Девочки, родители которых жили в других городах и не могли приезжать для свидания, казались какими-то брошенными, сиротливыми и, кажется, учились хуже.
Приемы происходили в актовом зале. Двери зала, находившиеся прямо против нашей парадной мраморной лестницы, крылья которой гармонично сходились на верхней площадке, были широко раскрыты. Слева от дверей в зале ставили небольшой столик, за который садилась дежурная классная дама, а рядом с ней девочки, обычно младших классов, которые не ждали гостей и потому охотно выполняли роль гонцов — добрых вестников, сообщавших счастливице о приходе гостей. И им — большое развлечение.
Посетитель должен был сообщить дежурной даме не только фамилию и имя девочки и класс, в котором она учится, но и свое родство с ней. Все это записывалось в журнал посетителей. Мы же должны были войти через боковую дверь из рекреационного зала, чинно сложив руки, сделать реверанс и, отыскав глазами своих родных, так же чинно направиться к ним. Бедные девичьи сердечки! Редкие выдерживали эту церемонию чинности и благонравия. Увидев родное лицо, со всех ног бросаешься вперед, и все окружающее забыто! Но как много зависело от того, кто из классных дам дежурил у входа! Иная могла лишить свидания за нарушение установленного этикета.
Мама приходила всегда своевременно, садилась в определенном месте, и найти ее глазами в зале было нетрудно.
В следующем году в институт поступила моя младшая сестра Наташа, и мы сидели около мамы, прильнув к ней с двух сторон.
Раза два или три мама приводила с собой на прием нашего трехлетнего братишку Павлика. Обычно девочки забирали его ненадолго в класс, забавляли его и забавлялись сами.
Два часа пролетали быстро в разговорах, поцелуях, поедании сладостей, которые, минуя швейцара, обязанного отправлять их в столовую, попадали прямо к нам в наши стенные шкафчики в классе.
Вечером приготовление уроков, ужин, молитва, которую в классе читала дежурная, и сон.
Волнующими и радостными были разъезды на каникулы. Трудно и представить себе, как тосклива и однообразна была бы наша затворническая жизнь в институте, если бы не было этих просветов, этих выходов в мир родных, близких, друзей — на свободу. Нас отпускали под Рождество до 8 января15. Эти каникулы совпадали с праздниками: Рождество, Новый год, Крещение. Затем были Пасхальные каникулы и, наконец, лето.
Вот приходит день разъезда. Сидишь в классе и ждешь, когда в дверях класса покажется швейцар Яков и назовет, за кем приехали. Класс постепенно пустеет.
И вот наконец в очередной раз открывается дверь, и Яков возглашает: «Барышня Морозова! За вами приехали!» Срываешься с места и мчишься вниз в маленькую приемную. Бросишься маме на шею и в соседней комнате сбрасываешь с себя казенное одеяние, чтобы облечься в свое, домашнее. И так странно ощущаешь в первый момент после длинной формы короткое, едва прикрывающее колени домашнее платье. И едешь обыкновенно на извозчике с мамой домой.
На боковой стене рекреационного зала, где мы проводили перемены, над роялем висели два большие поясные портрета в золоченых рамах: бывшие начальницы института. Первый из них особенно притягивал мое внимание. На нем была прекрасно, как живая, написана маслом важная старуха в темном платье и темной кружевной наколке на голове. На верхней губе благообразного и свежего лица ясно выступали густые седые волосики. Несколько седых волосиков виднелось и на подбородке. Бородатая и усатая старуха!
Гуляя в перемены по залу, я останавливалась иногда перед портретом и, облокотившись на казавшийся высоким рояль, пристально вглядывалась в чужое, строгое и так осязаемо живо изображенное лицо. Медленно прочитывала надпись на медной дощечке, укрепленной на позолоченной раме: «А.М. Голохвастова»[149]16. И усики на женском лице, и фамилия казались странными и вместе с тем внушительными. «Голохвостова», — подставляя другую, казавшуюся более уместной букву, пыталась я читать. Но было некрасиво. «Голохвастова», — читала я снова, еще более внимательно вглядываясь в неподвижное лицо.
Кто был начальницей, когда я поступала в институт, я не знаю17. Я даже не знала, что существует такое лицо — начальница института. Но когда нашей начальницей стала Ольга Александровна Милорадович, ее знали, мне кажется, все.
Ольга Александровна была красивая женщина лет пятидесяти, довольно высокая и умеренно полная. У нее было не просто красивое, но приятное, симпатичное лицо. Мы часто ее видели. Она часто бывала на утренней молитве в актовом зале. Она стояла на особом месте во время богослужения в церкви. Мы встречали ее в классном коридоре. Всегда одетая в синее шелковое платье, свежая, серьезная и приветливая, она сеяла вокруг себя свет и радость. Казалось, значение самого института повышается от того, что во главе его стоит такая начальница. Одним словом, Ольга Александровна была радостным явлением в нашей институтской жизни[150].
