В институте благородных девиц
ОТ АВТОРА
Этот труд автобиографичен. В центре его — моя личность, мои переживания. Настало время отдать себе отчет в своих жизненных просчетах и достижениях. Не коренятся ли их истоки в твоем характере, с наибольшей ясностью проявляющемся в детском и юношеском возрасте.
Я не обдумывала заранее формы своих воспоминаний. Я писала, как вспоминалось, и о том, что запомнилось. Здесь ничто не выдумано. Все дано совершенно честно, как сохранила моя память. Все лица названы их подлинными именами.
Я испытывала большое затруднение в точном определении времени пережитых явлений. Стремясь к хронологической точности, я использовала некоторые материалы, на которые и ссыпаюсь в соответствующих местах.
Наибольшие трудности представляло расположение материала: сочетание хронологической линии с желанием охватить разные стороны жизни института, характеризующие своеобразие его быта и нравов. Мне не удалось достичь единства в расположении материала, хотя я и стремилась не нарушить хронологической последовательности событий.
История нашего института — факт истории. Харьковский институт благородных девиц был создан в 1812 году1. В 1912 году отмечалось столетие его существования. К этой дате была издана книга, написанная преподавателем института Н. Жебылевым «Исторический очерк деятельности Харьковского института благородных девиц» (Харьков, 1912). Я нашла в этой книге много знакомых имен.
Харьковский институт окончила в 1840 году писательница Н.С. Коха-новская2 (псевдоним Н.С. Соханской). Она училась в институте в 30-е годы прошлого века — в период его становления. Н.С. Соханская оставила воспоминания о своем пребывании в институте. В них немало мрачных страниц.
Я поступила в институт в 1915 году и застала конец его жизни. Мне не пришлось закончить институт, но я была его питомицей до последних его дней.
Несмотря на то что в моих воспоминаниях далеко не одни светлые краски, они сильно отличаются от тех, которые характеризуют воспоминания Н.С. Кохановской. Мне кажется, что факты и обстоятельства последних дней жизни института не менее важны и интересны, чем время его становления и роста. Это — второй мотив, помимо личных побуждений, который руководил мной в моей не такой уж легкой работе.
Москва, 1994 г.
IЯ ПОСТУПАЮ В ИНСТИТУТ
Харьков. Зима 1914–1915 годов. Идет германская война. Мой отец, капитан, командир одной роты 124-го пехотного Воронежского полка, стоявшего в мирное время в Харькове, теперь в действующей армии.
Мне 10 лет, и я учусь в очень хорошей частной школе Веры Александровны Платоновой3, жены известного в Харькове профессора-психиатра4. В эту школу я поступила шести лет, и, наряду с общеобразовательными предметами, мы рано начали изучать немецкий и французский языки, занимались рисованием, лепкой, пением.
В этом году мама5 все чаще принималась рассказывать мне и моей младшей сестре Наташе6 об институте. Обычно начиналось с полушутливой угрозы: «Вот будете шалить, отдам вас в институт. Там заставят вас по струнке ходить». А затем все оказывалось очень интересным и привлекательным. Институт — это такая школа, где девочки и живут и учатся. У них очень красивая форма. Правда, их будят очень рано, в 7 часов, и каждое утро девочки должны по пояс мыться холодной водой. В каждом классе две классные дамы. Один день в институте говорят на французском языке, другой день — на немецком. Поэтому выпускницы института хорошо владеют иностранными языками. Все это произносилось таким тоном, будто это было необыкновенно заманчиво, даже раннее вставание и обтирание холодной водой.
И вот весной 1915 года меня всерьез стали готовить в институт — в VI класс. В институте самым младшим был VII класс. Ни младшего, ни старшего приготовительных, как это было в гимназиях, в институте не существовало. Старшим же, выпускным, был I класс7.
Среди документов, которые нужно было подать при зачислении в институт, значилось свидетельство об исповеди и причастии. Мы пришли с мамой в полковую церковь. Священник увел меня за небольшую перегородку:
— Табак куришь?
— Нет.
— Водку пьешь?
— Нет.
— Родителей слушаешься?
— Слушаюсь.
Он накрыл мне голову епитрахилью8 и отпустил мои грехи. Мама меня спросила: «О чем с тобой говорил батюшка?» Я пересказала маме наш диалог. Мама подошла со мной к отцу церкви. «Батюшка, — сказала она, — ну о чем вы спрашиваете маленькую девочку? Разве она солдат?» Священник засмеялся и сказал: «А о чем ее спрашивать? И то она неправду сказала, что родителей слушается… Наверное, не слушается…»
И это была первая в моей жизни исповедь.
Я была допущена к экзаменам.
Большой зал (позже я узнала, что он называется рекреационным) был весь уставлен, на небольшом расстоянии один от другого, маленькими столиками. У каждого столика стояли стулья и сидел преподаватель-экзаминатор. В глубине зала стоял большой стол, за который прежде всего и села группа девочек — писать диктант. А потом мы переходили от столика к столику сдавать отдельные предметы.
