*
Пожар в доме Мамедовых был вовсе не чем-то из ряда вон. В прессе и сети замелькали сообщения о пожарах, наездах и избиениях лиц кавказской национальности. По-прежнему с больших экранов и персональных экранчиков не сходили ожесточенные споры, мол, сколько можно терпеть, и не пора ли, наконец, принять меры…
Хотя вроде, по милицейским сводкам, вовсе даже не они на нас, а мы на них нападали.
Я часто, идя по улице, задумывалась: «Кто ж все эти люди, так жаждущие, чьей-то крови?»
Вон та бабуся с кошелкой? Хмырь в солнечных очках, решительно хлопнувший дверцей авто, и погнавший куда-то в неведомую даль на дикой, бешеной скорости? Крашеная блондинка, оживленно треплющаяся с кем-то по телефону? «Он, такой, мне, представляешь… А я ему тогда, гордо так…» Женщина, катящая перед собой коляску? Маляры в люльке, бесстрашно балансирующие где-то под крышей особняка, в одной руке кисть, в другой банка пива? Томный юноша, читающий в метро – не могу удержаться, зырю через плечо – «Весть о Синей Птице» Кержака?
Хорошая, кстати, книжка. Это такая фантастика про всеобщее счастье, которое вроде бы как возможно, но только при определенных условиях. Мы с Костей оба читали, и спорили потом полночи до хрипоты. Пришли к выводу, что ни на фига не надо такое счастье, если оно с условиями.
Нет, однозначно люди, чье мнение реально учитывается, не разгуливают вот так запросто по улицам. Они прячутся в каменных мешках, и строчат втихомолку грозные комменты. Выступают на закрытых собраниях Гос. Думы. Выводят по ночам светящимися аршинными буквами на стенах гаражей: «Чуркам хана! Росию – руским!», и внизу для наглядности череп со скрещенными костями.
Когда в газетах появилось подписанное миллионнами требование к властям собрать всех обитателей сектора Д и чохом вывести куда-нибудь от Москвы подальше, никто особо не почесался. Разве что те, кто не поленился отыскать в этой куче подписей свою. Как мама моя, например, или Оскар. Они с друзьями сразу составили и пустили гулять по сети возмущенный пост, что, мол, подписи под той петицией поддельные. Но мало кого это взволновало. Люди привыкли не обращать вниманья на мелочи, не касающиеся их лично. Это же никакого сердца не хватит! Да и времени жаль.
И я ничуть не лучше других. Наверняка ведь там и наши с Костей подписи были. Хотя конечно ни он, ни я, ни сном и не духом…
Так что, когда ночью нам позвонила Анджела, и свистящей скороговоркой зашептала что-то о крытых брезентом грузовиках с надписью «Хлеб», выстроившихся у наружных ворот их КПП, я даже не сразу врубилась, о чем, она, собственно. Тем более, что слышно было очень плохо, и чуть ли не каждое слово приходилось заново переспрашивать.
– Да увозят нас всех! Понимаешь, увозят! – крикнула она, наконец, в полный голос. Раздался треск, за ним слабый звук удара и частые, тупые гудки.
Я разбудила Костю, маму и Оскара. Марфу и дядю Сашу.
На улице было холодно, черная земля смерзлась, на ветках и подоконниках лежал иней. Ледяной воздух резал щеки и нос, как ножом.
– Да куда ж их по такой погоде!
– Известно куда. Или неизвестно. Да вообще, на хуй, какая разница! У шофера-то в кабине всегда тепло. А с практической точки зрения, чем меньше довозишь живьем, тем легче с ними на месте потом разбираться.
– Г-ди, Оскар, ты что ж говоришь такое!
– Правду я, дядь Саш, говорю. Одну только чистую правду.
– А, вот оно! – мама лихорадочно сновала по сайтам новостей: «Правительство Москвы вынуждено пойти навстречу многочисленным просьбам жителей столицы. Одновременно мы надеемся с помощью этой меры уберечь всех находящихся в данный момент на территории столицы лиц кавказской национальности – смотри, значит не один только сектор Д, наверняка они сейчас по квартирам шарят! – от неконтролируемых вспышек праведного народного гнева… – То есть это они помочь хотят! Смотри, добрые какие нашлись!
Мы сидели под тысячеваттной хрустальной люстрой, в ярко залитой светом кухне. Было тепло, батареи пылали жаром. А нам было холодно и беспросветно.
Я понимала, что время безвозвратно упущено. Что думать надо было раньше, пока еще только начиналась вся эта компания в СМИ. И что теперь если только чудо…
Единственное чудо, которое я знала – было спрятано в маленькой коробочке у меня в кармане. Может, все-тки стоит разик нажать на кнопку? И, может быть, еще помолиться?
– «Сортировочная!» – раздался взволнованный голос Кости. Он тоже все это время не отрывался от своего компьютера, стукая лихорадочно по клавишам, и время от времени присвистывая сквозь стиснутые зубы. – Состав собирают на «Сортировочной». А фургоны к платформе подгонят через Юрьевский переулок. И повезут их, выходит, куда-то там по рязанке. В мордовские лагеря, что ли? Или дальше еще куда? Ладно, щас проверю…
– Ну и что нам это знание дает? – скептически отозвался Оскар.
Я выскочила в коридор и отчаянно надавила со всей силы на кнопку.
