За этими более выдающимися личностями стояла целая фаланга немецких, французских учителей и учительниц музыки, пения, танцев, живописи и гимнастики. Но все они были более или менее бледными тенями, не оказывавшими никакого влияния на институтские умы и составлявшими лишь фон на картине институтской жизни.
Учителей итальянского пения было два: один обучал солисток, другой — хоры. Оба были смирные, незаметные личности110.
Зато учитель церковного пения был личностью весьма заметной111. Мастер своего дела, но неотесанный, грубый и вспыльчивый по характеру, он нагонял и страх и смех. Класс его проходил обыкновенно с страшным гамом. Не вынося фальшивых нот, он зажимал уши, стучал ногами и смычком, хватался за голову, рвал на себе волосы и задыхающимся от бешенства голосом орал:
— Что мне с вами делать! Что мне с вами делать! Мальчишек своих я за уши деру, на колени ставлю, а вас нельзя! вы барышни!
И даже зубами заскрипит от злости.
— Еще бы! — возражали ему, бывало, когда он расходится таким образом. — Ай, ай, ай! как вам не стыдно! Шшш, шшш! — чтобы показать, что ндраву его потакать не намерены. Но он не унимался и на следующий раз так же точно выходил из себя.
В pendant112 к нему могла служить одна из учительниц танцев, экстанцовщица, бывшая в свое время знаменитостью113, низенькая, плотная бабища, с рыжими волосами и зелеными, разбегавшимися во все стороны и метавшими молнии глазами, с крикливым, резким голосом и грубыми манерами пуасардки114. Та тоже, бывало, трясется от злости, орет чуть не с пеной у рта на всю залу и, подбегая к ученице, плохо проделавшей какое-нибудь па, хватает ее за плечи, заставляет прыгать в такт и, видимо, удерживается от желания оттаскать за волосы или прибить виновную.
Она да учитель церковного пения составляли исключение в своем роде. Все остальные учителя всегда бывали вежливы и спокойны; опять-таки, впрочем, кроме некоторых учителей музыки, которые тоже, вероятно в силу ходячего мнения, что артист вольная птица, свободный, не стесняемый никакими путами дух, шумели, бросали ноты на пол и позволяли себе браниться.
Что касается характера преподавания вообще и взгляда на ученье начальства и учителей, который невольно сообщался и воспитанницам, то его можно назвать серьезным, если сравнивать его не с современными понятиями о женском образовании, а с теми ходячими мнениями, которые существовали на этот счет у большинства русского общества двадцать лет тому назад, — с тем орнаментальным чисто характером образования, который преобладал в большинстве семей и в частных женских заведениях, по которому танцы, французская болтовня и уменье бренчать польки на фортепьяно считались краеугольным камнем в женском образовании. Как ни было недостаточно институтское образование, но в нем было хорошо то, что те учителя, которые задавали тон, относились к своему делу серьезно и добросовестно, а начальство смотрело на науки с уважением и давало им предпочтение перед изящными искусствами, как то: пение, музыка и танцы. Конечно, так называемые науки преподавались в далеко недостаточном объеме и очень часто в искаженном виде, так что собственно знаний, в том смысле, как мы их понимаем теперь, приобрести было нельзя, но полезен был взгляд, что знание есть вещь почтенная.
И начальство, и сами институтки преимущественно уважали воспитанниц, хорошо учившихся. Отличавшиеся на поприще изящных искусств пользовались уважением лишь в том случае, если успехи их там совпадали с успехами в науках.
Каждый праздничный день начинался, разумеется, обедней, которая занимала все утро; после обедни, кончавшейся обыкновенно в 12 часов, шли обедать. Обед по праздникам был всегда хорош и отличался разными блюдами, которых в обыкновенное время не давали, например: жареная дичь, телятина, гусь и проч., а также пирожным и заменявшими его иногда яблоками.
За исключением воскресенья, которое проводили сидя, как и в будни, по классам, с тою только разницей, что не приходило учителей, — во все другие праздники все послеобеденное время проводили в дортуарах; и это составляло главную прелесть праздничных дней.
Во-первых, в дортуарах воспитанницы были освобождены от общества классных дам, которые обыкновенно уходили в свою комнату и лишь время от времени наведывались в дортуар, во-вторых, здесь право передвижения своей особы не ограничивалось одной комнатой, а целым коридором и всеми дортуарами, расположенными в нем. В каждом дортуаре стояло фортепьяно; начиналась музыка и пенье, устраивались иногда танцы и различные игры, но большею частию девицы разбивались на отдельные группы и кружки.
Войдя в любой дортуар в праздничное, послеобеденное время, можно было застать следующую сцену: в одном углу собрался кружок и слушает чтение вслух одной из институток; в другом идут какие-то оживленные прения. За столом некоторые играют в карты, в короли, в дурачки, в фофаны, в зеваки и даже в преферанс, разумеется, не на деньги, а ради самого процесса игры.
