Валера проводил меня в маленькую горницу, отделенную от основного помещения тонкой, не доходящей до потолка перегородкой, и помог забраться на высоченную кровать с ворохом одеял и настоящих пуховых перин. Подумал, и тоже запрыгнул рядом.
– Пожалуй, и я часок придавлю. Вроде она и без нас там неплохо справляется. А что все-таки стряслось с твоей мамой? Я так понял, ты при Ире не хотела об этом говорить, но сейчас-то можно?
Я в двух словах рассказала.
По мере моего рассказа у Валеры непроизвольно сжимались кулаки, а когда я замолчала, он выругался:
– Сволочи! Ну, слов же нет, какие там все сволочи! Вот потому мы от всех сюда и cвалили! Там ведь и сам не заметишь, как в такого же превратишься.
– И давно вы так вдвоем здесь живете?
– Да уж лет пять. Мы, знаешь, как школу закончили, так сразу из дому подались. Я в детстве болел много, и школу на год позже закончил. Как экзамены сдал, так мне сразу повестка пришла, в армию типа идти, по спецнабору. У нас же вечно какие-то со всей округой разборки, не одно, так другое, наша ж страна без этого жить не может! Русского ж человека хлебом не корми, а дай только с кем-нибудь подраться. Ну, а наши ребята, кого раньше позабирали, и кто потом, оттудова живой вернулся, такого понарассказывали! Я сразу решил – да не дай Б-г! Подговорил Ирку, собрались с нею, и деру. Мысли даже не было куда – конечно в Москву! А как же, Москва пуп земли, центр мира! Сами-то мы с нею деревенские, из-под Томска. И считай, у нас все село – бывшие политкаторжане. Кто с до-революции, кто с после. Вроде даже декабристов потомки есть. Стало быть, неподчинение властям у нас всех где-то там в крови. Ну, с неделю, наверное мы до этой Москвы добирались – где стопом, где на собаках. Добрались. Сперва ночевали на вокзале, в приюте для бездомных подростков. Косится там на нас стали – вроде, великоваты уже для детишек. Потом этих встретили, ну, знаешь наверное, людей Радуги. Они нас к себе вписали, и сезон мы с ними в типи прожили. Аж до самых заморозков вигвамы наши на Пахре стояли. Ушли только, когда носы себе чуть не поотморозили. Ирка там ребенка нашего первого потеряла. Потом в общине толстовской год жили, крестились, венчались. Крестик, видишь, вот у меня оттуда. Да все не то! Везде надо под людей подлаживаться, подстраиваться, а люди-то они везде, понимаешь, разные. Потом уже мужик один мне про это место сказал. Тут раньше лесник здешний жил. А потом у них какое-то укрупнение в хозяйстве произошло, ну, чтоб зарплаты две не платить, и теперь этот участок за другим каким-то лесником числится. Ну, вот мы с Иркой сюда, значит, и перебрались. Дом этот до того лет десять стоял заколоченный, забыли, типа о нем. Ну, и то ведь сказать, сюда ведь добраться не просто. Дороги на это озеро нет никакой, специально не проложили, тут потому что с весны до осени числится вроде как заповедник птичий, с каким-то типа уникальным биоценозом. Сюда если на самолете только, как ты.
– И что, действительно никто к вам ни разу не забирался, ни разу не пытались вам помешать?
– Почему ж, пытались, конечно. Тут же не край света, не так чтобы очень от людей далеко, не тайга все-таки сибирская.
– Ну и?
– А чего «и»? Чего «и»? Погрозил им «калашом», да пару разиков для острастки стрельнул в воздух. Сами сообразили. Никому ж дуриком под пули лезть не охота. Да и кому мы с Иркой нужны-то, в конце-то концов!
Мне стало даже забавно. Такой себе хиппи-христианин-пацифист – и вдруг с «калашом». Ну, ясен пень, как добру-то без кулаков. В данном случае, без «калашей».
Может, и мне пора себе завести что-нибудь этакое? Так ведь и хожу с голыми руками. Только и есть при мне, что степкина черненькая коробочка. Но ведь полным-полно мест, навроде этого, где связи нет или она плохая.
– Не, мне теперь от людей ничего не нужно, – продолжал разглагольствовать Валерка. – И они от меня пусть отвянут. Дирекции заповедника я за участок честь по чести заплатил. Дом этот, считай сам поставил, до него тут сараюга какая-то была, чуть покомфортабельнее, чем типи. Сад свой развели, огород. Пчелы вот у нас, да ты ж видела. Две козы есть с козлом, одна шерстяная. Потом еще утки, куры… Весной вот лен хочу посадить.
– Слушай, а как ты всему этому научился?! Это ж сколько всего знать для такого хозяйства надо! – спросила я, не скрывая своего восхищением. – Ты что, и печку эту сам тоже сложил?
– И печку, и дымоход. Ну… что-то когда-то в детстве в деревне видел. У нас ведь под Томском не перевелись еще рукастые мужики. А в основном, конечно, из интернета скачал. Я, знаешь, считай, всю жизнь к этому готовился. Где-нибудь чтобы одному от всех жить. Классе в шестом, ну когда почти весь год проболел, и школу, значит, не посещал, лежал себе, и все представлял, как оно у меня в жизни будет. План себе целый разработал, чего вообще может человеку в жизни понадобиться. Потом уж, когда встал, начал по компьютерным сайтам шарится. Дома-то у нас компа не было. Ну, я в школу райцентровскую перевелся, там у них класс компьютерный. Опять же, с Иркой в одном классе там оказались, – он улыбнулся своему воспоминанию. – Ирка, она у меня, знаешь, такая… такая… Короче, нет больше таких! Потом в библиотеках во всяких к компам ведь доступ бесплатный, даже и документов не спрашивают, и на прикид твой не смотрят. У меня вон – видишь, в углу? – целая гора всяких распечаток. Уезжал когда из дома, пол-рюкзака набил этой дрянью. Сейчас вот на досуге перечитываю. Хотя я и наизусть много чего помню. Так только, размеры иногда посмотреть. Мне знаешь, хоть лето, и хоть зима, хоть лес, хоть пустыня, хоть полюс, хоть океан. Меня теперь куда ни брось, я везде выживу и окопаюсь…
– А-ах! А-ах! – донеслось неожиданно из залы. Валера осекся, и мы живо ссыпались вниз с кровати.