Через мгновение в кармане у меня залился бешеной трелью сотовый телефон.
– Насть, ты свихнулась?! Чего людей зазря дергаешь? Тем более среди ночи. Проверили, тихо у вас все. А за ложный вызов знаешь чего бывает?! Теперь ко мне еще приебутся – и чего я тебе прибор вооще дал, да может, когда давал, чего-нибудь не так объяснил. Велели, короче, срочно тебя по новой проинструктировать. И пиздюлей заодно навешать.
– Степка, не ругайся, это не у нас. Это я вот почему звоню. Слушай, сейчас к платформе «Сортировочная»…
Закончив разговор, я вытащила планшет. Включила, и, как всегда, сразу оказалась на сайте нашего «Института». Телефоны сотрудников, код доступа, а, вот оно – телефон священника АНРПЦ…
Трубку взяли с первого же звонка.
– Отец Геннадий, здравствуйте, извините, что я так поздно. Это Настя, из третьего акушерского. Понимаете, нам тут срочно нужна молитва. Что-нибудь такое о чуде…
*
С детства не понимала, когда в книге там или в фильме, кого-нибудь публично казнят. Не как сейчас – тайком, на рассвете, в каменном мешке или на дальнем каком-нибудь полигоне. А на площади, при скоплении людей, среди множества сочувствующих. И вот все стоят и жалеют бедного какого-нибудь Робин-Гуда, или знахарку, вылечившую пол деревни, или вообще ни в чем не повинную королеву. А потом всеобщее: «Ах!» – и ноги задергались в воздухе, или голова полетела с плеч.
Всегда злилась – ну чего они все стоят? У них рук нет, или оружия? У плотников вон, у всех до одного топоры, про охотников или там мясников вообще уж не говорю. У вас на глазах убивают кого-то, по вашему мнению, зазря – так вы не стойте столбом, идите и отбивайте! Охрана? Да сколько ее там, той охраны! А вас ведь целая площадь! Закон? Да на хрен вам такой закон?
Оказалось, не я одна – многие на свете так думали. Поэтому со временем от проведения публичных казней отказались. Теперь – только каменные мешки и дальние полигоны.
А жалко!
Под скептическое ворчанье Оскара, что, мол, ни к чему это, конечно, не приведет, и Костино унылое: «Три процента! Поймите, машина дает три процента, за то, что мы там сможем чем-нибудь помешать! И даже, если честно, не три, а только два, семь десятых и корень из двух дает», мы все оделись, и высыпали на холод, на ходу разбирая имеющиеся в нашем распоряжении транспортные средства.
Мама оставила в интернете краткое сообщение с призывом ко всем людям доброй воли собираться вблизи платформы «Сортировочная», и образовать «живое кольцо». В крайнем случае, всем дружно улечься на рельсы. И не дать свершиться величайшей несправедливости, страшному преступлению, направленному против ни в чем не повинных людей. Неужто народ, подаривший миру Пушкина, Достоевского и Толстого, в середине 21-го века…
Короче, воззвание вышло кратким, но весьма поэтичным.
*
В такую погоду принято говорить, что нужен снег. Но если не считать жестких каемок инея по краям тротуаров, вокруг все было черным-черно. Месяц в небе еле обозначался узеньким серпиком, мерцанье звезд скорее угадывалось сквозь толщу смога и облаков.
Пространство у платформы Сортировочная, освещенное тусклыми желтыми фонарями, уже не вмещало заполнившего его народа. А люди все шли и шли.
Со всех сторон, перелезая через рельсы, просачиваясь сквозь бесчисленные дыры в заборах. Светя себе фонарями, спускались по еле заметным тропкам, с высокой насыпи вниз, к путям. Топали по ветхому железнодорожному мосту со скрипящими опорами. Вытекали темными ручьями из жерла туннеля.
Оказавшись на небольшом пятачке, ограниченном с боков мертвенно поблескивающими витринами закрытых на ночь киосков, спереди – платформой, а сзади – Москвой в лице Юрьевского переулка, люди останавливались, радостно окликали друзей и знакомых, притоптывали от холода ногами, возбужденно переговаривались между собой, смеялись, делились пирожками, горячими и горячительными напитками. Кто-то снимал происходящее камерой, кто-то – на телефон. Звенели на разные голоса сразу несколько гитар – где рок, где барды, а где и вовсе попса. Каждый выбирал песню для себя, подходил ближе, и радостно подпевал.
Людей доброй воли оказалось неожиданно много. Не поместившиеся на узеньком пятачке, они кучковались на путях, висли на заборах, лезли на крыши будочек и киосков. И по-прежнему продолжали подходить еще и еще.
Вплотную к пассажирской платформе стоял товарняк вагонов на двадцать пять-тридцать. Всем вагонам места, конечно же, не хватило, поэтому хвост состава терялся где-то там, далеко позади платформы. Двери вагонов были закрыты, и у каждой маячило по два-три человека в форме. Они затравленно озирались, в разговоры не вступали, и на провокации не поддавались. У въезда на станцию стояли две полицейские машины, откуда через равные промежутки времени раздавались по матюгальнику призывы не бузить и разойтись по-хорошему.
Фургонов с надписью пока нигде не было видно. Но никто не сомневался, что они скоро подойдут, некоторые даже отслеживали через гугл-мэп их продвиженье по городу.