Самолет исчез в облаках, и лично для меня история сектора Д на этом закончилась.
*
Отпуск, взятый за свой счет в связи с семейными обстоятельствами, плавно перетек у меня в начало декрета. Хотя вставать приходилось по-прежнему в дикую рань, чтобы проводить в школу Ваську и Варьку.
Они, впрочем, страшно выросли и повзрослели за последнее время. Да так, что с какого-то момента стали встречать меня утром на пороге кухни уже одетые, умытые, вполне собранные, и со словами: «Ну что, Настя, мы пошли!» – выскальзывать за порог. С этой минуты до их возвращения мне оставалось только молиться, чтобы с ними ничего не случилось.
Главной моей новой обязанностью стало теперь всегда и все знать. Кто что поел, кто во что оделся, когда и чем кормили собак и кошек, кто ходил в магазин и что оттуда принес. Исходя из этого я строила планы – кто что будет есть завтра, кто что наденет, чем и когда кормить живность, когда, кому и за чем снова идти в магазин.
Не то, чтоб я сама ничего не делала, а только отдавала распоряжения, конечно же нет. Но делала-то я только часть необходимых по дому дел, а вот держать в голове их приходилось все. И, можете мне поверить, это было совсем не просто. Особенно, если в тщательно разработанный план вклинивалось вдруг что-нибудь непредвиденное. А оно вклинивалось, сцуко, причем сплошь и рядом.
То стиралка сломается, то ванная засорится, то собака вывихнет лапу. У Светы обнаружилась аллергия на кучу того, что мы обычно едим, приходилось исхитряться, выдумывая ей отдельное ото всех меню, а потом еще отслеживать, чтоб она не таскала с чужих тарелок то, чего ей нельзя. У Тани был ложный круп, и я чуть не сошла с ума, когда она прямо у меня на глазах вдруг стала задыхаться. Слава Б-гу, Лика появилась довольно быстро, и немедленно, с порога, сунула хрипящему, посиневшему ребенку три белых шарика в рот.
– Это что, гомеопатия? – недоверчиво протянула я. – Я как-то в нее не очень…
– Какая тебе разница – что? – усмехнулась Лика. – Главное – действует.
Действительно, за пару секунд нашего разговора дыханье у сестренки выровнялось и щеки порозовели. Поэтому я воздержалась от дальнейших вопросов, и добросовестно закидывала ближайшие два дня татьянин круп шариками.
– А Глебу в больнице ты тоже что-нибудь такое даешь? И благодаря этому он все еще жив?
– Даю. И такое, и не такое. Но жив он, думаю, не поэтому, а просто потому, что Б-г милостив. Ты с таким же успехом можешь считать, что Глеб жив благодаря тому, что Оскар поводит с ним столько времени. Потому, что вы все хотите, чтобы он жил. Любая вещь существует ведь не сама по себе, а в совокупности. Причем, чтобы понять, как все взаимодействует, вовсе не обязательно раздирать мир вокруг на составные части.
– Да ты, я гляжу, философ!
– Между прочим, раньше человеку чтоб быть врачом надо было, прежде всего, стать философом.
– Хм. Теперь, пожалуй, наоборот.
– Это верно.
Совсем уже пришедшая в себя Танька пила из блюдца теплую воду, и смотрела на нас с Ликой хитрющими прищуренными глазами. Казалось совершенно невероятным, что всего полчаса назад она хрипела, закатывала глаза, чуть ли не умирала. Может, это и впрямь мне привиделось?
Когда все становится хорошо, почти невозможно поверить, что может быть как-то по-другому, и тем более странно за это испытывать благодарность к Б-гу там или к мирозданию. Хорошо – это же нормально. Это ж так и должно всегда быть.
*
– Варя, не горбись! Когда ты горбишься, звук получается другой. Ты что, сама не слышишь?
– Но почему, Настя? Я же ведь не спиной играю!
Варька готовится к семестровым экзаменам в музыкалке. Я сижу рядом, слежу, чтоб суп не перекипел, и одновременно вроде как кормлю Лешку – запихиваю в него ложечкой яблочное пюре. Мы, кажется, накормили уже все вокруг – высокий стул, стол, Лешкину и мою одежду. При этом не факт, что хотя бы ложечка попала ребенку в рот.
Когда звонит телефон, я наскоро вытираю об фартук руки, и беру трубку.
– Настя? Как вы там? Я тут уже весь извелся! Ты так и не передумала? Мы с Катей по-прежнему готовы принять вас со Светой и будущим малышом у себя.
– Пап, ну как я могу передумать? А Костя? А все остальные? И вообще, никакой нет необходимости. Мы здесь отлично со всем справляемся. Варька, там «ля диез», у тебя что, совсем уши заложило?! Начни сначала. Пап, извини, это я не тебе.
– Не представляю, как ты все успеваешь! Разве что вообще никогда не ешь и не спишь. Когда мальчики росли, у нас Катей и няни были, и гувернантки – и все равно мы с ней оба не высыпались, и уставали кошмарно. И ведь это же на всю жизнь! Настя, ты хоть понимаешь, что у тебя теперь никогда жизни не будет!
– Да ну, какая там вся жизнь, не преувеличивай, максимум какие-то лет двадцать. И потом, сейчас я что, по-твоему, не живу? По-моему, это как раз все и есть жизнь. Варька, я тебя сейчас задушу, ты у меня этюд этот двадцать раз подряд играть будешь! Пап, извини, это я опять не тебе. Что ты сказал?
– Я говорю, ну хоть на месячишко как-нибудь приезжай. Надо же и тебе отдохнуть когда-нибудь, да и мы с братьями твоими по тебе соскучились.