Играть в карты по праздникам в дортуарах и больным в лазарете, в виде развлечения, не только дозволялось, но даже один из попечителей, высокопоставленный сановник и член Английского клуба, был нашим поставщиком.
— Mon prince, nous п'avons plus de cartes! — говорили мы ему, когда имеющиеся в обращении карты истреплются.
— С'est bien, mes enfants, je vous en enverrai115, — ответит он и пришлет из клуба целую груду игранных атласных колод.
Кроме того, устраивались в длинные праздники, как Рождество, Святая116, Масленица, спектакли и живые картины, и тогда в дортуарах шли репетиции и приготовления костюмов. В этом уже нам всегда помогали классные дамы, которые брали на себя роли режиссеров и костюмеров.
Праздники были приятны еще тем, что все почти бывали в это время сыты. Этим даже определялась до известной степени веселость праздника. Поэтому иногда можно было услышать следующее замечание:
— Фи, mesdames, какой был скучный праздник, есть совсем было нечего.
Но уже это бывали особенные, неудачные случаи, а обыкновенно говорилось:
— Вот было весело, mesdames, сколько мы ели!
Сыты же бывали, во-первых, потому, что по праздникам обед был сытнее; во-вторых, родственники присылали различные съестные припасы; в-третьих, классные дамы, у которых хранилась всегда часть денег воспитанниц, позволяли распоряжаться ими; снаряжалась обыкновенно дортуарная горничная за покупками, и под прикрытием денег, отпущенных классной дамой, ей давались еще и контрабандные, всегда имевшиеся у воспитанниц, и институтки задавали друг другу пиры. Покупались обыкновенно всякого рода лакомства, а из съестного белый хлеб, сыр, масло и сардинки. Кроме этого заказывали в так называемой образцовой кухне пироги, plombières117, ватрушки и проч.
Образцовою кухней называлась особая кухня, куда воспитанницы большего класса по очереди ходили готовить кушанье, чтобы приучаться к хозяйству. Полезная мысль эта, однако, не приносила желаемых результатов и, как это у нас часто бывает, превратилась в пустую формальность. Институтки ровно ничему не научались в этой кухне, оттого что дело происходило следующим образом. Придут, бывало, институтки в эту кухню, кухарка подает им готовое тесто и готовую начинку и покажет, как раскатать тесто, положить начинку, защипать его и… только! Что было раньше, откуда взялось тесто и как его приготовляли — осталось покрытым мраком неизвестности, и что будет после с заготовленными пирожками, сколько времени и в какой печи они будут сидеть — тоже! Мы знали только, что съедим их за обедом и что они будут очень вкусны, потому что кухарка была мастерица своего дела, настоящий Карем118 в юбке. Та же история повторялась и с котлетами: готовому срубленному мясу придавалась руками институток форма котлет, они обваливали их в сухарях… и затем, после темного для нас промежутка, во время которого котлеты получали неизвестным нам путем съедобные свойства, мы их поедали.
В этом роде происходила вся стряпня. Ходить в образцовую кухню считалось одним из величайших удовольствий, и очередь ждалась с нетерпением. Во-первых, дежурные по образцовой кухне освобождались на целую неделю от уроков и проводили в кухне то время, в которое все остальные сидели в классе, а в кухне можно было болтать, шуметь сколько душе угодно. Во-вторых, дежурные по образцовой кухне обедали отдельно от других и ели тот обед, который готовился в ней, а он был несравненно вкуснее обыкновенного. В-третьих, в воскресенье, следовавшее за дежурной неделей, институтки имели право заказать себе на казенные деньги той же кухарке блюдо, ценою в 1 р. серебром. Это блюдо обыкновенно подавалось после институтского обеда, в комнату одной из инспектрис, куда дежурные отправлялись его есть.
Так было при первой директрисе; вторая изменила этот порядок. Дежурные ходили в кухню уже не по десяти человек разом и не в течение целой недели, а по три зараз и на один день. Обедали дежурные не сами по себе, а за столом директрисы, и воскресное блюдо сократилось. Это было одной из перемен, которая наиболее сердила воспитанниц и служила им долгое время мотивом к неудовольствию против директрисы. Сокращение воскресного блюда приводило в ярость. Мы серьезно обвиняли директрису в желании положить наши, как мы говорили, 52 рубля в карман. Нелепость этого обвинения была очевидна, но мы долгое время в него непоколебимо верили. Мне сдается, что директриса, как женщина весьма умная, не могла не понимать, что хождение в кухню только одна пустая формальность, и нашла, что нелепо институткам балбесничать целую неделю сряду.
Между тем, лишив нас привычного удовольствия заказывать себе в дежурство какой-нибудь