Из-за ее плеча выставляется лукавое, несимпатичное лицо маленькой горбуньи Z. Кротость и смирение в лице и в голосе, благочестивые размышления о Боге и о душе на устах, а под этой оболочкой приютились чуть-чуть не все семь смертных грехов.
Скупая, злая, пронырливая, завистливая, сплетница, наушница — словом, прегадкая девчонка. В церкви, бывало, стучит лбом в землю от слишком усердных поклонов и то и знай крестится, а в классе продаст ни за грош. Училась она плохо, и было в ней хорошего только синие, как васильки, глаза, лгавшие немилосердно, да голос большой, звучный, бархатный soprano.
Это тип институтского тартюфа. Этот тип распадался на два разряда. К первому принадлежали те личности, в которых злость брала верх над подлостью и которые, кроме того, не лишены были ума; к ним принадлежит и наша горбунья. Этот разряд смиренствовал лишь с начальством, с товариществом же проявлял свойства самой завзятой бранчушки и солил подругам, если придется, и явно, с нескрываемым злорадством.
Другой разряд, к которому принадлежит вот эта бледно-желтая девочка, с цыганским типом лица и большими безжизненными, черными глазами, плаксиво-кислым выражением и кошачьими ухватками, отличался тупоумием и до гадости трусливым характером. Это Тартюф с подкладкой Молчалина. Глупа она как пробка и при этом вечно сидит за книжкой, вечно долбит и никогда, буквально никогда не знает урока и даже не может взять в толк, о чем в нем говорится. Классные дамы и учителя, побившись с нею, махали рукой и отказывались от неблагодарной работы вложить что-нибудь в ее убогую голову. Она могла служить также типом долбяшки. Когда, бывало, долбит урок, то закрывает глаза, затыкает уши, раскачивается во все стороны и с отчаянием в голосе выкрикивает отдельные слова урока, повторяя их сотни раз без всякого смысла и без всякой связи. Она тоже отличается набожностью, крестит книгу, целует ее и стучит ею себя по лбу, а на ночь кладет под подушку, постоянно надеясь, что во время сна содержание ее само собой запечатлеется в ее убогом мозгу, и постоянно обманываясь в этой надежде. Когда ее вызывает учитель, она украдкой крестится, встает с места… и молчит или несет дичь невообразимую. Униженно держит себя со всеми без исключения, подобострастна в сношениях с начальством и товариществом и на всякую их брань отвечает визгливым противным плачем; а затем исподтишка сплетничает и клевещет на них и, будучи выведена на свежую воду, мечется, как ошпаренная кошка, клянется и призывает Бога в свидетели своей невинности и нахально отпирается от самых явных улик.
— Кто приезжал к вам в воскресенье, N.N.? — спросили ее раз институтки.
— Моя благодетельница, — с каким-то умильным облизыванием отвечала она. На следующий раз тот же вопрос и тот же ответ.
С тех пор весь институт знал, что к ней ездят не тетки, сестры, знакомые, как ко всем прочим, а благодетельницы.
А видите ли эту маленькую, худую, весьма некрасивую девочку, которая о чем-то ораторствует в углу?
Честь имею представить: это институтский феникс.
Начальством и товариществом признан в ней рельефным качеством ум.
— Она умная, — говорят про нее, как про Ниночку Л. говорят: она честная, а про Лизу А[рсеньеву]: она добрая.
Этот ум и блистательные способности — так гласят о ней рапорты классных дам и учителей — завоевали ей почетное положение в институтском мире.
Они примиряют начальство с ее поведением, которое не безукоризненно — она хотя и не бегает, но кричит и нарушает другие правила институтской дисциплины. Товарищество прощает ей за них некоторую пустоту и безалаберность характера, недостаток стоицизма в сношениях с начальством и товариществом и наклонность к слезливости. Сочинения ее считаются лучшими и приводят в восторг учителей и начальство.
Много распространяться об этом типе не стоит. Этот тип знаком всем учебным заведениям, как женским, так и мужским. Этот тип так называемых первых учеников с дарованиями поверхностными, неглубокими, но в нос бьющими неопытным педагогам и которые часто вводят в заблуждение и опытных, с сильно развитым воображением, преобладающим над соображением и другими более солидными качествами ума, с громадной памятью, позволяющей мигом заучивать задаваемые уроки, и с похвальным равнодушием ко всему заучиваемому. У таких учеников почти никогда не бывает пристрастия к какому-нибудь одному предмету из преподаваемых им. Их интересует самый процесс ученья и его ближайший материальный результат, т. е. пятерки. Впоследствии, когда они покинут школьную скамейку, из них редко выходят дельные, серьезно занимающиеся чем-нибудь люди. По большей части они разбрасываются в разные стороны и растачиваются по мелочам.
