– Штефф, – громко окликнул он и испугался звучания собственного звонкого голоса посреди жуткой тьмы. – Штефф, а ночью-то остров не такой уж и уютный… Ты не находишь?
Штефан ему не ответил.
– Надо бы, наверное, повесить на деревья светофоры, – предложил Томас. – Красные и зеленые, а?
Но Штефан был погружен в мысли о переломе запястья Дианы. Он думал, что в качестве шины надо бы наложить деревяшку от кончиков пальцев до локтя.
– О чем это ты? – рассеянно спросил он. – А, ну да, прямо жуть в лесу ночью.
И этим никак не помог бедному Томасу, а наоборот – произвел на него сокрушительное впечатление: оказывается, и Штефану, большому, тоже страшно.
А что, подумал он, если здесь разгуливает ночами верховный вождь обезьян! С такой обезьяной никогда нельзя предугадать, что взбредет ей в башку… Он втянул голову в плечи и с тревогой глянул вверх: не блеснет ли где пара глаз и не приготовилась ли для замаха косматая лапа… Но ничего там не блестело. Наоборот, произошло нечто другое, совершенно непредвиденное, но такое же ужасающее. Не только у Томаса перехватило дыхание от ужаса, но и Штефан вздрогнул и остановился как вкопанный: плакал ребенок! Где-то поблизости жалобно скулило малое дитя! Это поскуливание усилилось, превратилось в крик, а потом постепенно утихло до младенческого нытья. Вдруг все звуки смолкли, тишина ночи, вдвойне беззвучная, сомкнулась вокруг двоих мальчиков. Штефан крепко сжал младшего брата за локоть.
– Если еще раз закричит, – шепнул он, – мы пойдем на звук. Нельзя бросать в беде младенца!
Штефан не был скаутом. Никакой закон не запрещал ему трусить. И он боялся. Он испытывал страх, от которого стыла в жилах кровь, вставали дыбом волосы, стучали зубы. Больше всего ему хотелось схватить младшего брата за руку и бежать отсюда. В конце концов, какое ему дело, что в лесу плачет неизвестный младенец? Но бегство не принесло бы ему облегчения! Этот детский вопль так и стоял бы у него в ушах и не давал бы ему покоя, пока он не докопался бы до его причины. Разумеется, ему было до этого дело! Его это касалось больше, чем кого-либо другого! Он был сыном врача и первым, кто должен был позаботиться о плачущем ребенке.
Оба мальчика стояли затаив дыхание и прислушивались. Но ничто не шевелилось.
– Считаем до десяти. Если не повторится, идем дальше, – сказал Штефан и медленно сосчитал до десяти. Стояла беззвучная тишь. – Значит, идем!
Они шли неслышными шагами. Иногда похрустывали ветки. Ухала сова на дереве у них над головой. Тихонько журчал ручей. Штефан нагнулся: где-то приблизительно в этом месте он утром находил суглинок. И верно – он тут же наткнулся на податливую почву. С силой выковырял кусок суглинка и бросил его в скорлупу кокосового ореха. Томас стал ему помогать. Работа была тяжелая: неподатливый суглинок был вязкий, с большим трудом и чавкающим звуком отделялся от нижних пластов берегового склона. Оба трудились усердно. Это действовало благотворно: после призрачных страхов последних минут делать что-то практичное, определенное. При этом они разговаривали громко и чересчур вежливо.
Штефан сказал:
– Том, оставь, я справлюсь и один, тебе не надо перенапрягаться.
А Томас отвечал:
– Ну что ты, Штефан, мне в радость хоть в чем-то помочь тебе.
Когда все кокосовые чаши были полны и мальчики по-братски разделили ношу перед тем, как тронуться в обратный путь, опять началось: жуткая жалоба разрывала темный лес, сперва тихо, потом все сильнее и громче.
Страх Штефана вдруг как ветром сдуло.
– Идем, – сказал он. – Это не просто ребенок, а ребенок, которому очень больно!..
Он стал ломиться сквозь кустарник как танк, прижав к груди обе руки, нагруженные кокосовыми чашами с глиной, опустив голову, чтобы ветки не хлестали в лицо; Томас едва поспевал за ним. Они спешили на плач, а когда он внезапно смолк, они продолжали бежать в том же направлении. Потом Штефан остановился, поставил кокосовые чаши в мох и включил карманный фонарь. Медленно пустил луч света ощупывать землю, обшаривал светом и стволы деревьев – и вдруг они увидели: что-то копошилось у них в ногах и пыталось уползти в ближайшие кусты. Штефан быстро нагнулся и схватил его: то был младенчик обезьяны, покрытый мягким пушком. Штефан осторожно поднял его и держал перед восхищенным Томасом.
– Обезьяний малыш, – воскликнул младший. – Бедняжка, он упал с дерева и не может снова залезть.
– Чепуха, – сказал Штефан. – Обезьяны не падают с дерева. Этот малыш больной, и другие его вытолкали!
Томас молчал в благоговении от превосходящей мудрости старшего брата. Но через несколько секунд дал выход своему негодованию.
