Нельзя, однако, сказать, чтобы к начальству вообще относились особенно враждебно. Отдельные личности, особенно несносные, придирчивые и сварливые, конечно, были ненавидимы от всей души, но все начальство en masse43 не внушало особенно неприязненных чувств. Его просто игнорировали как педагогов и, так сказать, обходили. С ним постоянно держали себя осторожно, скрытно, перед ним не высказывались, даже и тогда, когда оно бывало в милостивом расположении духа, шутило, вмешивалось в игры, — и тогда институтки не выходили из своей раковины. Словом, с начальством постоянно поддерживался как бы вооруженный мир.
Начальству трудно было узнать настоящий характер институтки; оно часто ошибалось в своих определениях, лицемерных принимало за исправных, не всегда умело отличить злых от добрых, честных от испорченных, и поэтому мнение начальства о какой-нибудь воспитаннице часто не сходилось с мнением о ней товарищества.
У нас была, например, одна девочка, которая особенно полюбилась директрисе, хотя и далеко не была идеального поведения. Она и бегала, и кричала, и не отличалась аккуратностью. Тем не менее директриса зачастую трепала ее по щеке, приговаривая: «Cette enfant — là a une mauvaise tête, mais un bon coeur…»44 — и ошибалась. У девочки была бедовая голова и скверное сердце, сухое, эгоистичное, невеликодушное. Она была не без удальства в характере и то, что называлось на институтском языке «бранчушка завзятая». Вокруг нее группировалась небольшая партия таких же сорванцов, как она сама, но все товарищество вообще не особенно любило и уважало ее.
Всякая новенькая неизбежно втягивалась в общий строй отношений к начальству; мало-помалу перенимала тот взгляд, который имело на начальство товарищество, особенно уважавшее и ценившее в воспитаннице хладнокровную, спокойную и бесстрастную манеру себя держать с начальством и известного рода стоицизм, в силу которого брань, упреки, наказания должны были приниматься молча, без слез, без просьб о пощаде.
Директриса, или maman, как принято было называть ее, была главной воспитательной, административной, хозяйственной и судебной властью в институте, высшей инстанцией, которой были подчинены инспектрисы, классные дамы, пепиньерки и все служащие в институте амфибии.
Я знавала двух директрис. Первая, та самая высокая, красивая, важная старуха, при которой я поступила в институт, умерла при мне, отпраздновав свой двадцатипятилетний юбилей45. Весь институт оплакивал ее кончину. Власти институтские оплакивали ее потому, что при ней им была большая воля. Вследствие старости и важности, она распустила и классных дам, и эконома, и полицеймейстера. Они делали, что хотели; классные дамы превышали власть; эконом воровал и кормил хуже, чем полагалось; все отрасли институтского управления были запущены. Институтки оплакивали ее по привычке и глядя на властей; она держала себя с нами очень важно и официально; редко даже показывалась на глаза, и я полагаю, что воспитанницам только казалось, что они страсть как любят эту maman.
Другая директриса, сменившая первую после ее смерти, была личностью замечательной46.
Женщина очень умная, очень образованная по тогдашнему времени, дельная, энергическая, с железной волей и неутомимой деятельности, она забрала весь институт в ежовые рукавицы, которые сначала показались весьма жесткими всем и каждому.
Вставала она с петухами, ложилась позднее всех; ежедневно присутствовала при утренней молитве, обеде и ужине; ежедневно обходила весь институт, все классы и дортуары; подтянула эконома и заставила его кормить как следует, классных дам обуздала и все институтское управление привела в блистательный порядок. Ничто не могло укрыться от ее зоркого взгляда; она ухитрялась быть вездесущей.
Припоминая о ней, я не могу не отдать ей дань невольного уважения за такое добросовестное, нечиновническое отношение к вверенному ей делу.
Кроме того, она была проста сравнительно с другими директрисами и гуманна в сношениях с институтками; обращалась с ними задушевнее, теплее и гораздо более заслуживала титула «maman», которого, однако, долго не хотели октроировать47 ей воспитанницы, чем прежняя чопорная и холодная директриса.
Поступление ее к нам сопровождалось внутренней бурей в институте и скрытым, но сильным недоброжелательством. Ей предшествовала слава неумолимой строгости. Про нее говорили, что она незадолго перед тем была прислана из Петербурга в один из институтов нашего города усмирять учинившийся там бунт, и назначение ее к нам сочли как бы за обиду. «Разве мы бунтовали? разве у нас случилась какая-нибудь история, что к нам переводят эту фурию?» — говорили почти громко и классные дамы, и воспитанницы.
Но, как бы то ни было, она была назначена к нам, и вот после двухмесячного междуцарствия, во время которого управляла институтом старшая инспектриса48, при которой мы пользовались необыкновенной для институток свободой и льготами, вроде фантастических причесок, ношения собственной обуви и различных украшений вроде бархаток, разноцветных шейных платочков и проч., что при первой директрисе разрешалось лишь по большим праздникам, а при второй совсем запретилось раз и навсегда, собрали нас всех в большую залу, выстроили рядами и объявили, что сейчас явится новая директриса.
