И все это – на фоне рукопашного боя, ни на миг не затухающей перестрелки, частично, правда, происходившей в буквальном смысле «в верхах». Во всяком случае, каждый обнаруживший себя вражеский снайпер, похоже, недолго заживался на этом свете.
Но дрались все же не мы, не интеллигенция. Дрались профессионалы. Мы же, если нам не везло, просто падали жертвой. Как, например, моя мама.
Впрочем, что я! Моя-то мама вовсе не пала жертвой! Наверняка она, как всегда, точно знала, что делает. Просто она совершенно сознательно решила геройски погибнуть!
Как всегда, ни о ком из нас не подумав.
Ближе к утру в воздухе потеплело. Бой к тому времени совсем уже стих. Большинство людей – те, кто еще был на своих ногах – разошлись. Остались брошенные, покореженные остовы грузовиков, трупы, тяжелораненые. Несколько человек оплакивали мертвых, и пытались хоть чем-то помочь живым. В основном это, конечно, были скауты АНРПЦ. Тут-то и выяснилось, что большинство из них, среди прочего, прошли не слабую медицинскую подготовку. Скауты перевязывали раны, накладывали жгуты, сооружали шины из подручного материала.
Крупными хлопьями повалил мокрый снег. Достигая земли, он таял, превращаясь в слякоть. которая, смешиваясь с кровью, приобретала грязно-розовый цвет. Мы все топтались в этой грязно-розовой жиже, чувствуя, как она проникает сквозь неплотные швы в нашу осеннюю обувь.
И вот тут-то, сверкая мигалками, и оглушая сиренами, подъехали «воронки», и, что более ценно, «скорые». В них загрузили всех, кто еще не успел или уже не был в состоянии уйти. Наши к этому времени все уже благополучно скрылись с места происшествия, включая упиравшегося Костю и безутешного Оскара. С ними я отправила в Яхромку Давида с Анджелой и маленьким Арсиком, и несколько их самых близких друзей. Много людей мы взять не могли, нас и самих ведь в доме немало.
Я осталась с мамой, справедливо рассудив, что беременной мне, скорее всего, ничего не сделают, а зато всем остальным могут, и даже очень.
У мамы в лице не было ни кровинки. И я все никак не могла понять, дышит она вообще, или нет. Но пульс-то у нее точно был – я все время проверяла. Не на запястьях, нет, запястья были жесткие и холодные. На сонных артериях.
Охранять меня остался «тимуровец» Коля. Моим он сказал, что за меня могут не беспокоиться. Потому что, хотя ему еще только двенадцать лет, у него черный пояс по карате, и стреляет он лучше всех в отряде. А что лет ему мало, так это же хорошо. Лишний раз не станут доебываться.
Но к нам никто особо и не вязался. Только проверили документы, и без звука позволили мне ехать с мамой в больницу. Фельдшер – девочка моих лет, может, даже из моего медучилища – надела ей на лицо кислородную маску, подключила аппарат, я простилась с Колей, и мы поехали в Склиф. А снег все шел, и вокруг все становилось белым, свежим и чистым.
*
– Как я уже сказал, пуля, попавшая в голову вашей матери, вызвала повреждения, несовместимые с жизнью.
– Но ведь она дышит! И пульс есть! Вот же, на мониторе!
– Дышит, к сожалению, не она, а аппарат ИВЛ. А сердечная деятельность сохраняется благодаря препаратам, которые она получает внутривенно. На энцефалограмме же – вот, можете убедиться, абсолютно прямая линия. То есть тело, благодаря нашим усилием, пока еще, так сказать, живо, но мозг в этом, к сожалению, более не участвует. Выражаясь, так сказать, метафорически, ваша мама больше не с нами. Примите мои соболезнование.
– Но ведь когда мы ее привезли, она же дышала! Сама! И пульс был. Я точно знаю! Я все время проверяла! На сонных артериях. Я не могла ошибаться! Я фельдшер-акушерка.
Лысый квадратный очкарик в мятом халате устало потер переносицу.
– Видите ли, коллега, поскольку было холодно…. Пониженная температура творит иной раз такие чудеса. Но они, увы, длятся недолго. Так сказать, прощальный подарок Деда Мороза… Анастасия Викторовна, соберитесь, пожалуйста. Я понимаю, что вам тяжело, но нам с вами еще надо решить один небольшой вопрос.
Я чувствовала, что вот-вот упаду. Перед глазами плыли круги.
Значит, все было зря. Мое сиденье рядом с ней в тающем снегу. Наша поездка сюда, с сиренами, на красный свет, на пределе возможной в городе скорости. Кислородная маска. Прикосновенье девочки-фельдшера к моему плечу: «Ну, видишь! Успели все-таки довезти! Теперь все будет точно о-кей!»
Оказывается, все было кончено еще там. Еще тогда. Пуля, попавшая в голову, убила ее на месте.
Я почувствовала, что из меня, как из лопнувшего шарика, разом выпустили весь воздух. Больше можно было не держаться, не разыгрывать из себя крутую. Можно просто упасть, где стояла, свернуться клубочком, и пусть со мной делают, что хотят.
– Анастасия Викторовна, вам плохо? Подать воды? Присядьте, пожалуйста. Вот так, вот так… осторожненько… Катюш, где у тебя нашатырь?
Едкий, выбивающий слезы и сопли запах, немедленно прочистил мозги.