У внутренней стены зала, где высились большие застекленные шкафы, расположилась немолодая, но красивая француженка Мария Францевна Зубова9. Здесь у меня произошел неожиданный казус. Группе девочек, подошедших к ней, в их числе и я, Мария Францевна задала какую-то письменную работу. На столе стояла большая, странной формы чернильница. Я неловко повернулась, чернильница опрокинулась, чернила блестящей широкой лужицей расползлись по столу и стали капать на блестящий паркетный пол. Я не успела смутиться, как Мария Францевна с такой необыкновенной поспешностью стала успокаивать меня, что мне стало смешно. «Нитшего! Нитшего!» — быстро говорила она и, порывисто вскочив, куда-то умчалась. Она вернулась с девушкой, одетой в синее платье и белый передник. Девушка спокойно вытерла фиолетовую лужицу на столе и такую же лужицу на полу. Мной овладело озорное настроение, и пока Мария Францевна просматривала наши письменные работы, я весело отчеканивала вслух спряжение глаголов. Потом я была очень огорчена, узнав, что мое прекрасное знание parfait и plus-que parfait10 не было учтено, а за письменную работу мне было поставлено «7» — скромное «удовлетворительно".
Последний экзамен был по Закону Божьему. Священник почему-то сидел не за столиком, а у окна. Он хитро и насмешливо щурился и поглаживал большую седоватую бороду. Я встала перед ним. Он о чем-то спросил меня, а потом велел прочитать «Отче наш». Я прекрасно знала молитву, но почему-то в одном месте приостановилась. «Вот и сбилась», — насмешливо произнес священник и подсказал мне нужные слова. Я дочитала молитву до конца, но вместо того, чтобы отвесить поясной поклон, как полагалось, сделала реверанс. Священник опять посмотрел мне в лицо с легкой усмешкой и отпустил меня.
Я была принята в институт. Но маме сообщили, что я зачислена не на казенный счет, а на частную стипендию. Пожилая женщина, рано потерявшая дочь, внесла в институт соответствующую сумму и выразила желание, чтобы на основанную ею стипендию была зачислена дочь офицера, находящегося в действующей армии. Выбор пал на меня. Одновременно маме сообщили, что старая дама желает видеть девочку, ставшую ее стипендиаткой. Вот мы с мамой и отправились к этой незнакомой почтенной даме.
Я не знаю, что чувствовала мама, но я, несмотря на свой юный возраст, ощущала некоторую неловкость от этой непредвиденной зависимости.
Мы вошли в большую полупустую комнату, очевидно переднюю. Слева у стены были вешалки и большая дверь, а напротив стоял ряд стульев. Из боковой двери, очевидно, по докладу горничной, вышла худенькая пожилая женщина. Не пригласив нас в комнату и не предложив нам сесть, она перемолвилась с мамой несколькими словами, мельком взглянула на меня, и мы ушли. Я долго помнила фамилию этой моей непрошеной благодетельницы, теперь, к сожалению, совершенно забыла.
И вот я зачислена в VI класс Харьковского института благородных девиц, что на центральной улице города — на Сумской, д. 33.
В списке необходимых в институте предметов значилось: крест на золотой или серебряной цепочке или на черном шнурке; Евангелие, молитвенник, шкатулка такого-то размера с ключиком для хранения мелких вещей, кружечка, зубная щетка, щетка для ногтей, зубной порошок, мыльница, мыло, губка; гребенка, частый гребешок, ножницы; черная лента в косу определенной ширины или круглый гребень для тех, у кого волосы были короткими; мешок из холста для хранения сладостей в столовой, иголки, две катушки, белая и черная.
Мы с мамой целый день с длинным списком в руках ходили по городу. Были затруднения со шкатулкой. После некоторых обсуждений решили, что я возьму папину, которую он привез с японской войны. Молитвенник я взяла школьный, а Евангелие, в ярком синем переплете, мама привезла мне потом: в день покупок мы не нашли в книжных магазинах ни одного нового экземпляра.
В первый раз в жизни мне надели на шею мой золотой крестильный крест на серебряной цепочке. Я была снаряжена.
Как сквозь сон, вспоминаю путешествие с приветливой женщиной в холстинковом сером платье и белом переднике по невысокому, но широкому коридору внизу. Пол коридора покрашен яркой красной краской. Темновато. Дверь налево — большая длинная комната — швейная мастерская. Всюду — на столах, скамьях, на полу — горы зеленых и темно-красных платьев. Такие же платья аккуратными рядами висят на раздвижных вешалках. У большого стола с меня снимают мерку, а одно из длинных и широких зеленых платьев надевают прямо поверх моего домашнего — для примерки.
Рядом со швейной — другая комната. Большие полки уставлены кипами аккуратно сложенного чистого белья. Особый бельевой запах. Слух прорезывает незнакомое слово: кастелянша. Толстая опрятная женщина в сером платье и белом переднике выдает белье. Мне говорят: «Ваш номер будет “84”». И с этим номером я прошла всю жизнь в институте. Им метилось мое белье, платья, ботиночки, пальто, место в гардеробной, где висело мое пальто, кольцо в столовой, в которое вставлялась моя салфетка.