Вот в назначенное время входит учитель в класс, в сопровождении инспектора, маленького, толстенького человечка в черном парике и с кругленьким брюшком56. Инспектор этот был добряк и, говорят, большой учености человек, известный математик. Он был не без странностей, между прочим, всегда рекомендовал какую-то особенно прекрасную помаду для волос, которая удивительно как укрепляет волоса, и при этом указывал пальцем на свой парик как на доказательство. Комично говорил по-русски (происхождения он, кажется, был еврейского), но воспитанницы его любили, хотя и передразнивали его произношение и привычку гладить свое брюшко.
Едва показались они в дверь, как началась комедия; воспитанницы, заранее вооруженные носовыми платками, принялись громко всхлипывать и тереть глаза изо всех сил. Послышались восклицания:
— Бедные мы! несчастные мы! божественный Б[унин] (умерший учитель).
Изумленный инспектор вытаращил глаза:
— Честь имею представить вам нового учителя географии!
Всхлипывание и сморкание, охи и вздохи.
— Прошу любить да жаловать!
Крики:
— Никогда! никогда! бедные мы! несчастные мы! божественный Б[у-нин]!
Классная дама, захваченная врасплох, видя, что все увещания ее остаются тщетными, объяснила инспектору, что мы очень огорчены смер-тию любимого учителя и что нам тяжело видеть в первый раз другого на его месте. Как бы в подтверждение ее слов, вздохи и всхлипывания участились, платки не отрывались от глаз.
Инспектор почел за лучшее удалиться, увидя, что сцене не предвидится конца. Смущенный учитель сел на свое место и своим противным голосом пропел в нос и сквозь зубы (он всегда говорил так и держался, словно аршин проглотил, за что его прозвали англичанином; да у него, кажется, и действительно была замашка англоманства):
— Это делает вам честь, госпожи, что вы так любили своего учителя. Надеюсь, что со временем и я заслужу такую же благосклонность…
— Никогда! никогда! вот еще! с чего вы взяли! бедные мы, несчастные мы! божественный Б[унин].
Учитель окончательно растерялся. Скандал вышел блистательный, и что всего удивительней — сошел нам с рук.
Между тем новый учитель, словно в подтверждение мнения институток о второстепенном достоинстве учителей второстепенных отделений, оказался как на беду идиотом.
Что он преподавал нам, передать невозможно! и какими сравнениями уснащал свою невообразимую чепуху, вероятно, для большей наглядности, — замечательно.
Гора у него, например, характеризовалась конусом в виде сахарной головы. Земной шар и его ось — поэтично сравнивались с яблочком, проткнутым палочкой. Большая Медведица — оказывалась возком, запряженным шестеркой лошадей; и буквально все в этом роде.
К довершению всего он требовал, чтобы мы всю его галиматью долбили наизусть слово в слово, чего до него никогда и ни один учитель не только не требовал, но и не поощрял. Предшественник его покойный Б[унин] так даже нули ставил за затверженный слово в слово урок и в сердцах говаривал:
— Мне вашей зубряшки не надо! Я хочу, чтобы вы понимали ваш урок и умели передать его своими словами.
Мочи не было нам с новым учителем, терпения не хватало. Никто и никогда, конечно, не долбил урока, и он щедрой рукой расточал нули таким ученицам, которым и во сне никогда не снились нуль или возможность его получить. Классные дамы только плечами пожимали, а мы ему прямо объявили в одно прекрасное утро: мы не понимаем того, что вы нам задаете, и долбить этого не станем, потому что вообще долбить не привыкли и не умеем.
Вскипел наш дурень, и в тот же день долетел до нас слух, что он говорил второму отделению, что первое отделение состоит-де из бестолковых ленивиц, которым впору быть дритками. Дритки называлось третье отделение — считавшееся по учению худшим, — точно так, как остальные отделения звались: первяки, вторяки, четверики, пятерики, шестерики и семерики.
Этой обиды мы окончательно снести не могли, и положено было выжить его во что бы то ни стало.
Вот в один прекрасный день, после особенно удачного урока истории, на котором присутствовала директриса, изъявившая нам свою благодарность и насказавшая много любезностей новому учителю, мы целым классом двинулись к ней и заявили, что у нас до нее большая просьба.
Когда она спросила, в чем дело, мы объяснили, что просим в учителя географии нового учителя истории Z.
Директриса любезно отвечала, что нам следует с этой просьбой обратиться к самому Z.
Z., плотный сангвиник, покраснел, запыхтел, когда мы приступили к нему, и весь сияющий, с присвистом, отличавшим его произношение, отвечал, что он очень рад, что это для него такая честь, помилуйте… и проч. и проч.
Итак, победа за нами. В совершеннейшем азарте вылетели мы в пятичасовую рекреацию в коридор, куда высыпали все другие отделения, крича: «Выгнали, выгнали NN!»
