к классной дамы, урок начался.
Вскоре вызвали Тоню. Тоня отвечала очень посредственно, но задачу с горем пополам решила. Ей поставили переходную оценку «7». Дело было выиграно. Я торжествовала.
На следующий год в IV классе Клепку сменил старик Колосовский37, спокойный, мягкий. Он преподавал алгебру и геометрию. Все эти катеты, гипотенузы, треугольники казались мне простыми и ясными, и я была очень удивлена, когда за мой первый ответ Колосовский поставил «9». О, наши учителя! Сколь субъективны порой ваши оценки!
И чтобы почтить память Клепки, которая всегда была ко мне благосклонна, я поспорила с Лидой Алексеевой, что в перемену подойду и поцелую Клепку, которая по-прежнему в переменах часто сидела в нише классного коридора. «Плитка шоколада!» — воскликнула Лида и протянула мне руку. Я пожала ее руку. «Ничего мне не надо. Просто подойду и поцелую», — сказала я, чувствуя, что в моем решении есть элемент озорства.
И вот вскоре в перемену, проходя мимо Клепки, сидевшей с какой-то из классных дам на привычной скамейке в нише, я подошла к ней, скороговоркой пробормотала: «Позвольте вас поцеловать», — и крепко поцеловала ее в полную свежую щеку у самого уха. «Ох, оглушила!» — воскликнула Клепка, смеясь и потирая ухо, как мне показалось, очень довольная.
«Поцеловала! Поцеловала!» — кричала я, вбегая в класс.
Прошло еще немного времени. Революционные события прекратили занятия в институте, и я стала учиться в гимназии в г. Чугуеве. Там у меня появились новые приятельницы. Однажды одна из них показывала мне большой семейный альбом. И среди множества чужих лиц мелькнуло одно, показавшееся мне знакомым. «Кто это?» — спросила я. «Это наша давняя знакомая Калерия Петровна». — «Клепка! Наша Клепка! Веселая, молодая, приветливая!» — кричала я.
Почему она стала такой свирепой, грубой, устрашающей? И зачем?
Французский язык у нас преподавала Мария Францевна Зубова, та самая, которой я сдавала вступительный экзамен. Она была чистокровной француженкой, а русской фамилией ее наградил муж[154].
Мария Францевна была довольно колоритной фигурой на нашем учительском небосводе как по внешности, так и по характеру. Уже не молодая, она была все еще красива, высока и стройна. Большие темные глаза, нос с явно выраженной горбинкой, резко очерченный рот — все обнаруживало ее нерусское происхождение. Темные волосы поднимал надо лбом круглый валик. Движения ее были порывисты, речь экспрессивна. Она сильно грассировала, по-русски говорила с явно выраженным нерусским акцентом. Стараясь передать особенности французского произношения, она энергично растягивала губы, обнажая ровный ряд прекрасных белых зубов.
С уроками Марии Францевны у меня связано несколько воспоминаний, не только характеризующих ее личность, но заставивших меня по-новому взглянуть на состав нашего класса.
Была у нас в классе одна удивительно ленивая девочка — Клава Там-бовцева. Небольшого роста, тоненькая, изящная, она, казалось, только и занималась своей внешностью. Золотисто-рыжеватые волосы пушились над головой, а спереди были подрезаны в виде большой челки. Белое и румяное личико украшалось широко расставленными блестящими, как темные сливы, глазами, а продолговатый носик завершался круглым концом.
Однажды ее вызвала Мария Францевна и обнаружила, что Клава, как всегда, урока не выучила. Мария Францевна вспылила. Стоя за кафедрой и перегибаясь через ее край своей высокой фигурой, мешая русские слова с французскими, она почти кричала: «Votre parents — ваши родители богаты. Вы думаете, если вы богаты, вы можете не учиться?! Вы напрасно так думаете! Вы ошибаетесь! La richesse — богатство не главное в жизни. Уважают не за одно богатство! У человека другое достоинство — savoir — знание! Леность не украшает человека…»
Я внимательно смотрела на Клаву. Она стояла за своей партой, опираясь о нее кончиками пальцев, и молчала. Лицо ее было серьезно, но совершенно спокойно.
Клава богата. Значит, среди нас есть и бедные. До сих пор девочки в зеленых платьях различались мной совсем по другим признакам. Одни были умны и симпатичны, молчаливы или веселы, хорошо учились или ленились.
Однажды я спросила Олю: «Отчего Лиза Савич, такая умненькая девочка, так плохо учится?» — «Ты ошибаешься, — ответила Оля. — Присмотрись».
Скоро Лизу вызвала Мария Францевна. Лиза отвечала очень хорошо, а главное, Лиза свободно говорила по-французски. «Ее родители — богатые помещики, — мимоходом сказала мне Аня Кондратьева. — У нее с детства гувернантка».