– Пришли в себя? Хорошо. Так вот, последний вопрос. Вы, разумеется, в курсе, что ваша мама была приблизительно на двадцать шестой – двадцать седьмой неделе беременности? Конечно, при данных обстоятельствах, вряд это ли имеет большое значение, но вот, здесь у меня заключенья УЗИ, плод при ранении не пострадал. Если извлечь его сейчас посредством кесарева сечения, то он, с большой вероятностью, окажется жизнеспособен. Конечно, учитывая ваш возраст, и собственное интересное положение, вряд ли вы будете заинтересованы… Но я, все-таки, счел своим долгом сказать… Кстати, это мальчик.
Мама беременна?! На двадцать шестой неделе?! Интересно, в курсе ли Оскар?
Страшная, чудовищная боль потери немедленно чудесным образом сдвинулась куда-то на задний план. Шестеренки в моей голове автоматом завертелись в привычном ритме. Двадцать шесть или двадцать семь – две большие разницы, тут ведь каждый день на счету! Будем исходить из худшего варианта, стало быть, двадцать шесть. Это о-очень маленький ребенок, куда меньше, чем был даже Лешка. Значит… значит надо позвонить Лике!
Я прошу врача дать мне несколько минут на раздумья, в конце концов, аппаратура пока работает, и жизненные параметры на мониторе все еще неизменны.
Выскакиваю в коридор и набираю знакомый номер. Кратко, в двух словах, ввожу Лику в курс дела.
– Как, твоя мама! – ахает она в трубку. Я как-то упустила из виду, что за эти месяцы они успели познакомиться и подружиться. Пару раз Лика консультировала маму на родах, выезжала к ней на трудные случаи. Даже умудрилась заслужить у мамы высокое звание «очень толковой». И вот теперь все это оборвалось.
Но Лика врач, и немедленно берет себя в руки.
– Нельзя, чтоб ее кесарили в Склифе! В Склифе у ребенка почти что нет шансов! Добивайся, чтобы… тело.. перевезли на Четвертый Вятский, в родилку для недоношенных. Там хоть какие-то условия будут, да и я, если что рядом, подсуечусь. Поговори с ними! Если согласятся, дай мне сразу знать. Я пулей туда, и все подготовлю.
– Согласятся, куда они денутся! Да какая им разница!
Оказывается, разница есть, и еще какая.
Я доказываю, убеждаю, молю, предлагаю любые деньги. Все напрасно, они уперлись. Талдычат о какой-то опасности – для кого? Для мамы? Так ей уже все равно. Для ребенка? Так ему, пока он внутри, абсолютно без разницы, а снаружи ему будет безопаснее оказаться как раз вовсе не здесь, а там.
Да, в принципе я права… Но… понимаете, есть тут один нюанс. Короче, нет. Ни за что. Невозможно. Или здесь, или вообще нигде.
В середине разговора я чувствую, что кто-то дергает меня за рукав. Легонечко, словно бы случайно. Раз, другой, третий. Наконец я оборачиваюсь.
Медсестра Катя, стоящая за моей спиной, еле заметно кивает на дверь.
Мне тут же срочно требуется в туалет. Катя выскакивает следом, и в двух словах, по дружбе, ну, как своей, тоже, как-никак фельдшер, разъясняет скрытый нюанс.
– Мамка твоя здоровый человек была, так? Почти и не болела ничем никогда. Органы у нее внутри все целые – ну там сердце, почки, печенка? И группа крови – первая минус. Все, короче, высший сорт, экстра. Если тут порежут – здесь же и вскрытие сделают. Патанатомия у нас в подвале. А отделение пересадки на первом, два шага по лестнице вверх. Ну, соображаешь? А тело потом зашьют, и как догадаешься, чего у нее там внутри не хватает? Обратно же вскрывать – проверять, все ли на месте, не станешь.
Да, я соображаю. Я целую Катю от полноты чувств в щеку, и вихрем влетаю в кабинет.
– Значит, это, совсем забыла сказать. Ну, мама же моя была человек передовой, современный. Так вот, она все свои органы завещала на пересадку отдать. Честно-честно, она нам много раз говорила. Все-все, даже роговицу глаза. Так что готовьте контейнеры, и погнали. Ну, где, что надо подписать? А хотите, частную скорую оплачу? И так столько времени потеряли.
Знаю, звучит наверно чудовищно. Но, во-первых, я была совершенно уверенна, что мама, будь она в курсе, ничуть не стала бы возражать. Сама, будучи на моем месте, наверняка поступила бы так же. А во-вторых, выхода у меня все равно никакого не было. Мне надо было спасать брата.
По дороге я успела позвонить Лике и Оскару. Лика, явно на бегу, крикнула, что едет. А Оскар выслушал меня молча, и ничего не ответил.
*
Позже выяснилось, что Оскар смог воспринять лишь первую часть моего сообщения. Слов: «Мамы больше нет» для него было более, чем достаточно. Остальное просто не могло иметь никакого значения. Поэтому Оскар сразу же отключился.
Это потом он станет бегать ежедневно в больницу, скандалить, требовать свиданий, и, в конце концов, добьется разрешения сидеть с сыном ежедневно часами, прижимая его к груди по методу «кенгуру». Будет ругаться с Марфой, требуя чтобы не ленилась, и сцеживалась побольше, а то ребенку там суют всякие мерзкие смеси, и ему от них плохо. Станет обсуждать с нами всякие мелкие и крупные победы – уменьшили режим ИВЛ, сняли совсем – задышал сам, отключили капельницу, убрали зонд – начал глотать, достали из инкубатора… Но пройдет еще много-много дней, пока мы все увидим Глебушку, нашего самого-самого младшего брата, не на экране мобильника, а воочию, и сможем, наконец, к нему прикоснуться.