– И ты считаешь, что это нормально со стороны обезьян, Штефф? – возмутился он. – Я имею в виду, просто вытолкать маленького больного за порог? Ты только представь себе, если бы папа и мама, когда мы болели корью, просто выбросили бы нас на улицу… – Томас тут же углубился в образы своей фантазии, как он и Штефан, в пижамах, в горячке, в красных крапинах кори, валяются на плитках тротуара и… и…
Но брат его не слушал; он уселся на мох, держа обезьянку на коленях, и тщательно осмотрел ее с головы до ног в свете фонаря. При этом он раздвигал нежный пушок на ее шкурке и, наконец, нашел то, что искал: на животе обозначилось покраснение, нарыв или что-то другое, болезненное, потому что малыш вскрикнул от прикосновения Штефана к этому месту. Томас смотрел на рану с тихим отвращением.
– Может, мы сумеем ему помочь и вылечим это? – сказал он, и голос у него дрожал от жалости к маленькому существу.
Штефан поднялся с обезьянкой на руках.
– Возьмем его с собой, – сказал он. – Уж какая-нибудь заживляющая мазь наверняка найдется в нашей аптечке.
Томас без возражений прихватил и кокосовые чаши Штефана. Он теперь походил на жонглера – Диана бы точно его похвалила за ловкость.
– А теперь возвращаемся, – сказал Штефан.
И вдруг у них над головой послышался треск в ветвях дерева. Из непроницаемой высоты раздался короткий урчащий звук; обезьянка на плече Штефана подняла голову и издала ответный жалобный звук.
– Ты смотри-ка, – взволнованно сказал Томас, – это наверняка его мать. Поглядывает, что станет с ее младенцем!
– Ну и пусть, – сказал Штефан, спокойно шагая дальше.
– Мы ему ничего не сделаем, обезьяна-мама! – крикнул Томас, оглядываясь назад и вверх. – Мы его, может быть, вылечим.
К сожалению, не приходилось надеяться, что обезьяна поняла его утешительные слова.
Когда они дошли до каменистого плато, над лесом уже брезжил бледный рассвет. Диана с ожиданием смотрела им навстречу. Боль ее отпустила, и она снова была во власти своего хорошего расположения духа.
– Ну что, добрые самаритяне, – воскликнула она, – вы принесли мне что-нибудь хорошее?
Она имела в виду гипс, за которым эти двое отправились больше часа тому назад.
– Конечно, – сказал Штефан, сажая обезьянку ей на грудь.
Диана даже присвистнула от восторга.
– Ах ты боже ты мой, – растроганно прошептала она, – тебе же нет и шести недель!
Она принялась здоровой рукой почесывать обезьянку по голове и по шее. При этом прижимала ее все ближе к себе и нашептывала ей в ушко нежные словечки. Теперь-то сразу было видно, что у нее есть опыт в обращении с животными. Больной обезьяний детеныш мгновенно проникся к ней доверием: он прильнул к Диане головой и уютно свернулся калачиком. Змеедама тихонько легла на бок, подтянула колени к подбородку и уместила обезьянку в образовавшемся гнездышке у своего живота.
Штефан за это время принес со строительной площадки плоскую дощечку и, наморщив лоб, наложил шину на руку Дианы. Томас развел глину в густую кашицу и лепил эту серую массу на руку и на сломанное запястье. Штефан наматывал один слой бинта за другим – от локтя к пальцам и обратно. В итоге предплечье Дианы превратилось в нечто монолитное, и Штефан удовлетворенно кивнул, когда Диана заверила его, что больше не может пошевелить пальцами.
– Большое спасибо, господин доктор, – сказала она. – А теперь полечите, пожалуйста, и моего маленького Бобо, – она указала на свернувшегося обезьяньего детеныша.
– Это не твой Бобо, – сердито сказал Томас. – Это мы его нашли, я и Штефан. И мы уж спросим у других, понравится ли им прозвище Бобо.
Диана обиженно фыркнула, она опять стала прежней.
– Другие, – возмутилась она, – вообще ничего не понимают; Бобо – самое лучшее имя для обезьянки, лучше не бывает. Или, может, ты знаешь какое?
Томас смущенно молчал. Даже если бы он и знал, как бы он посмел обидеть свою обожаемую акробатку конкурирующим предложением?
– То-то и оно, – удовлетворенно сказала Диана. – Давай, Бобо, веди себя тихо, дядя доктор тебя вылечит…
Пока Штефан смазывал животик Бобо мазью и перевязывал, уже почти наступило утро. Солнце должно было вот-вот взойти, и небо стало румяным, как земляничное мороженое. Под общим одеялом возникло оживление. Оливер проснулся первым. Он удивленно моргал, глядя на Диану и на мальчиков Морин. Тут же проснулись Катрин и Курт Конрад. Они все трое подошли и удивленно смотрели на загипсованную руку Дианы и перевязанную обезьянку у нее на коленях. Штефан обо всем рассказал.
– Вам надо было разбудить меня, – сказал Оливер, слегка обидевшись, что его обошли и всё сделали совсем без его помощи. Но потом чувство ответственности одержало верх над задетым честолюбием. – Вам троим теперь надо поспать, – распорядился он.
Штефан уверял, что совсем не хочет спать, и настаивал на том, чтобы идти на лесозаготовку с Зеппом и Паулем, как вчера. Томас же устал как собака и благодарно свернулся на земле рядом с Дианой. Между ними уже спала обезьянка. Курт Конрад бросил насмешливый взгляд на эту троицу.
– Ну прямо семейная идиллия, – сказал он. – Поздравляю!
Он и впрямь был очень неприятный мальчишка, этот Курт Конрад.
Диана резко прикрикнула на него:
– А тебе завидно!
– Мне – завидно? – Курт Конрад язвительно рассмеялся. – Из-за этой паршивой скотинки?