надо же, а я и не заметила, как, оказывается, замерзла!
Какое-то время мы пялимся на звезды вместе.
– Знаешь, – говорит Костя, – у меня сегодня весь день в животе словно бабочки крыльями машут. Как думаешь, это он?
– Ну, а что – говорю. – Вполне уже может быть. Почти двадцать недель, пора бы.
– А… у тебя? —
– А у меня пока ничего, – уверенно отвечаю я, – и вдруг чувствую, что где-то там, в глубине меня, отчетливо и сильно толкается.
Я еле удерживаюсь от вскрика. Мне тут же делается ужасно стыдно. Наверняка оно весь день было тут, со мной, а я даже не замечала. Тоже мне, будущая мать называется!
– Костя, – говорю я, кладя его руку к себе на живот. – Вот послушай. Чувствуешь что-нибудь?
Он замирает в напряжении, через несколько секунд кивает.
– Ага! – И кладет мою руку на себя. – А ты?
Но я не чувствую ничего.
– У тебя, наверное, там плацента. Через нее всегда трудно что-то расслышать или почувствовать. Да ладно, не расстраивайся, я тебе и так верю.
Эх, надо было соврать, наверное.
Звездочка срывается с неба и, прочертив сверкающую дугу, падает за лесами, полями, реками, морями, в далекой счастливой стране под названием: «Где нас нет»…
– А я знаю, чего ты загадал.
– Ну и чего?
– Чтоб все хорошо было, да?
*
В связи со сменой в Москве смотрящего, Косте пришлось срочно переделывать некоторые почти совсем уже готовые прогнозы. Впрочем, в большинство из них возможность такого развития событий была заложена изначально, так что изменения пришлось вносить небольшие, хоть иной раз и весьма существенные. Занятие было нудное, да и времени заняло не мало – два дня с хвостиком считай просидел не разгибаясь. Спасибо, Марфа с детьми помогла, а то б совсем замотался.
*
Кричевская так и не пожелала навестить мужа. Об этом мне наябедничала тетя Паша, пока я у себя в кабинете меняла свое шматье на традиционные белые одежды.
Мы с тетей Пашей давно уже помирились, и она теперь, как добрая мама, стояла надо мной по утрам, заставляя проглотить лишнюю ложку отложенной специально для меня больничной каши: «Ешь, ешь, тебе теперь надо, небось, двоих кормишь, а то ишь, тощая какая!»
Переодевшись и проглотив ненавистную кашу, я, как хорошая девочка, сказала тете Паше «спасибо», и пошла разбираться.
Кричевский лежал лицом к окну, отвернувшись от всего остального мира. Поднос с едой у его постели остался почти нетронутым – так, выпил полчашки кофе и закусил йогуртом. Вообще, за два дня, прошедшие после операции, Кричевский сильно похудел и осунулся. Что отчасти возвратило его облику потерянную мужественность.
– Доброе утро, Аркадий Андреевич! Что ж вы не кушаете ничего? Не нравится? Хотите, особый заказ для вас сделаем?
– А что можно?
– Да практически все! По контракту вы имеете право требовать, чтоб вам приносили еду любого ресторана! Все, что душеньке угодно!
– Тогда пусть мне сюда вискаря принесут. Пару ящиков для начала.
Я засмеялась, показывая, что оценила шутку.
– Мысль хорошая! Действительно, как не выпить, тем более повод есть!
– Повод? Какой еще повод?
Он тяжело, с трудом повернулся на кровати, и уставился на меня так, точно я говорила, на каком-то неведомом языке.
– Так сын же у вас родился!
– А-а, вы об этом!
Он махнул на меня рукой, и опять замолчал. Поворачиваться назад к окну ему было больно, поэтому он просто прикрыл глаза, показывая этим, что ушел в себя, и назад вернется не скоро.
– Аркадий Андреевич, – тихо сказала я. – А вы уже видели ребенка?
Лицо его сморщилось, приобретая знакомое беспомощное, затравленное выражение.
– Нет еще. Ну да, наверное, надо. Хоть посмотреть, что там из меня извлекли.
Кричевский встал, надел с моей помощью халат, и мы медленно двинулись с ним в сторону детской интенсивки. По дороге нас обогнал дядя Федя, весело катящий по коридору люльку с Никиткой. Я окликнула его, спросила, как там у них с кормежкой, и он, не оборачиваясь, показал мне в ответ большой палец.