Однажды Мария Францевна обнаружила, что многие из нас очень плохо читают по-французски. Она страшно взволновалась и решила принять экстренные меры. Она велела выучить наизусть весь французский текст рассказа Мопассана «La Parure» («Ожерелье»). Я принялась за работу, но скоро почувствовала, что мои нервы не выдерживают этой напряженной сосредоточенности. Я решила уйти в лазарет, чтобы там, ничем не отвлекаясь, выучить текст большого произведения. Доктор Ганшеев легко положил меня в лазарет, но и там я убедилась, что такая работа мне не по силам. Я была не в состоянии сидеть и все учить, учить… Тогда, прочитав весь текст рассказа, я выучила наизусть его начало, его конец и, рассчитав, какой кусок достанется мне, если Мария Францевна будет вызывать нас по алфавиту, выучила наизусть и этот довольно большой кусок.
К сроку я вернулась из лазарета. Несколько уроков шел опрос. Подходила моя очередь. И вдруг девочка, которая должна была отвечать передо мной, оскандалилась. Она текста не выучила. Но этого куска текста не знала и я. Мария Францевна вызвала меня. Набравшись смелости, я, с несвойственной мне отвагой, пока Мария Францевна выговаривала провинившейся, громко и четко стала произносить выученный мною отрывок. Затем Мария Францевна стала спрашивать значение слов, попадавшихся в моем тексте. Я знала их. Но слово «bureaux» я перевела «служба». Она поправила: «Контора» — и поставила мне «11». Я была очень довольна. И выученный мною текст рассказа Мопассана и слово «bureaux» я помню до сих пор очень хорошо.
Учительницу немецкого языка Маргариту Карловну Вебер[155] я не любила, как не любила и немецкого языка. Немецкий язык казался мне грубым, холодным, как и сама Маргарита Карловна. Может быть, тут сказался и наивный детский патриотизм. Немецкий язык был язык врага текущей войны. Сам язык напоминал мне солдатский строй. Очень много было в наших занятиях склонений и спряжений, взятых сами по себе, изолированно от живого текста. Они тоже напоминали четкий солдатский шаг, солдатский марш.
Маргарита Карловна часто задавала нам учить наизусть стихотворения, и все большие, громоздкие. Проверяла же нас, заставляя класс в определенный день и час в ее присутствии написать наизусть выученное стихотворение на листке бумаги. Я выучивала старательно и писала его ради самопроверки несколько раз. Но чтобы не сделать случайной ошибки на контрольной в классе, я заготавливала специально выверенный лист и сдавала его как контрольный и не считала это обманом. Стихотворение было действительно хорошо выучено. Я не помню, какая отметка была у меня по немецкому языку. Горестно то, что сейчас я не помню ни одного из выученных тогда, казалось так прочно, стихов немецких классиков. Стихи были действительно громоздкие и малопонятные. Вот начало одного, которое сохранила моя капризная память:
Kennst du die Brücke ohne Bogen
Und ohne Joch von Diamant,
Die über breite ströme Wogen
Errichtet eines Greises Hand38.
Я помню, но, как и тогда, не понимаю этих строк. Но тогда я воображала, что речь идет о небесном своде, «воздвигнутом» рукою старика, т. е. Богом. Таков ли действительный смысл этих строк, я не уверена.
В отличие от арифметики мне совершенно не давалось естествознание. Его преподавала Мария Михайловна, та же учительница, которая вела у нас русский язык и литературное чтение. Выше «9» у меня по естествознанию не было. Сейчас я не могла бы сказать, какой материал мы изучали под названием «естествознание». Но запомнилось, как однажды Мария Михайловна, заключая урок, сказала: «Вот теперь вы знаете, что такое «молекула» и можете гордиться перед младшими, которые этого еще не знают».
Я действительно и теперь знаю, что такое «молекула» и, вероятно, бессознательно усвоила еще кое-что из преподносившегося нам Марией Михайловной.
И вот как-то я решила, стыдясь своей «девятки», единственной в табеле, подтянуть естествознание. Взяв в руки учебник, чтобы меня ничто не отвлекало, ушла из класса и села у окна в дальней части классного коридора. Урок был небольшой — всего три четверти страницы учебной книги. К своему огорчению, я читала и ничего не понимала. Тогда я решила выучить наизусть непокорные строчки. Но, к моей досаде, непонятный текст упрямо не хотел укладываться в моей памяти. Весьма огорченная, я захлопнула книгу и ушла в класс. Кто или что был виноват?
В школе В.А. Платоновой, в которой я училась до института, не ставили отметок, и к отметкам я не привыкла. Когда кончалось первое полугодие моего пребывания в институте, Мишка Семенова как-то подошла ко мне в раздумье и говорит: «Если меня знакомые будут спрашивать, как я учусь, я скажу: “Хорошо, в первом десятке”». Я задумалась: «А как я учусь?» — и решила: «Наверное, тоже в первом десятке!»
Кончилось полугодие, мама получила мой первый табель и, увозя меня домой, удовлетворенно сказала: «Отметочки ничего!» А я удивилась: «Какие отметочки? Почему ничего?»
А через год, когда кончилось первое полугодие следующего, V класса, и в VII классе института уже училась моя сестра, мама писала бабушке (16 января 1917 года): «Радуют нас очень своими успехами… Наточка вторая ученица… Таня хуже учится, но ниже девяти нет». «9» — это мое «естествознание».