– Да ладно, от чего мне тут отдыхать, я ж ничего особенно и не делаю почти все время. Ой, ты чего ж такое творишь?! Нет, пап это я опять не тебе. Просто я тут Лешку пытаюсь кормить, а он всё всё время выплевывает, да-да, вот понимаешь, абсолютно всё и всё время. И, нет, извини, конечно, но вряд ли мне удастся приехать на целый месяц. Хотя я тоже ужасно соскучилась по тебе, а братья я уж и забыла как выглядят… Пап, знаешь что, ты передавай им от меня привет и пусть они приезжают к нам на каникулы! Тут у нас весело, я уверена, им понравится.
*
С огромными животами мы, как киты, проплывали по дому, стараясь не задевать мебели и друг друга. От прежнего Кости остались одни глаза.
Вообще, от беременности устаешь почему-то ужасно. Девять месяцев это почти вечность, успеешь и позабыть, каким ты был раньше.
После тех неудачных поминок состоялся у нас с Костей крупный разговор. Объявив, что отныне я все в доме беру на себя, весь остаток вечера я тараторила, как безумная, строя наполеоновские планы на ближайшие годы и даже десятилетья. От депрессии моей разом и следа не осталось, аппетит сам собой вернулся, и я лопала без зазрения совести теть Верин пирог так, что за ушами трещало, запивая его крепким чаем.
Костя сидел молча напротив меня и слушал. Вежливо и отстраненно, точно его это совсем не касалось, хотя я щедро отводила ему немаловажные роли в своих грандиозных планах. А, когда я на секундочку смолкла, только лишь для того, чтобы перевести дух, сказал неожиданно:
– Я, я, я! Все только «я» да «я»! А тебе в голову не приходит, что ты теперь не одна на свете? Могла бы хоть для проформы меня спросить, что я на этот счет думаю.
– ????? – брови у меня молча взлетели под лоб маленькими домиками.
– Нет, чтобы братьев и сестер своих никому не давать – тут у меня возражений никаких нет и быть не может. Тут ты все правильно решила. Дети – это святое, и я целиком и полностью на твоей стороне. А вот насчет дома вашего ты, по-моему, поторопилась.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Ну, тебе, видно не приходило в голову, что я до сих пор не терял надежды вернуться однажды к себе домой. С тобою, и со всеми конечно.
– В смысле? В твою мансарду?! Костя, солнце, да мы ведь там попросту не поместимся!
– Там, между прочим, кроме мансарды, еще и квартира имеется. Срок аренды у жильцов вот-вот истечет. Можно было бы просто не продлевать договор. Не особняк, конечно, но все-таки четыре комнаты, в старинном доходном доме. Как-нибудь уж разместились бы, я тебя уверяю. И мелких можно всех взять с собой, и даже, при желании, всех собак с кошками. Совсем, кстати, не плохой вариант. Да что уж теперь! Когда ты все за всех так лихо решила на ближайшие сто лет с хвостиком.
– Костя, ну не обижайся! Ну, если бы только мама была жива! Я ведь все это не нарочно придумала!
– Я понимаю! Но и ты меня пойми! Это же для меня не просто дом, не просто адрес – дом номер, квартира такая-то. Это ж был семейный проект! Предок мой сам все чертил-рисовал, сам придумывал, как в нем чего будет, на стройку чуть ли не каждый день таскался, проверял, все ли там так сделали. Там, считай, в каждый камешек вложена частичка души. И там всегда кто-нибудь из семьи жил! Ну, типа, традиция у нас такая. Присматриваем за ним, что ли.
– За кем, за домом? В качестве кого, домовых? А без вас он что, не выдержит и развалится? Я еще понимаю, если б ты хоть дворником там работал. А так, по мне ты и отсюда прекрасно сможешь присматривать. Так сказать, виртуально. Не хуже, чем из любой другой точки вселенной. А вот если я отсюда уеду… Тут ведь и вправду все на фиг сразу развалится. Ты что, не понимаешь, что ли?
– Я-то тебя понимаю! Но и ты меня пойми, пожалуйста! Не планируй ты на сто лет, Б-га ради! Мне ведь это как ножом по сердцу! Давай, максимум, лет на десять. Пока Вася с Варей не вырастут. А тогда уж мы… понимаешь?
– Понимаю. Тогда – как только, так сразу.
*
Из всех, доставшихся мне по наследству вещей, самой беспокойной был мамин телефон.
Мама не признавала технических новшеств. Всю жизнь, со школьных лет и до самой смерти, пользовалась она купленной у кого-то с рук древней черною «Нокией». Корпус ее был стянут резинкой, экран покрыт миллионами трещин, но в целом телефон этот был непотопляем, не сжигаем и не разбиваем. Телефон пережил бесчисленные падения, в том числе в унитаз и в костер, а однажды выпал у мамы из руки в Астре. И пришлось ей потом возвращаться за ним на километр назад, и разыскивать его по голосу в чистом поле.
Словом, уничтожить этот агрегат можно было, видимо, только бросив прямиком в топку доменной печи, или, на худой конец, в жерло действующего вулкана, разобрав предварительно на составные части.
Поначалу мамин телефон трезвонил днями и ночами, не переставая. Многочисленные пациентки требовали немедленно объяснить, почему именно сегодня их тошнит больше, чем обычно, нормально ли, если раз в день немеют руки, что делать, если во сне сводит ноги, и сколько раз в час положено ощущать шевеления плода. Кроме того, по нескольку раз в сутки маму вызывали на роды.