Мы спустились на этаж ниже, миновали двойные стеклянные двери. Сполоснули руки под краном и накинули сверху на плечи дополнительные халаты.
Интенсивка была погружена в полумрак, жалюзи спущены, и детки дремали в своих инкубаторах, и кроватках с подогревом под мирное попискивание машин.
Маргарита Львовна сидела в кресле у кроватки с надписью «Кричевский Аркадий Андреевич, мальчик» и, как все эти дни, не сводила глаз со своего ребеночка, который мирно посапывал на своей грелочке. Монитор над ним констатировал абсолютную норму всех жизненных показателей.
Кричевский увидев их, вдруг резко оттолкнул мою руку, выпрямился, и зашагал твердо, уверенно. Точно вовсе и не ему делали позавчера операцию. Точно каждый шаг не отдавался немедленно тупой болью в шраме.
– Здравствуй, Рита, – произнес он безразлично вежливым тоном.
– Здравствуй, ирод! – отозвалась Кричевская, не оборачиваясь. – Погляди вот, что ты наделал!
– А что, – он склонился с другой стороны над кроваткой, и нежно положил ладонь на крохотную спинку. Ладонь скрыла мальчика почти совсем целиком. Снаружи осталась торчать одна только голова в теплом чепчике. – Подходящий! Нос вроде бы мой. Маловат, правда, ну да ничего, подрастет!
– « Маловат»! Как тебе только не совестно! Я все для тебя делала, все на себя взяла, и дом, и фирму, все тянула одна, как лошадь! От тебя одно требовалось – носи! А ты не смог даже с этим справиться!
– Почему? По-моему, я совсем даже неплохо справился. Руки-ноги на месте, голова откуда надо растет. Он тебе чем-то не нравится? Тогда я, пожалуй, себе его заберу. А ты себе заведи другого!
– И не мечтай! Кто тебе его даст! Кровиночка моя маленькая, слышишь, что твой папка несет, идиот такой хренов!
– Это тебе его «кто даст»! Рит, разуй глаза, и посмотри, что на кроватке написано. «Кричевский Аркадий Андреевич». Про тебя тут ни слова. Так что пока это мой ребенок.
– Да ты.. Да я…
– Да я, да я… головка от х@я! Послушай теперь меня. Баба ты, конечно, с яйцами, но, сдается мне, я тебя теперь за них ухватил. Ребенок этот юридически мой, и только мой, а не веришь – перечти контракт, который мы с тобой вместе подписывали.
– Да но, ведь… Это же была моя яйцеклетка! И деньги были мои! Тебе столько в жизни не заработать!
– А это мы еще поглядим! За яйцеклетку тебе положено право посещений, по графику, определяемому гражданским судом, понятно? А деньги ты, помнится мне, вкладывала в проект этот добровольно? Твои деньги – мое здоровье, такой ведь был уговор.
– Да… но… – она резко сбавила тон. – Кричевский, послушай, чего ты хочешь?
– А вот это уже другой разговор! Чего я хочу, ты и сама, небось, знаешь, не один раз про это уже говорено. Хочу абсолютное управление филиалом – раз! Руководство фирмой на паритетных началах – два! И право вето на любое твое не согласованное со мной решение – три!
– Кричевский, ну ты обнаглел! А что я за все это буду иметь?
– А тебе за все это будет позволено жить со мной, и воспитывать совместно нашего сына. Ну, если ты, конечно, хорошо себя вести будешь.
Надо сказать, я в жизни не видела Кричевскую такой обалдевшей. Она просто стояла и ловила ртом воздух. И во все глаза, не без восхищения, глядела на своего нового, абсолютно незнакомого мужа.
И было на что посмотреть! Выпрямившись, откинув голову, перед нами стоял сильный, уверенный в себе человек. Опасный, внушающий к себе уважение.
И, я впервые заметила, на самом деле, он был ее выше. На пару сантиметров, но все-таки.
*
Мобильник просто разрывался на части. 28 пропущенных звонков. Хорошо хоть, что я оставила его в кабинете, а то б вообще невозможно работать было.
– Настя! Ну, ты чего вытворяешь-то? Совсем с глузду что ль съихала?
Бабушка моего отца была с Украины. В раннем детстве он проводил с ней каждое лето. До сих пор, стоит ему разволноваться, это тут же дает о себе знать.