В начале лета обыкновенно выдавали институткам белые, коленкоровые шляпы с длинными, выдающимися полями. Эти шляпы составляли отчаяние институтских кокеток. Они избегали, елико возможно, надевать их на головы, а носили обыкновенно в руках в виде зонтика и таким образом защищались от солнца. Эти шляпы да зимний выходной костюм, состоявший из синих суконных бурнусов132 на вате, допотопного фасона, с капюшоном, и шерстяных вязаных шапочек, и толстых, неуклюжих опойковых133 ботинок на фланеле, — могли действительно обезобразить хоть кого.
В саду был громадный проточный пруд, на котором стояли купальни. Институтки купались два раза в день, за исключением болезненных и слабых девиц, которым обыкновенно летом предписывалось питье различных вод, декохтов и проч. В начале лета доктор обыкновенно осматривал, выстукивал, выслушивал всех институток и отбирал известную партию, здоровье которых ему казалось сомнительным; их разделяли на группы и угощали вышеназванными жидкостями. Это приводило их всегда в отчаяние, потому что лишало удовольствия купаться, есть овощи и фрукты: их сажали на диету и готовили для них особый стол. Курс лечения длился, кажется, около трех недель, и окончания его ждали с великим нетерпением.
Летом бывали свои, специальные увеселения. Самым выдающимся из них было посещение одного соседнего с нами института134 и затем наш визит к нему. Здесь всего более занимало то, что приходилось выйти за институтскую ограду и пройтись по улицам, правда, пустынным, малонаселенным, но все же улицам. Обыкновенно вели нас колонной по шести в ряд. Впереди выступал швейцар с булавой135, по бокам шли классные дамы и пепиньерки. Комическое шествие это замыкалось институтским начальством. Нас встречают, бывало, соседние институтки в саду, выстроенные в два ряда; при нашем появлении гремит оркестр; мы проходим мимо рядов соседок, выстраиваемся тоже в два ряда и отпускаем друг другу торжественный, церемонный реверанс, по всем правилам искусства. После этого ряды расстроятся, и институтки разбредутся по саду. Начнутся танцы, угощение гостей шоколадом, конфектами, фруктами. Обыкновенно экономы и полицеймейстеры обоих институтов соперничали друг перед другом, кто наилучшим образом примет и угостит гостей.
И в этом случае, по уходе гостей или по возвращении домой, определялось веселье празднества словами:
— Ну, mesdames, сколько мы ели! прелесть, как было весело!
Но всего курьезнее то, что между воспитанницами обоих институтов искони существовала вражда, передававшаяся из рода в род. Соседки звали нас лягушками за зеленые платья, а мы в отместку величали их вареными раками за их темно-красные платья. Лишь только отпустим мы друг другу церемонный реверанс, начинается, бывало, перестрелка: шпильки, колкости, насмешки сыплются с обеих сторон. Начальство знало об этой распре и всегда усовещивало перед посещением враждебного лагеря и убеждало воспитанниц вести себя прилично и не браниться друг с другом.
Во время самого посещения классные дамы и пепиньерки внушают, бывало, своим питомицам быть любезными и занимать своих гостей.
— Что же нам делать, — возразят наши враги, гордо закидывая головы и бросая на нас косые взгляды, — если лягушки не хотят с нами танцевать?
— Лягушки не могут танцевать с вареными раками, — отвечают наши, раздосадованные долетающим до них прозвищем.
И так длится во все время визита.
В существовании этой распри был виноват главным образом наш институт. Он тщеславился и величался перед соседним тем, что принадлежал к институтам 1-го разряда, а соседний стоял во 2-м разряде136. Наши институтки считали себя выше своих соседок и давали это чувствовать. Так длилось в течение многих лет; большие завещали свою вражду маленьким, и она передавалась из поколения в поколение, пока наконец, помню, в последний год нашего пребывания в институте 1-е отделение, осененное неизвестно откуда повеявшим духом разума, пришло к убеждению, что такой порядок дел не имеет смысла; что мы ведем себя глупо с соседками и что так как, в сущности, наш институт виновник в существующей распре, то нам первым следует подать руку примирения соседкам. Было порешено встретить наших врагов наилюбезнейшим образом и стараться загладить наши многолетние вины перед ними. Решение было сообщено остальным отделениям и приведено в исполнение.
Соседки наши были поражены во время визита происшедшей переменой: их встретили любезно, ни одной колкости не было сказано, слово вареные раки ни разу не срывалось с языка; словом, с ними обошлись дружески, и они отплатили нам тем же.
Лягушки и вареные раки заключили мир и перестали величать этими прозвищами друг друга.
Начальство было так довольно нашим поведением, что один из попечителей прислал в институт несколько пудов конфект, которые раздали воспитанницам, прямо объявив, что это угощение дается в награду за любезный прием соседнему институту.
