А папину маму я видела. Она когда узнала, что я есть на свете, так сразу загорелась скорей на меня посмотреть. Не знаю, чего уж там она ожидала увидеть. Мама нарядила меня покрасивше, и мы с папой поехали куда-то в центр Москвы, в ресторан, знакомиться с бабушкой. Папа так мною гордился, точно он сам меня воспитал, хотя мы и были тогда с ним без году неделя знакомы. Но папа считал – и где-то там, в глубине души до сих пор считает – что все лучшее во мне от него.
Папина мама, увидев меня, ахнула. Прям так и сказала: «Ах!» – отчетливо выговаривая каждый звук. «Ах, Витя, но как же так?! Она ж вылитый Олег! А мальчики ведь совсем на тебя не похожи!»
До сих пор не понимаю, плохо это или хорошо. Да и бабушка, говоря это, смеялась. Хотя глаза смотрели встревоженно, и немного печально. В них подрагивали слезинки, в самых их уголках.
Потом бабушка вытерла глаза аккуратно платочком. Спросила, в каком классе я учусь, и какие у меня оценки. Похвалила мои платье и бантики. Помогла порезать блинчик с шоколадом на части, попутно показав, как правильно держать нож и вилку. Поцеловала меня на прощание в щечку. Она мне даже понравилась, я клянусь, несмотря на накрахмаленную блузку, тщательно отглаженный фиолетовый деловой костюм, и прическу волосок к волоску. Всю жизнь панически боюсь приближаться к дамам, одетым подобным образом! Но на папиной маме все это смотрелось вполне органично, она как-то умудрялась во всем этом двигаться, есть и даже смеяться.
Я все-таки, как не старалась, капнула на нее один раз соусом, но она только улыбнулась, и сказала, что это, мол, ничего – в чистке сведут в два счета.
Больше я ее никогда не видела.
Катя, папина жена, кстати, вполне нормальная. И одевается – по крайней мере, выходя куда-то с детьми, – во что-то, пусть дорогое, но практичное и не маркое, типа джинсов со стразами. Дома же и вовсе часто ходит в халатике – не затрапезном, конечно, а шелковом, но все равно.
Со мной, если отец приводит меня к себе, Катя держится вполне дружелюбно, хоть и без особой симпатии. А братья у меня очень милые. Мы с ними почти ровесники – Антон, старший, младше меня на год, а Гошка на два с половиной. В детстве мы все трое очень любили, когда отец, приезжая откуда-нибудь с семьей в Москву, забирал меня и привозил к ним с ночевкой.
Мы тогда запирались в их большой детской, и болтали без умолку, чуть ли не утра. Столько надо было друг другу порассказать! Мы росли в таких разных мирах, что нам всегда было чем поразить друг друга. Я им рассказывала разные случаи из акушерства, попутно просвещая в области полового вопроса, и дивясь про себя, какие они, оказывается, по этой части отсталые. Братья, в свою очередь, рассказывали о дальних странах, нравах и обычаях тамошних школ, всяческих мировых чудесах и красотах природы.
Я только жутко злилась, когда они, увлекаясь, начинали, вдруг перескакивать с языка на язык. Они заметили, и стали меня нарочно дразнить. Тараторили между собой по-английски или французски, при этом тыкая в меня пальцем и беспрерывно хихикая.
Я в конце концов не выдержала, и пожаловалась отцу. Сказала, что если так, я лучше больше не буду к нему ходить. Станем встречаться один на один, где-нибудь на нейтральной территории, или пусть сам к нам приезжает. А что? Он же любит встречаться с мамой. А если не хочет столкнуться с Ваней, то пусть выбирает время, когда тот на гастролях.
Папа поморщился, переговорил с мамой, и меня стали учить языкам – причем сразу трем. Учителя приезжали в Яхромку по очереди, почти каждый день. Приезжали лично ко мне! Я чувствовала себя принцессой.
Учителя чувствовали себя странно – ходили по нашей берлоге, брезгливо подхватывая полы пальто, и опасливо шарахаясь от грязных, сопливых ребятишек, собак и кошек.
Зато к следующему папиному приезду, я уже понимала с пятого на десятое братские наезды. И даже сама уже могла им кое-что ответить. Папа был очень горд моими успехами, и своим участием в моем воспитании.
Со временем языков становилось больше – братья переезжали из страны в страну, мне приходилось их догонять. Однако каждый следующий язык давался мне неизмеримо легче, чем предыдущий. Особенно, если европейский. Ведь, в конце концов, все они между собою похожи.
Вчера, когда мы спешно додраивали к приему дом, а Марфа с мамой, запершись в кухне, готовили разные вкусности, Костя спросил меня: а кто к нам, собственно, завтра придет? Бабушки с дедушками?
Пришлось ему объяснить, что бабушка у нас в наличии имеется только одна – мама Вани, отца наших близнецов. Она-то, конечно, придет, как же – родные старшие внуки именинники! И сам Ваня придет, и младшие его, законные дети. Так что рыжие завтра будут в полном составе!
Потом придет еще Изя, Гришкин отец – он как раз по случайности в Москве. Так-то он давно уже кочует по дальним странам, читает лекции в разных университетах. Придет Алеша – студент филфака, отец нашей Танечки. Он, кстати, обязался привести в этот раз показать свою невесту. Придут мамины друзья из акушерского клуба, и всякие их с Оскаром соратники по разным политическим группировкам. И просто всякие хорошие люди. Короче, наверняка будет полон дом народу. И правильно! Пусть все приходят! Не зря же Марфа казаны под плов с утра начищает.