Вот вошла в залу женщина среднего роста, полная и некрасивая, с живыми, резкими движениями и каким-то нервным подергиванием в голове. Она нам, разумеется, не понравилась; мы уже были предубеждены против нее, а туг еще отсутствие царственной осанки и представительности в наружности, к которой приучила наш глаз прежняя директриса.
— Какая это начальница, это просто кухарка! — объявили институтки, когда директриса после краткой речи удалилась в свои апартаменты. И тут же порешили составить лигу против нее, всеми средствами давать ей отпор и даже, если возможно, выжить ее.
— Она свирепая; говорят, она высекла нескольких воспитанниц NN-ского института.
— А заметили вы, mesdames, как трясется ее голова?
— Противная, гадкая! Бедные мы, несчастные мы!
— Зачем умерла наш ангел татап!
— Mesdames! не говорить ей maman, a madame, слышите! никто не смеет говорить ей maman.
— Хорошо, хорошо! — закричали все хором, и заговор был составлен.
Директриса тем временем приняла бразды правления… и начала заводить новые порядки, которые сгоряча не понравились даже и тем, кому они были выгодны, а именно воспитанницам.
Так, напр[имер], она ограничила власть классных дам, отняв у них право суда и расправы, и уничтожила все наказания, вроде снятия передника, заплетения волос на две косы — наказание, называвшееся нитками, от слова natte^ — пришпиливания к платью этикеток с надписями négligente, paresseuse50 и проч., которым подвергали классные дамы, по своему личному благоусмотрению, девиц. Все эти исправительные меры она вывела вон и заменила их так называвшимся рапортом, т. е. книгой, в которую классные дамы обязаны были ежедневно вносить отчет о поведении девиц и свои на них претензии. Форма, в которой это производилось, была по большей части следующая: La conduite des élèves de la 1-re division a été satisfaisante, à I’exception de M-elle N.N. qui a donnée preuve de mauvais caractère, или qui a été paresseuse, négligente51 и проч.
Таким образом, произвол классных дам был обуздан. Рапорты изо всех отделений приносились каждый вечер директрисе дежурными девицами, и на другое утро директриса сама разбирала, в чем дело. Обыкновенно она призывала виновную к себе и говорила ей с глазу на глаз: Eh! bien, та chère, racontez moi comment la chose s'est passée?52
Это давало ей возможность судить о степени виновности девицы и справедливости классной дамы. Если она не усматривала из рассказа ничего особенно дурного, от отпускала со словами: Allez! та chère, et soyez plus sage à l’avenir53. Если вина была действительная, она задавала гонку.
Классные дамы поняли, что при такой системе нельзя давать волю личному раздражению и капризам, и записывали в рапорт редко и лишь тогда, когда действительно стоило; между тем, как прежде, они томили девицу без передника, в натках и в этикетке по целым неделям, в силу личной неприязни или расходившейся злости.
Между тем заговор продолжался. Все попытки директрисы к знакомству и сближению с вверенным ей стадом принимались этим последним с нескрываемой холодностью. «Maman» исчезло с языка воспитанниц и заменилось словом «madame». Классные дамы, сами раздраженные, не делали никаких попыток к увещанию девиц.
Директриса обиделась и заявила о своем неудовольствии классным дамам. Те передали нам и приказали для проформы говорить «Maman». Тогда институтки прибегли к новой уловке; они стали произносить слово «maman» быстро и невнятно, особенным образом комкая его, так что выходило и не «maman» и не «madame», а так, ни то, ни се.
Директрису это укололо в самое сердце. Она призвала классных дам и велела им передать воспитанницам, что если они не хотят называть ее «Maman» и видеть в ней мать, то в таком случае пусть помнят, что она их начальница и не смеют говорить ей иначе как «Votre Excellence»54.
Но мало-помалу дело обошлось. Институтки раскусили, что новые порядки гораздо неприятнее для властей, чем для них, и оценили новую директрису по достоинству. Особенно послужило в ее пользу следующее обстоятельство, случившееся в 1-м отделении.
Незадолго перед тем умер один из самых популярных учителей, учитель географии и истории Б[унин]. Для истории был приглашен новый учитель Z.55. Географию же поручили учителю 2-го отделения N.N.
Надо знать, что учителей по одному и тому же предмету бывало всего несколько, и одни считались институтками первостепенными, а другие — второстепенными. На чем основывалось такое понятие и было ли оно справедливо — не знаю. Знаю только, что у институток твердо засело в голове, что учителя 4-го и 1-го отделений, из которых многие преподавали и во 2-м, лучше, умнее и ученее учителей других отделений. Итак, назначение этого учителя показалось обидой. Устроился против него заговор и был немедленно приведен в исполнение.