Весь институт узнал, в чем дело; вторяки вступились за своего учителя, и произошла между нами ссора, длившаяся несколько дней, во время которой вторяки и первяки, встречаясь, отворачивались друг от друга и посылали друг другу вслед нелестные эпитеты. Выжитый же враг, когда встречался в коридоре, не только с ученицей 1-го отделения, но даже с классной дамой, поворачивался спиной, вместо того чтобы поклониться. Но это еще более веселило нас. Враг уязвлен и заявляет об этом.
Сколько мне помнится, он недолго оставался после этого во 2-м отделении. Им тоже дали нашего Z.
Эта снисходительность директрисы к нашей просьбе (которая, по всей вероятности, предупредила ее собственное желание — иначе непонятна такая волшебная удача) упрочила ее популярность. С этого времени ее стали звать всегда Maman.
Слыхала я впоследствии много пререканий насчет этой личности, и в том числе от институток позднейших выпусков. О ней говорили, что она несправедлива, не в меру строга, берет взятки и что институтки ненавидят ее. Странным казалось мне все это. На все мои рассказы о том, какова она была в мое время, мне возражали: да, это потому, что она была внове, а известно, что новая метла всегда хорошо метет. Одно время даже в обществе говорили, что назначена ревизия над ее управлением, что открылись будто бы какие-то злоупотребления и проч. Как бы то ни было, а она оставалась на своем месте до самой своей смерти, и я не знаю, насколько правды во всех этих россказнях.
Какою я ее знала, такою и описываю. В мое время она была вообще и справедлива и гуманна; но, конечно, не чужда человеческих слабостей и тех специальных недостатков, которые вырабатывал институт, например, замашки придираться по временам к кому-нибудь из воспитанниц, хотя это придиранье было невинной забавой сравнительно с тем, как придирались классные дамы, когда, бывало, зададутся этим удовольствием. Эти последние язвили и пилили так, что жизни не рада, бывало, а она придиралась деликатно, так сказать отрицательно, т. е. относилась холодно, словно игнорировала ваше существование; да и в этом придира-нии, вероятно, были виновны посторонние влияния.
Как умна и проницательна она ни была, а общий строй институтских порядков и отношений институток к начальству, выработавшийся целыми десятками лет, роковым образом захватывал и ее и не позволял проникнуть в самую глубь характера институтки, вполне и со всех сторон понять ее личность. Взяток она не вымогала и не получала ни от кого, если не считать взятками сюрпризы, вроде ковров, экранов, живых картин и спектаклей, которые мы по своей собственной инициативе готовили для нее ко дню именин, рождений и проч, и которые доставляли гораздо больше удовольствия нам самим, чем приносили материальную выгоду ей.
Инспектрис было две: одна над маленьким классом, другая над большим57. Дела у них, сдается мне, не особенно было много, и я даже затрудняюсь определить, в чем оно собственно состояло. Они были какой-то промежуточной инстанцией между директрисой и классными дамами, но влияние их и власть не были особенно ощутительны ни для дам, ни для воспитанниц.
Классные дамы — порой мучительницы институток, а порой и мученицы — были обставлены всего невыгоднее в глазах воспитанниц; роль их была самая трудная и требовала почти нечеловеческих совершенств, а потому с ними по преимуществу отношения институток были натянуты и неискренни. Классные дамы и институтки стояли слишком близко друг к другу, слишком много видели друг друга, слишком часто могли надоедать друг другу, слишком хорошо могли изучить взаимные слабости, чтобы отношения их оставались чуждыми всякой неприязни. А так как нередко возникавшая борьба была слишком неравна, то понятно, что воспитанницы искали защиты в скрытности.
Совсем иначе стояли в институте пепиньерки. Пепиньерками назывались девицы, которые оставались при институте после выпуска на три года и несли следующие обязанности: дежурить ежедневно в классах в тот час, который давался классным дамам для отдыха; дежурить поочередно у начальницы в качестве, так сказать, чиновника по особым поручениям и сверх того учить семериков, которым не полагалось учителей, кроме законоучителя. Пепиньерок бывало числом от 7 до 10. Спали они в одном общем дортуаре и были поручены специальному надзору одной из инспектрис58. Получали жалованья до десяти рублей в месяц. Носили форменное серое платье с черным передником и могли по праздникам уезжать из института к родным и знакомым. Они имели также и свои классы: им читалась педагогика, так как из них готовились будущие классные дамы и учительницы.
С институтками пепиньерки держали себя гораздо проще, чем классные дамы. С большим классом, который знавал их воспитанницами, отношения их были почти дружеские, а к маленькому классу они относились снисходительно-покровительственно. Пепиньерок любили, перед ними не скрывались и оберегали их от неприятностей. Если пепиньерка отпускала из класса институток на незаконную прогулку в дортуар, то, попадаясь классной даме, институтки брали большей частью вину на себя, объявляя, что они убежали без позволения, и