Одно же сочинение не было оценено и не было возвращено его автору. Это было сочинение Жени Рудневой.
Женя Руднева пришла к нам недавно, в один из старших классов, вероятно, в IV. Именно в этом классе, если не в начале следующего, мы и писали сочинение на пословицы.
Женя Руднева была очень высокая и очень худая девочка лет пятнадцати. У нее были большие серые глаза и белое скуластое лицо с ярким румянцем на щеках и скулах. Волосы цвета спелой ржи были коротко острижены, но лоб закрывала густая челка. Женя целыми днями читала, подперев голову руками, и, казалось, не замечала окружающего. Где она брала книги, что это были за книги, я не знаю.
Тема, которую Женя взяла для своего сочинения, не значилась в списке. Она гласила: «Лучше вспыхнуть и ярко сгореть, чем долго и медленно тлеть».
Несколько дней у парты Жени толпились девочки. Она читала им отрывки из черновика своего сочинения и что-то рассказывала. Оля тоже была среди девочек, окружавших Женю, и я видела, как, жестикулируя, она что-то горячо ей внушала.
Из обрывков разговоров, доносившихся до моей парты, я поняла, что героиней, воспетой в Женином сочинении, была актриса, совершившая какой-то экстравагантный поступок на эротической почве и погибшая.
Вдумываясь теперь в свое тогдашнее отношение к истории с сочинением Жени, я чувствую большое затруднение его понять и охарактеризовать.
Я, девочка 13–14 лет, не испытывала ни малейшего любопытства, ни малейшего желания узнать содержание этого скандального, нашумевшего сочинения, я не прислушивалась к разговорам, доносившимся до меня от парты Жени, я слышала поневоле их обрывки, и они не привлекали, а отталкивали меня. Я бессознательно отстранялась, защищалась от того, что мне казалось нечистым, ненормальным, извращающим естественные и чистые человеческие чувства, помыслы и поступки. И примечательно, когда Оля отошла от Жени и, немного возбужденная, села рядом со мной за нашу парту, а я невольно подняла на нее глаза, Оля категорично и твердо сказала: «Тебе нельзя, тебе неинтересно». Значит, не только я сама, но и мой друг оберегал меня от всякой человеческой скверны.
Я не помню, чем кончилась эта история. Женю, кажется, вызывали к начальнице. Но думаю, никакая начальница не могла переубедить ее. Могу лишь предположить, что родителям Жени предложили взять дочь из института.
Звонок на урок прозвенел, мы сидели за партами и ждали.
Дверь открылась, и в класс вошел довольно молодой человек в обыкновенном черном европейском костюме. Мы встали. Он поднялся на кафедру, поздоровался с нами наклоном головы и начал урок. Так приступили мы к изучению украинского языка.
Мне сейчас очень трудно вспомнить, было ли это в IV или в начале III класса, т. е. при Украинской Раде42 или при гетмане Скоропадском, о которых мы, вероятно, толком и не слышали. Так или иначе, но в наш курс было введено изучение украинского языка.
В Харькове до Октябрьской революции господствовал русский язык. Всюду — и на улице, и в магазинах, и в трамвае — звучала русская речь. Украинский язык, вероятно, можно было слышать на базаре, куда привозили свои продукты селяне. Мы на базаре не бывали. Но украинский язык был родственный язык. Многие из нас знали украинские песни. Я знала Шевченко. Что-то говорили сердцу и слуху украинские повести Гоголя. Не одна из нас имела те или другие соприкосновения с деревней.
Теперь мы стали изучать литературный украинский язык с особенностями его произношения, склонения и спряжения.
Вскоре учитель задал нам выучить наизусть украинское стихотворение. Я не помню его автора и забыла его последние строки. Но основную часть помню хорошо. И мне хочется позволить себе привести здесь это стихотворение как воспоминание о юности и как неувядающую память о ставшей теперь чужой, но остающейся близкой и любимой Украине.
ТРОЯНДА (РОЗА)
Цвіла Троянда у садочку,
А недалечко, у кругочку,
Меж бур’яном бринів Будяк,
І каже він Троянді так:
— Нащо се ти колючок начіпляла?
— А ты нащо? — вона його спитала.
— Я? — обізвавсь Будяк, —
Я, серденько, не проста штука,
Я, — степовий козак!
Мені колючка, як шаблюка,
Щоб ворогів страшить,
Щоб всім було спокійно жить,
Вам більш нема ніякої роботи —
Цвісти, пахтіть, а не колоти.
— Не все же колоться Будякам, —
Троянда каже, — треба й нам,
Щоб Крученії паничі боялись
І до Троянди не чіплялись.
Сунеться який біс —
Йому колючка в ніс…
Щоб не забувал,
Як слід Троянду шанувать
А не знічев’я обвивать…42а
На уроках рукоделия нас учили шить. Мы освоили шов «вперед иголку», шов «назад иголку», петельный шов, «запошивку», метание петель. Потом мы учились штопать чулки. Мы носили белые плотные чулки, и в наших мягких прюнелевых башмачках они рвались очень мало, но все же они дали нам возможность штопку освоить. Все эти навыки весьма пригодились в моей дальнейшей взрослой жизни.