Нашей «французской» классной дамой была Наталья Николаевна де Витте, та, которая дежурила в день моего приезда. Это была женщина лет пятидесяти, невысокого роста, довольно полная, с правильными чертами смуглого лица и карими глазами. Редкие темно-русые волосы спереди были взбиты в небольшой хохолок, а сзади собраны в маленький пучок. На шнурке у нее висело пенсне, которое она поднимала к глазам, когда с кем-нибудь говорила. Целыми днями она сидела за своим столиком, поднимаясь очень редко. Когда нам надо было идти в столовую, на перемену или в дортуар, тогда она проявляла некоторую активность и по-французски произносила: «Arrangez-vous», когда мы должны были выровняться, построившись в пары, и «Arretez-vous»18, когда мы должны были остановиться. В основном же она говорила с нами по-русски. И мы сами обращались к ней по-французски с единственной стереотипной фразой, прося разрешения выйти из класса.
Но французский язык она знала превосходно. В этом я убедилась, когда в старшем классе решила прочесть по-французски отрывок из Гюго и постоянно обращалась к ней за помощью.
Наталья Николаевна была слабый, нервный и больной человек. Была у нее одна непонятная и очень неприятная болезненная странность. Прохаживаясь около своего столика, она закладывала руки назад к пояснице, нервно сжимала и разжимала пальцы, зрачки ее при этом сходились к переносице и глаза начинали странно и неестественно вращаться, а на губах появлялась не то растерянная, не то блаженная улыбка. Было в этом что-то ненормальное. Некоторые из девочек в эти моменты показывали на нее пальцем и смеялись. Я смеяться не могла. Смотреть же на нее в эти моменты мне было крайне неприятно.
Наталью Николаевну не уважали, за глаза постоянно называли «Наталешкой», но внешне всегда держались в ее отношении вполне прилично.
Другая наша классная дама (немецкая) — Евгения Владимировна Басова — была человеком совсем другого типа. Она была относительно молода, лет тридцати пяти, одевалась не без щегольства, носила своеобразную высокую прическу из светлых рыжеватых волос, высокие каблуки (и то и другое, очевидно, чтобы казаться выше). Она была полна, и тугой корсет не мог скрыть сильно развитого бюста и полных бедер. Держалась она авторитетно, могла быть несправедливой, резкой, но злой враждебности, грубой и просто нецензурной ругани со стороны наших руководительниц, о которой пишет Е.Н. Водовозова в своих воспоминаниях о дореформенном Смольном, мы не знали совершенно.
Помню один случай, когда Евгения Владимировна «отчитывала» наш класс за какую-то провинность (я не была к ней причастна). Прежде чем вести нас в дортуар, она поднялась на кафедру и, «отчитав» нас, заключила: «Какие-то беспардонные!» Это слово я слышала впервые, поэтому легко его запомнила. Это было самое резкое выражение, которое я слышала от нашей воспитательницы.
Но и Евгения Владимировна не пользовалась нашим уважением и любовью. И ее за глаза иногда называли «Евгешка». И вокруг ее личности вились некоторые не совсем уважительные разговоры. Так, Лиза Савич не без иронии рассказала, что ее мама подарила Евгении Владимировне коробку шоколадных конфет и вложила в нее 25 рублей. Нам казалось не очень красивым, что ей дарят деньги, а она их принимает. А родители виноваты, что девочка знает об этом.
Однажды Евгения Владимировна вышла из класса, оставив на столе недописанное письмо. Лиза подошла, прочла и повторила нам написанные по-французски строки: «Mon cher André! Je pleurais, quand je lisais votre lettre…»19
Итак, y Евгении Владимировны есть какой-то загадочный André.
Однажды Евгения Владимировна попросила Лиду Алексееву прийти к ней в комнату, чтобы пришить пуговицы, оторвавшиеся от шинели ее двоюродного брата, приехавшего с фронта. «Знаем мы, что это за брат!» — посмеивалась Лида, вернувшись в класс.
«Евгения Владимировна не девушка!» — утверждала еще одна моя милая одноклассница, знавшая, что классной дамой в институте могла быть только незамужняя.
Я едва слушала эти разговоры, но они падали в душу, оставляя неприятный осадок. Вместе с тем они отражали наше отношение к нашей руководительнице и, очевидно, долю истины.
Помимо классных дам нашего класса, нам волей-неволей приходилось соприкасаться с классными дамами других классов. К своему удивлению, я помню только четырех из них. Других как будто и не существовало.
Самой колоритной фигурой из них была классная дама I выпускного класса — Варвара Михайловна Чапкина20. Уже тот факт, что она руководила самым старшим классом, придавало ей особый вес.
Варвара Михайловна была очень старая женщина маленького роста, но державшаяся с большим достоинством. Она вечно зябла и поэтому поверх платья носила довольно длинную шелковую тальму21. Наиболее примечательным было в ней то, что она ходила в парике. Парик был очень аккуратный, сделанный из седоватых волос, посредине которого или немного наискось шел аккуратный шов, изображающий пробор.