IVНАШИ УЧИТЕЛЯ
В один из первых же дней моего пребывания в институте Лида Алексеева спросила: «Ты любишь арифметику?» — «Да, — ответила я, — люблю». — «Ну, здесь разлюбишь», — уверенно заявила Лида и стала рассказывать о страшной учительнице — Клеопатре Петровне36, которую боится весь институт.
«Нет, не разлюблю», — упрямо подумала я. Но учительница оказалась действительно умевшей наводить ужас.
В ее внешнем облике не было ничего ни отталкивающего, ни страшного, ни даже неприятного. Это была очень здорового вида полная блондинка лет сорока с румянцем во все полные щеки. Большой валик поднимал ее желто-русые волосы высоко над выпуклым лбом. Глаза у нее были несколько навыкате, над ними едва вырисовывались маленькими дугами светлые брови. Нос был слегка вздернут, полный, «двойной» подбородок завершал очертания ее лица. Ее крепкая полная фигура была туго затянута в корсет. От нее веяло энергией, здоровьем и опрятностью. За глаза Клеопатру Петровну мы называли Клепкой, рассказывали о ней анекдоты, иронически посмеивались… и боялись. Боялись панически, каким-то сковывающим страхом. Поддалась общему страху и я.
В классе на ее уроках царила напряженная тишина, а к концу урока мы сидели с воспаленными щеками и блестящими глазами от пережитого в течение часа страшного напряжения. И если класс выходил на перемену с воспаленными щеками и возбужденным видом, все знали: в классе был урок арифметики.
Клепка не допускала, чтобы на уроке раздавался малейший лишний звук. Она запрещала употреблять резинку, точить во время урока карандаши. Девочка, у которой во время урока ломался карандаш, чувствовала себя мученицей, не знавшей, как поступить. Мы заготовляли на этот случай несколько тщательно отточенных карандашей. Отвечать Клепке было страшно до чрезвычайности. Лучшие ученицы терялись до беспамятства, утрачивали способность соображать. Бедные девочки метались у доски, нервно хватая то тряпку, то мел и не зная, когда отвечать, когда писать или стирать написанное.
Клепка кричала на нас грубо, оскорбительно, свирепо, не теряя при этом спокойствия. «Что вы мечетесь у доски, как телячий хвост?» — кричала она на растерявшуюся девочку. «У вас вместо головы — кочан капусты! У вас не голова, а тыква!» — громким сердитым голосом убеждала она отвечавшую. Это в институте, где с 10 лет нас величали на «вы» и, вызывая, должны были прибавить слово «госпожа». «Госпожа Морозова», — до сих пор слышу высокий резковатый голос преподавательницы географии Зинаиды Андреевны, которая мне очень нравилась.
Почему поведение Клепки нас пугало, заставляло трепетать, а не возмущаться? Мы даже смеялись над ней за глаза и все же смертельно боялись. Я не могу этого объяснить, как и того, зачем при своих несомненных преподавательских данных она выбрала эту манеру общения с девочками 10–14 лет? Мы и так вели себя очень хорошо. Кроме всего, на уроках бессменно сидела классная дама, которая наблюдала за каждым нашим движением. Никакая шалость ни на каких уроках не миновала бы взора классной дамы.
А вот такой пассаж. Мы сосредоточенно решаем классную контрольную. Клепка восседает за кафедрой. «Как стало холодно в квартирах, не правда ли, Наталья Николаевна? — обращается она к Наталешке. — Невозможно раздеваться. Я так в панталонах и сплю!»
Нам неловко, мы чувствуем неуважение к нам в таких разговорах, а она этого не понимает?!
Однажды во время урока на доске решалась задача. Девочка, стоявшая у доски, с задачей справиться явно не могла. «6» хладнокровно вывела Клепка в журнале и посадила отвечавшую на место. «6» была первая неудовлетворительная отметка в нашей двенадцатибалльной системе.
Клепка вызывает другую, посильнее. Задача не выходит. Снова «6», и девочка садится на место. Вызывается третья. Задача без движения. В журнале жирным шрифтом выводится «5», и вызванная свирепым голосом посылается на место. Вызывается четвертая. В журнале красуется «4», и вызванная гневным голосом отправляется за парту. Когда дело дошло до единицы, Клепка вызвала меня.
В моей тетради задача была уже решена, и я сидела, напряженно следя за происходящим и нервно потирая ладони вспотевших от волнения рук. Ни жива и ни мертва, я вышла к доске и, дрожащим голосом поясняя действия, довела задачу до конца. Раздался звонок. Клепка величаво спустилась с кафедры и выплыла из класса. Обгоняя классную даму, скользя по паркету, мы бросились к журналу. Жирные шестерки, пятерки, тройки, двойки и единицы метнулись нам в глаза. Против моей фамилии было четко выведено «7».
Я была поражена. Я, единственная решившая трудную задачу, получила едва удовлетворительную отметку, снижавшую при этом полугодовую, ставшую привычно высшую отметку «12».
Какова же была наша радость, когда отметки этого злополучного дня не были учтены в полугодии и в моем табеле по-прежнему красовалось «12».