– А почему не придут бабушка и дедушка со стороны мамы?
– Так их нет давно. Хотя они бы пришли, наверное. Так я, по крайней мере, думаю. Судя по лицам на фотографиях.
– Как так? Обоих? Твоя мама ведь довольно молодая еще?
– Понимаешь, мамины родители были правозащитники. Ну, слышал, может быть: Хельсинская группа, права человека, всякое такое?
Костя молча кивнул.
– Ну, вот их и взяли, на какой-то там очередной демонстрации, еще до перестройки, в самом начале восьмидесятых. И все, с концами. Мама тогда совсем еще маленькая была. Она и сама их толком не помнит. Ее дед воспитал, прадедушка мой. Это ведь его дом, а мама в Москве с родителями жила, в той квартире, где сейчас Наташа.
– А… почему с концами-то? Тогда вроде как уже не расстреливали?
– Не расстреливали, да. Но, понимаешь, русская тюрьма – все одно ж не курорт. Выжить там не всякому по зубам. Так что не все возвращались. А прадедушка у меня классный был! Я его немножечко помню. Он в юности сельхозтехникум заканчивал, наш, яхромский. Работал много, во всяких деревнях, с бабками там дружил, они его травы собирать научили. Академию Ветеринарную закончил заочно, потом диссер защитил и работал там же, на кафедре ботаники. Когда сына арестовали – ну, дедушку моего, поругался со всеми, и приехал сюда. Вел в родном техникуме фармакологию, растил маму. К нему вся округа ходила травами лечиться. У него такие запасы были – мы до сих пор пользуемся. В комнате его бывшей шкаф стоит, громадный – до потолка! Такой, знаешь, как в аптеке, с ящичками маленькими выдвижными. На каждом надпись по-латыни. И там чего только нет! А запах в той комнате! Я тебя свожу как-нибудь туда специально – сейчас лето, эффект не тот, но зимой! Зайдешь туда, станешь посередине, закроешь глаза – и точно ты на лугу, где траву только что скосили! Он и здесь травы собирал, и по всей стране колесил, до самой старости! Мне годика три было, как его не стало, а ему уже под восемьдесят, так он со мной наперегонки по утрам вокруг сарая носился – я за ним еле поспевала!
– Давно умер?
– А он не умер. Ну, в смысле, мы точно не знаем. Он, понимаешь, просто исчез. Уехал в августе как обычно, за травами на Алтай, и все. Ни слуху, ни духу. Ну, то есть, теперь-то он, наверное, уже умер, тем более старый был, и столько лет уж прошло, а там кто его знает. Прадедушка – он такой! С ним в жизни не угадаешь! Он, может, лежит себе где-нибудь в анабиозе, как какой-нибудь далай-лама. А лет через десять вдруг в дверь постучит: «Ну, здравствуйте, дорогие! А вот и я! Что там у нас сегодня на ужин?»
– И что, вы даже его не искали? Не объявляли розыск, там, на Алтае, когда он не приехал?
– Нет. Мама сказала – ему б это не понравилось. Она, по-моему, до сих пор его ждет.
*
Весь день дом гудел, шумел и скрипел. Пел на разные голоса, звучал разными музыкальными инструментами. Топотал ногами, стучал об пол стульями. Лаял, шипел, мяукал. И весь день звенел от смеха, точно его заполнили десятки колоколов. Колокола ведь тоже бывают разные – и маленькие, с тонкими, хрустальными голосками, и большие – гулкие, басовитые, и средние.
На закате дом подустал. Большинство гостей разъехались, остались только самые близкие. Мы сидели за столом, наполнив напоследок чашки кто чаем, кто чем покрепче, и доедали остатки торта и прочих вкусностей.
Мама задумчиво перебирала струны на своей гитаре, напевая себе под нос, так тихо, что слов было не разобрать. Оскар устроился рядом в кресле, сутулясь и зябко кутаясь в плед. Он когда-то учил меня на собственных пятнистых плечах, как отличать шрамы от ожогов, от шрамов от обморожения, но я так и не уловила до конца разницу.
Марфа и дядя Саша вполголоса обсуждали что-то между собой, в четыре ноги качая Маришку, спавшую в самодельной, выточенной дядь Сашиными руками переносной колыбельке. Валетом к ней в той же колыбельке дремал Алешка.
Остальных мелких мы с Костей, Наташей и Гришей давно уж унесли в детскую, осторожно подбирая их с пола в самых неожиданных местах, где они падали, внезапно сраженные сном, прямо посреди игры, как это бывает со здоровыми молодыми зверьками.
Наташа и Гриша пили чай, по очереди отхлебывая из одной чашки, и уверяя со смехом, что таким образом делятся мыслями друг с другом. Наташины близняшки, хорошенькие и сладкие, спали на большом диване, на заботливо подстеленной чистенькой, беленькой простынке. По обеим сторонам от малышек устроились спать, шумно повизгивая и всхрапывая во сне, все три наших собаки. Собаки тоже подустали за день, от шума, беготни с детьми и бесконечных стараний увернуться от множества ног, так и норовящих отдавить лапы.
Я подлила нам с Костей чаю покрепче, придвинула поближе остатки торта с последней, чудом уцелевшей цукатной розочкой, один вид которой придавал мне храбрости, сделала глоток и, собравшись с духом, громко и внятно произнесла, ни к кому конкретно не обращаясь: