В комнатах у нас висели иконы. Рождество, Пасху, Крещение отмечали в нашей семье торжественно, но скорее не как религиозно-памятные дни, а просто как большие праздники. Так, по крайней мере, воспринимала эти дни я девочкой.
В канун Рождества мы, дети, под маминым руководством и с ее участием украшали большую елку. Обязательным был торжественный постный ужин с традиционными на Украине кутьей (рис с изюмом) и узваром (компот из сухофруктов). Рождество знаменовало и приглашение детей из близких семей «на елку», и поездку в нарядных платьицах в Офицерское собрание, где в огромном зале стояла большая елка, играл оркестр, были танцы и скромные рождественские подарки.
Под Пасху пекли куличи (на Украине их называли «пасха»), красили яйца, заблаговременно выращивали на тарелках овес, в зелень которого клали крашеные яйца. Получалось ярко и красиво. Обязательно делали сырную (творожную) пасху. С вечера накрывали стол, который был очень ярок и красив. Были цветы, почему-то обязательно гиацинты. Куличи, вероятно, святили в церкви, но делали это денщик или домашняя работница.
Я не помню, чтобы мои родители ходили в церковь. Только однажды под Пасху, когда отец был на фронте, мама уехала в какой-то женский монастырь под Харьковом — помолиться о благополучии мужа. Неожиданно папа приехал из действующей армии. Он сейчас же отправился в монастырь и произвел там страшный переполох ночным вторжением в женскую обитель. На следующий день мама и папа вернулись домой спокойные и радостные.
В декабре 1916 года отец получил чин полковника и принял под свое командование полк51[159]. Пока формировалась новая дивизия, отец приехал на несколько дней.
16 января 1917 года мама писала бабушке52, своей матери: «Григорий Федорович пробыл до 10-го — в день своего Ангела уехал. Накануне у нас был образ Озерянской Божией Матери. Новый год встретили всей семьей, были в церкви, а потом, придя домой, зажгли елочку, выпили винца, закусили и просидели до двух часов. Так хорошо побеседовали. Девочки с 8-го в институте».
Я совершенно не помню этого вечера. Нас, детей, в церковь не водили.
С раннего детства я знала, что на небе живет Бог, который сотворил мир, вокруг него множество Ангелов с белыми крыльями, что у меня есть свой Ангел-Хранитель.
В школе, в которую я поступила шести лет, я уже учила библейские легенды о сотворении мира, об Адаме и Еве, о Всемирном потопе, о Благовещении — явлении Архангела Гавриила деве Марии, возвестившего ей о предстоящем рождении ею сына Божия, об Ироде, умертвившем тысячи младенцев, надеясь погубить среди них недавно рожденного Мессию, о распятии Иисуса на кресте и о его чудесном Воскресении. В школе я выучила важнейшие молитвы («Отче наш», молитву Ефрема Сирина и др.), а также, кажется, в школе же — десять заповедей Божьих. Все, что я учила, я брала на веру как общепризнанные и не вызывающие сомнения факты. Дома меня выучили класть крестное знамение (креститься). Но молиться меня не учили. Молитвенных настроений у меня не было.
В Харькове мы жили на Петинской улице (теперь Плеханова). Вблизи стояла большая Михайловская церковь. В ней в положенные часы шла служба и звонил колокол. Когда он звонил по вечерам (благовест?), его мощный басовый звук раздавался с такой силой, что действовал на меня угнетающе, раздражал меня. «Ну зачем они звонят, зачем они звонят?!» — повторяла я, почти плача.
В школе я выучила наизусть стихотворение Лермонтова «Ангел» («По небу полуночи Ангел летел…»). Это стихотворение мне очень нравилось и, разумеется, очень нравится и теперь. В этом стихотворении я бессознательно чувствовала тонкую поэтизацию «безгрешных миров», «звуков небес», неземной чистоты, дыхание возвышенного.
Чувство же святыни, сливаясь с чувством прекрасного, возвышенного, возникло в моей душе довольно рано.
В институтском быту религиозным традициям мы платили немалую дань. Но в нашей духовной жизни религиозные настроения, вера, как мне кажется, не играли большой роли.
Утро начиналось общей молитвой в актовом зале, на которой обычно присутствовала начальница. Может быть, это было недолго удержавшееся нововведение Ольги Александровны. Я помню ее присутствие в актовом зале. Пели молитву старшеклассницы. Старшеклассницы же пели молитву перед трапезой («Отче наш»). На ночь перед отправкой в дортуар молились в своем классе. Читала молитву дежурная или одна из желающих. Раз или два за все время пребывания в институте читала молитву и я, как дежурная. Но вскоре, по присущей мне некоторой застенчивости, я навсегда передала эту обязанность охотницам.
В церковь нас водили регулярно каждую субботу вечером, каждое воскресенье — утром. Церковь у нас была своя в здании института. Вход в нее из рекреационного зала шел через небольшой коридорчик, застекленный с обеих сторон.