Объясняла Клепка лаконично и предельно ясно, изредка сплывая с кафедры, и диктовала четкие определения и правила, которые мы записывали в толстые тетради, обязательные у каждой из нас. Я легко запоминала эти правила и определения и испытывала удовольствие от их четкости и стройности. Помню удовольствие, которое вызвало простое и ясное и вместе с тем казавшееся почти чудесным нахождение наименьшего кратного и наибольшего делителя. Пленяла меня и изумительная последовательность и стройная связанность друг с другом всех арифметических правил и действий. Было необычайно приятно открывать, как усвоенное ранее служит основанием тому, к чему мы подходили затем, как одно закономерно и последовательно вытекает из другого. Изящными казались стройные ряды дробей, в различных сочетаниях располагающиеся на страницах тетради.
Однажды, когда никто не мог решить заданную на дом задачу, даже несомненные отличницы, я решила эту задачу. И я возгордилась. Мне было очень приятно считать себя сильной в арифметике. Мне кажется, что и в арифметике, столь точной науке, существует интуиция.
В нашем классе была девочка по имени Тоня Москвина. Она была очень некрасива, рыжая, вся усыпанная темными веснушками, с большим горбатым носом и небольшими бесцветными глазками из тех, что называют оловянными. В рыжих веснушках лица терялись светлые брови и белесые ресницы. У нее были опущенные покатые плечи, а за плечами опускалась длинная, толстая темно-рыжая коса. Короткие ноги делали нескладной всю ее фигуру. Тоня плохо училась и была неразвитой и замкнутой девочкой. Особенно плохо ей давалась арифметика. Я решила, что смогу помочь Тоне.
Близилась весна. Дело шло к концу учебного года.
За первое полугодие у Тони стояла шестерка, ей грозило или второгодничество, или исключение из института.
Я стала с ней заниматься. Вскоре мы писали классную контрольную. И вдруг после того, как Клеопатра Петровна выставила в журнале отметки за классную работу, в графе Тони, которая за полугодие ни разу не была спрошена, появились три отметки, поставленные задним числом на небольшом расстоянии одна за другой. Отметки были такие: шестерка и две пятерки.
Мы были возмущены. Столпившись у столика Наталешки, мы возбужденно объясняли ей потрясающую необоснованность этих отметок. «Москвину ни разу не спрашивали», — толковали мы на разные голоса. Особенно горячилась я, взявшая Москвину под свою опеку. Я прямо настаивала, чтобы Наталешка вмешалась в это дело. Наталья Николаевна кипятилась не менее меня, пыталась нам противостоять, брызгала слюной и кончила тем, что накинулась на меня: «Да что ты со своей Москвиной как с писаной торбой носишься?» — воскликнула она. Тогда я заявила, что сама пойду с Тоней к начальнице. Девочки горячо поддержали меня.
Теперешним школьникам трудно себе представить, какой это был смелый и решительный шаг. Начальницей тогда у нас была Ольга Александровна Милорадович, о которой я уже говорила.
И вот я и Тоня, обливаясь слезами, помчались к квартире начальницы. Квартира начальницы помещалась в конце коридора. Дверь к ней была белая и очень высокая, большая и, как казалось, всегда таинственно закрыта. И вот две дрожащие девочки робко тянут к себе ручку белой высокой и такой холодной двери.
Попадаем в приемную. На стене канделябры, портреты в золотых рамах, вдоль стен красные кресла, слева большой блестящий рояль. Красная дорожка на блестящем паркетном полу бежит направо к боковой двери. У двери звонок. Я нажимаю кнопку. На наш звонок выходит горничная, которая просто и приветливо говорит нам, что Ольги Александровны сейчас нет, но завтра в это время ее можно будет застать.
На следующий день за классной доской, слегка отодвинутой от стены (место всеобщего уединения), собралась группа сочувствующих нам девочек: кто крестит нас, кто сует за ворот иконки и крестики, целуют нас, и мы снова с великим трепетом идем за белую высокую дверь.
Нас просят подождать: начальница обедает. Она вышла к нам сразу после обеда. Увидев ее, мы с Тоней сразу, не сговариваясь, стали плакать. Потом я сбивчиво, волнуясь и спеша, рассказала, в чем дело. Ольга Александровна выслушала нас очень внимательно и сказала, что через неделю-две придет к нам на урок и сама выслушает ответ Тони. Она попросила нас напомнить ей о предстоящем уроке.
Успокоенные и радостные, мы побежали в класс. Но теперь предстояло усиленно готовиться. На дворе стояла весна. Сад был полон воздуха и света. Молодая зелень уже покрывала деревья и кусты. Слышны были переклички и щебет птиц. А две девочки в длинных платьях и белых пелеринках садились на зеленеющие ветки кустов или на скамью сада с тетрадями в руках и повторяли правила, определения, решали задачи. Мне было очень трудно. Ответы Тони были вялыми, нечеткими, сбивчивыми.
Иногда я вскакивала с места, бежала и кричала: «Догони!» Тоня стояла, опустив руки, растерянно улыбалась, обнажая некрасивые зубы, зная заранее, что ей меня не догнать.
В назначенный день мы сбегали напомнить Ольге Александровне о предстоящем уроке, и она тотчас же после звонка вошла в класс вместе с Клепкой. Когда она села рядом с Наталешкой за столи