Товарищество оказывало во многих отношениях хорошее влияние на характер институтки; оно вселяло в нее понятие о честном и справедливом, понятие о равенстве и уважение к чужим правам и общественному мнению. Конечно, в этом отношении институт разделял лишь общее свойство всех общественных заведений, которые именно тем и хороши, что вселяют в ребенка понятие о гражданстве, если так можно выразиться, чего семейное воспитание почти не в состоянии развить.
В былые времена институт был единственным общественным женским заведением, следовательно, был полезен как общественное заведение.
Говорить о тогдашних частных женских пансионах не стоит труда. Большинство из них было не больше, как спекуляцией, в которой серьезно было только стремление содержательницы пансиона нажиться, а все остальное являлось забавой, игрой в ученье, в воспитанье, в учителей, в классных дам и проч.
Институт как бы то ни было — плох он был или нет — был делом серьезным, делом взаправду; а это очень важно. Теперь скажу о том влиянии, какое имели на институток учителя и об отношении к ним этих последних.
Учителя были представителями, говоря словами Белинского, начала умственного, отвлеченного, олимпийского90, и в этом отношении влияние их на институток было велико и благодетельно. Отношения с ними были чужды всякой фальши и неискренности. Как люди свежие, чуждые институтским стенам и порядкам, хотя и хорошо знакомые с институтским бытом и духом, они были единственным живым элементом в нашей окаменелой в своем обособлении и отчуждении от внешнего мира жизни. Как люди более образованные и более развитые, они целой головой стояли выше понятий, вырабатываемых институтскими отшельницами всех рангов.
Разумеется, все вышесказанное преимущественно и даже почти исключительно относится к учителям русским. Иностранцы в этом отношении были особая статья. Ни влияние их на институток, ни духовная связь с ними не могли быть сильны уже вследствие различия в национальности, да и самая популярность их никогда не бывала прочна и продолжительна.
Тяжеловатые, мешковатые и придурковатые или казавшиеся такими, немцы проходили бесследно в жизни институтки и совершенно стушевывались в толпе учителей. Язык их не любили, их личностями не интересовались, и ни один из них никогда не выделялся из толпы и ни на минуту не овладевал умом и воображением институток.
Что касается французов, то, живые и общительные по природе, они пользовались некоторым prestige при своем поступлении. Институтки приходили в восторг от всякого нового французского учителя, который обвораживал галантностью в обращении, веселой болтовней и искрометным остроумием и даже на время как будто затмевал любимых русских учителей. Но очарование длилось обыкновенно недолго; с течением времени француз бледнел, линял, если можно так выразиться, и стушевывался. Галантность его приедалась и даже начинала казаться несколько приторной; веселая болтовня прискучивала своим однообразием; остроумие истощалось, а та слезливая, поверхностная, пустая сантиментальность, присущая французам и так метко охарактеризованная графом Толстым в «Войне и мире»91, делала их несколько смешными.
Институтки трогались было сначала воззваниями к та pauvre mère, та pauvre patrie92, но потом вскоре замечали фальшивую ноту в этой натянутой и монотонной чувствительности.
Так было в мое время с M-r Ernest Nolan d’Anvers[143]93, как он величал себя, уверяя, что поэты, как и дворяне, имеют право присоединять к своему родовому имени имя той местности, где они родились.
При своем поступлении он произвел решительный фурор. Большие с ума сходили от восторга (мой выпуск был еще тогда в маленьком классе) и сообщили этот восторг и нам, маленьким. Во время рекреаций только и толков было, что о божественном Ernest Nolan d’Anvers. Все стены институтские покрылись надписями, что «Ernest Nolan d’Anvers est un Dieu!»94. Имя его пронеслось как трубный звук от одного конца института до другого. Классные дамы волновались перед его классом, с оживленными лицами и сверкающими глазами слушали его речи; даже институтская прислуга была вовлечена в общий поток, и дортуарные горничные с любопытством расспрашивали, что за новый такой хранцуз объявился. Мистические умы были недалеки от предположения, что уж не сам ли это Антихрист народился и под личиной учителя хочет прельстить мир.
И что ж? вся эта слава длилась три-четыре месяца и затем рассеялась как дым. Институтки охладели к своему кумиру, классные дамы успокоились, и пресловутый Ernest Nolan d’Anvers поступил в разряд обыкновенных смертных.
Его любили, потому что он был в сущности порядочный человек, чуждый пристрастия, мелочности и придирчивости; но нравственного влияния он не оказывал на умы и никому не импонировал своею личностию. Был он детина ражий, с красным лицом, рыжими кудрями, лежавшими в поэтическом беспорядке, и большим носом. Частенько толковал про