В церкви каждый класс имел свое место и по порядку вливался в церковное помещение по блестящему паркетному полу: младшие впереди, старшие сзади. Переходя в старший класс, мы передвигались на новое место в церкви[160].
Строились мы правильными рядами по 5 или 6 человек. Сзади за нашими рядами на полу лежал ковер, и на нем стояло несколько кресел, обтянутых красным плюшем. Это было место для начальницы и другого начальства, а также для возможных гостей. Их присутствие придавало службе большую торжественность, но начальство и гости бывали чрезвычайно редко. В задней стене церкви на некоторой высоте были небольшие хоры. Служил в церкви тот же священник, который экзаменовал меня, о[тец] Павел Грома.
В церкви пел свой хор, состоявший из девочек разных, но преимущественно старших классов. Недолгое время, по собственному желанию, пела в хоре и я. Мне сказали, что у меня альт. Но мое пение не удовлетворило участников хора, и меня скоро деликатно выставили, заявив, что я пою «не так, как надо». Я, помню, совсем не обиделась.
Около каждого класса стояло несколько стульев, на которые в течение службы классные дамы периодически сажали слабеньких на несколько минут передохнуть. За время моего пребывания в институте помню два случая, когда девочек выводили под руки из церкви: им от долгого стояния становилось дурно.
Я была тоненькая, худенькая и, несмотря на нежную розовость щек, могла казаться слабенькой, и первое время классные дамы не раз предлагали мне сесть — передохнуть. Но я твердо отказывалась, без труда выстаивала всю службу, и мне перестали предлагать сесть.
В дни Великого поста нас водили в церковь чаще, готовили нам постную пищу (как и в среду и в пятницу). Помню очень вкусные маленькие рыбешки — «копчушки». Остальной пищи не помню.
Во время поста старшеклассницы читали в столовой не «Отче наш», как обычно, а молитву Ефрема Сирина. Служба в церкви во время поста была особенно торжественна. В определенный день три (две?) старшеклассницы выходили во время службы на середину церкви и пели «Иже херувимы» или «Да исправится молитва моя». Пели хорошо, слушать было приятно. Кроме того, в этом выступлении был элемент театральности, это привлекало.
В конце поста нас ждала исповедь, а затем причастие. Должна признаться, что сейчас не вспомнила бы ни об исповеди, ни о причастии, если бы случайно не нашла одной своей старой записи — свидетельство, что этим столь важным обрядам я придавала столь малое значение, что они не оставили следа ни в душе, ни в памяти.
О[тец] Павел Грома вел у нас и уроки Закона Божия. К сожалению, в нашем батюшке не чувствовалось ни благодушия, ни душевной теплоты. Иногда он казался даже грубоватым.
На уроках Закона Божия мы читали Евангелие на старославянском языке. Известное знание старославянского языка, полученное от этого чтения, мне впоследствии пригодилось в моих филологических занятиях. В старших классах мы изучали «Катехизис» — т. е. заучивали наизусть главные догмы Православия в форме вопросов и ответов. Сейчас я не помню ни строки из этой книги.
В первый год пребывания в институте я обшила куском темно-розового шелка небольшую деревянную иконку, привезенную из дома, и на розовой же ленточке повесила ее у изголовья своей кровати. Это была скорее дань традиции, чем религиозному чувству, и проявлением эстетических склонностей.
Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что религиозная стихия мало владела нашими умами и нашими душами. В воспоминаниях об институте другие стороны нашего быта, наших впечатлений — нашей жизни ярче, сильнее выступают в моей памяти. Они и отлагались глубже в росте моего сознания, моей души.
Я никогда до последнего класса не говорила с Олей на религиозные темы — свидетельство отсутствия серьезного интереса к этой стороне человеческого сознания. Я думаю, что большинство из моих сверстниц, не подвергая сомнению ни религиозных догм, ни ритуала церковного действа, не были религиозно настроены. Истинно и глубоко впитавших христианское учение и мораль, подлинно верующих у нас были редчайшие единицы. Верующей была Люба Советова и, кажется, Нина Циглер.
В течение почти 5 лет регулярно посещая церковь, я не знала текстов церковного богослужения, не воспринимала его смысла. А предрассудки, думаю, были у нас у всех. Кто-то из моих одноклассниц сказал мне, что в такой-то момент богослужения, после того, как священник произнесет такие-то слова, можно задумать желание, желание исполнится. Я не очень-то поверила, но какое-то время, стоя в церкви, ловила момент, когда священник произнесет заповедные слова, и задумывала желание.
И вот наступил момент, когда я совершенно непроизвольно ощутила мир, Вселенную без Бога. Это произошло внезапно, но явилось следствием какого-то постепенного внутреннего неосознаваемого процесса. Это было несомненное озарение, освобождение от чего-то наносного, навязанного, выдуманного. Мир очистился. Бога не было. Не было и дьявола и белокрылых ангелов. Было огромное мировое пространство, воздушный океан, в котором «без руля и без ветрил»