Ира стояла на коленях, вцепившись изо всех сил в край стола. Я живо натянула перчатки, и тоже опустилась на колени у нее за спиной.
После томительных часов ожидания мне мучительно хотелось хоть что-нибудь теперь сделать. Я еле сдерживалась, чтоб чего-нибудь не поправить, за что-нибудь – чу-уточку- не потянуть, да просто хоть прикоснуться! Охотничьи инстинкты какие-то! Как у собаки, ей-Б-гу! Хоть как-то, да повлиять на процесс. Хотя все и так отлично идет. Хотя сама ведь прекрасно знаешь, что лучшее всегда враг хорошего…
Голова вполне самостоятельно медленно, но верно выползала наружу. Сперва показалась шапка слипшихся, неожиданно белокурых волос, за ней постепенно, выкатился широкий покатый лоб, потом на меня уставились большие серо-голубые глаза, и сразу же за ними на свет появились слегка сплюснутый набок нос, пухлые, скривившиеся в плаксивой гримасе губы и твердый, решительный подбородок. Полностью уже родившаяся голова медленно стала разворачиваться на бок. На левый, как это и бывает чаще всего.
И вот тут все неожиданно приостановилось. А через пару-тройку минут стало ясно, что страстное мое желание, похоже, сбылось, и придется мне, все-таки вмешиваться в процесс. Плечи явно не пролезали.
Вот ведь идиотские у людей бывают желания! Ведь знаю же, что во время родов думать можно только о белой обезьяне!
– Ир, – сказала я, стараясь звучать как можно спокойней, – отпусти руки. У тебя вон, костяшки на пальцах уже побелели. Встань на четвереньки, расслабься и подыши. От того, что глаза вылезут на лоб, процесс не ускорится.
– Но… он же там! Почему он… не выходит? Он что, застрял?!
– Ир, ему там пока вполне себе хорошо. Это тебе… хм… скажем так, не вполне комфортно. Поставь, пожалуйста, одну ногу на ступню, и постарайся пока не тужится, и не напрягаться. Продыши эту схватку, сейчас, сейчас мы его родим…
Или нет. Но этого я, конечно, ей не сказала.
Краем глаза поймала жесткий Валеркин взгляд. Похоже было, если чего, он меня прямо тут на месте и убьет. Блин, занять бы его пока чем-нибудь полезным!
– Валер, масло постное у вас есть?
Масло было темное, и пахло подсулнухами и солнцем. Плечико упрямилось, и не поддавалось. Потом у меня под пальцами едва слышно хрустнуло, и плечи, наконец, выскочили, сперва часть одного, а потом оба сразу. Следом за ними выскользнуло и увесистое тельце. Уфф! Так и думала, что это мальчик. С такими-то подбородком и лбом!
Мы взвесили потом его на безмене. Три девятьсот! Подумать только, какой, все-таки, большой пацан!
В первые мгновенья он был молчаливый и мрачный. И слегка синеватый. Я пощекотала ему пятки, похлопала легонько по спинке. Захватила в свой рот сразу и его рот, и нос и, сильно вдохнув в себя воздух, отсосала сладковатую слизь.
Нет, ну то есть на столе вообще-то лежала резиновая, заранее заготовленная груша, но я в тот момент почему-то об этом забыла.
Когда ребенок задвигался, порозовел, закричал, я вернула его маме. Мы стояли обе под столом на коленках, смотрели друг на друга, на ребенка, и улыбались. Валерка стоял поодаль, и по щекам его текли слезы. Оказывается, и таким крутым мужикам иногда случается плакать.
Ребенок на руках как-то сам собой извернулся, ухватился за сосок и довольно зачмокал. Тотчас же раздалось «хлюп», и на пол теплой лягушкой шлепнулась плацента. Роды закончились. Настало время всем смеяться, плакать, обнимать, целовать и поздравлять друг друга.
В дубовой, выдолбленной из цельного бревна кадушке мы с Валерой вымыли маму с малышом теплым травяным отваром. Потом Валера на руках перенес обоих в постель, и там уже, кое-как примостившись и балансируя на краешке, я зашила на Ире относительно небольшой разрыв. Заодно, между делом, прочитала краткую лекцию о переломе ключицы у новорожденных. Что, мол, ничего страшного, все само собой заживет. А пока поднимать и двигать с осторожненько, и, если одевать, то начиная с больной руки.
Почти весь следующий день я проспала на надувном матрасе, разложенном для меня возле печки. Хозяева вокруг двигались, разговаривали, входили и выходили. Несколько раз запищал ребенок, и мое сонное сознание, не просыпаясь, отметило: «Все в порядке, раз пищит – значит живой.» Пару раз на меня наступала, и пыталась сдвинуть куда-нибудь носом собака. Еще меня, кажется, пытались накормить, или хотя бы напоить чаем. Но уж это было совершенно без мазы. Я спала, и плывущие вокруг травяные запахи навевали на меня теплые летние сны.