В старшем, кажется, III классе нас должны были учить кройке и шитью. В класс пришла средних лет скромная женщина в сером платье и белом переднике. Она научила нас пользоваться сантиметром, и в наших тетрадях появились рисунки женской рубашки с короткими рукавами и открытым воротом и с обозначением размера каждого ее элемента. Но, увы, претворить рисунок в раскроенную ткань нам не было суждено. Наступило такое время, когда институт потерял возможность закупать материал и для наших скромных рубашек.
VМОЛОДЫЕ ДУШИ
Специфической особенностью институтского быта считается «обожание». Е.Н. Водовозова в своих воспоминаниях о Смольном институте «На заре жизни» изображает обожание как явление уродливое, нелепое, смешное, искусственное и вместе с тем широко распространенное в институтской среде. В мое время в нашем институте «обожание» было явлением совсем незаметным. Я бы даже сказала: «Его не было». Но я «обожала».
Сначала я познакомилась с девочкой старше меня на один класс — Марусей Синицкой. Я встречала ее в рекреационном зале, подходила к ней, и мы обменивались несколькими словами. Мне нравилось ее правильное овальное личико и синие глаза. Мы были на «вы», я относилась к ней с некоторым почтением, как к старшей, но нас, смею думать, связывала простая взаимная симпатия. Почему это называлось «обожанием»? Просто здесь сказывалась жажда дружеского общения. Оли в институте тогда еще не было.
Совсем другим было мое, возникшее несколько позже отношение в девушке II класса Мурочке Вольской. Это было действительное, мной самой признанное «обожание», издалека, на расстоянии.
Я совершенно не помню, когда и чем она привлекла мое внимание. Она вовсе не была красавицей. Но у нее были большие светлые глаза и прекрасная, очень длинная, опускающаяся значительно ниже пояса, темная коса. Среднего роста, тоненькая, она дышала юностью, изяществом и чистотой. Ей было 17 лет, мне 11. Мне она казалась существом высшим, отрешенным от всего пошлого, низменного и даже обыденного.
Я никогда не подходила к ней, не искала встреч. Только однажды она шла по классному коридору с подругой, а я на некотором расстоянии шла с Женей Лобовой сзади. Я сделала шаг-два вперед, взяла кончик Мурочкиной косы и поцеловала его. «Как ты можешь так унижаться?» — укоризненно сказала Женя. А я и после укоризны Жени не почувствовала себя униженной.
Я не помню, чтобы я думала о Мурочке, когда я ее не видела. Но она жила в моей душе как что-то светлое, прекрасное, возвышенное, одухотворяющее и обогащающее мое существование.
Внешне мое «обожание» выражалось в том, что в день своих именин я ставила на стол ее класса кусок торта с надписью: «Мурочке Вольской от Тани Морозовой», а в день ее рождения или именин я просила маму купить торт или цветы и прямо через швейцара отправить Мурочке от моего имени. Я не помню, чтобы Мурочка как-нибудь реагировала на эти проявления моего внимания.
Прямая моя встреча с Мурочкой произошла в бараке. В бараке, делая розы из цветной бумаги, я составила целый букет роз и послала его
Мурочке. Я боялась, что она примет это за насмешку — «бумажные цветы», но, право, они были вовсе не плохи, и мне сказали, что Мурочке они понравились. Таковы были доступные мне, очень скромные и, кажется, совершенно невинные проявления моего обожания.
Однажды к Мурочке в приемный день пришла в барак целая компания гостей. Кроме матери в ней было много молодых людей и среди них один офицер. Из открытых дверей палаты старших через общий коридор в нашу палату доносился оживленный разговор на польском языке (Мурочка была полькой). Выделялся веселый Мурочкин голос и часто повторявшееся звонкое «цо» («что»). Я чутко прислушивалась к этому разговору, но, разумеется, ничего не понимала. «Идеал польской красоты», — сказала о Мурочке в этот вечер мать одной девочки, посещавшая дочь.
Лицом к лицу я столкнулась с Мурочкой в коридоре барака. На моем лице, вероятно, отразилось великое смущение. Я ушла в свою палату. Мурочка последовала за мной, села рядом со мной на мою кровать, обняла меня и прижала мою голову к своей груди. Мне было очень неудобно сидеть, опустив и повернув голову в сторону, я была смущена и растрогана.
Мурочка окончила институт. Я перешла в IV класс. Позади была Февральская революция. Я не помню, как мне стал известен Мурочкин адрес. Но я из дома, во время зимних каникул, написала ей письмо. Я писала о переменах, которые произошли в институте, вероятно, об отъезде Ольги Александровны. И получила от Мурочки в маленьком конверте написанное изящным почерком небольшое, простое и доброе письмо. «Милая Таня» — так начиналось письмо. Далее Мурочка писала, что она не ожидала, что «наши отношения» продолжатся после ее выхода из института и что она рада, что они не прервались… Значит, она помнила и думала обо мне. Ничего смешного, карикатурного, пошлого в наших отношениях не было.