Другим любимейшим развлечением была прогулка на ту сторону. Той стороной называлось пространство, лежащее по ту сторону пруда и где были расположены институтские огороды. Прямо попасть туда из саду было нельзя, а приходилось идти в обход, через задние дворы и различные переулки. Водили нас туда один раз в лето, и ждали мы этого праздника с нетерпением: к этому дню припасали денег; на ту сторону приходили разносчики со сластями, которым давалось знать о нашем прибытии; мы покупали у огородника горы моркови, репы и стручков гороху и бобов; словом, устраивался настоящий пикник. Мы проводили на той стороне все послеобеденное время и возвращались домой к ужину, с карманами, нагруженными всякой всячиной.
Лазаретов было два: один так называемый запасной, помещавшийся в самом верхнем этаже и стоявший обыкновенно пустым и только во время эпидемических болезней, как корь, коклюш, скарлатина, наполнявшийся больными, с которыми переселялась наверх помощница лазаретной дамы; тогда между ними и остальным институтом прекращались всякие сношения на все время болезни.
Под запасным лазаретом помещался обыкновенный, всегда более или менее населенный. Уход за больными был самый тщательный и добросовестный; внешняя обстановка, чистота помещения, опрятность одежды больных безукоризненная. Костюм больных состоял из белой, канифасной137 блузы; пища была всегда хорошая, а для выздоравливающих после тяжкой болезни даже прихотливая. Все, чего ни потребует выздоравливающая, немедленно доставлялось ей, если только доктор не находил этого вредным. Помню, одна больная попросила варенья из морошки, и лазаретная дама была просто в отчаянии, что в целом городе не могла достать этого варенья.
Но скука, скука царила непроходимая. После кори, например, или скарлатины, когда болезнь собственно длится две, много три недели, а выдерживают в лазаретах целых шесть, просто с тоски пропадешь. Читать и заниматься не позволяют, бегать и шуметь нельзя потому, что в соседних комнатах лежат больные, играешь, играешь в мельники да в фофаны, пока не опротивят карты до того, что глядеть на них тошно; все темы для разговоров истощатся, все истории и сказки перескажутся, даже лица выздоравливающих до того приедятся друг другу, что не глядел бы на них. Считают дни, часы, когда наконец выпустят из лазарета, умоляют доктора: выпустите нас, ради Бога, мы совсем здоровы! и когда наконец наступит счастливый день освобождения, то ждут не дождутся, пока горничная принесет из дортуара весь костюм.
В нижнем лазарете господствовала та же скука, но там, по крайней мере, в рекреацию прибегут навестить здоровые подруги или письмо пришлют с горничной; все хоть узнаешь, что творится в остальном институтском мире.
Болезненные и слабые воспитанницы по целым неделям и месяцам обедали, ужинали и ночевали в лазарете и отпускались только на уроки в классы. Но и этого не любили институтки, несмотря на то что в лазарете вставали не в шесть, а в восемь часов и пища была хорошая.
Лазаретная дама, которую я застала в институте, была грозой институток и их bête noire138. Институтки звали ее солдаткой за грубые манеры и сварливый, несносный характер. За больными она ухаживала добросовестно и как-то смягчалась по отношению к ним, но с выздоравливающими была невыносима. Низенькая, толстая, катается, бывало, как шар и глядит исподлобья своими сердитыми глазами, и все ворчит, все ворчит себе под нос.
Ее сменила добрейшая и милейшая немка, совершенная противуположность нашей солдатке, мягкая, кроткая, деликатная139.
Доктор приезжал в лазарет два раза в день, а когда бывали тяжко больные, то три-четыре раза. Первый доктор, которого я застала и который при мне умер, был добродушный и недалекий человек. Воспитанницы не особенно уважали его, бунтовались против его предписаний, приставали к нему и обращались с ним фамильярно.
Не таков был сменивший его новый доктор140. По добросовестности и усердному, не чиновничьему отношению к своему делу он был под стать директрисе, которая чрезвычайно уважала его, так что мнения его имели вес в институтских делах.
Всегда серьезный и строгий на вид, с суровой отрывистой манерой говорить, он импонировал воспитанницам, которые беспрекословно ему повиновались и не смели вступать с ним в прения.
Небольшого роста, с большим лбом à la Victor Hugo141, большими, проницательными глазами, которые, казалось, видят насквозь; с лицом, выражавшим энергию и ум, он был весьма замечательной и симпатичной личностью; не терпел никаких гримас, а лжи выносить не мог, да его и мудрено было провести.
С больными он был до того внимателен, до того терпелив, такой добротой светились его серьезные и строгие глаза, что невозможно было не любить его.
Зато злополучный аптекарь, живший постоянно при институтской аптеке и несколько раз на дню являвшийся в лазарет с лекарствами, служил