ним напрасно продолжал болтать, что «с другой стороны, опять же», Майкл мог себе сказать, что этой операцией он спас жизни сотням остальных детей. Напрасно также репортер раскаивался в своей глупости, когда с испугом увидел позеленевшее лицо Майкла и его растерянные глаза.
Три корабля пришли в порт. Внизу у причала играл оркестр. Встречающие махали платочками, там и сям слышались восклицания: некоторые узнавали на борту своих прибывших племянников, племянниц и внуков.
Майкл стоял безучастно. Он забыл, что надо всматриваться в поисках зеленого шарфа.
– Как же это случилось? – спросил он наконец и удивился, что был еще способен говорить.
Господин Толнесс пожал плечами:
– Точно еще не известно. Вроде бы спасательная шлюпка оторвалась и незаметно исчезла. Сегодня ночью был сильный шторм.
Майкл недоверчиво покачал пульсирующей головой:
– Как это – «незаметно»?
Его внезапно охватило жгучее желание разузнать все точно. Он должен был поговорить с капитаном. Он должен был знать во всех подробностях, как произошло несчастье.
На борт как раз поднимались служащие медицинского надзора, чтобы установить, не привезли ли урбийские дети в новую страну какую-нибудь заразную болезнь. Майкл крикнул репортеру «до свидания!» и убежал. Следующие полчаса он пробивался через водоворот людей, вопросов и ответов, и то и дело ему приходилось повторять одну и ту же фразу:
– Мой дед президент; пожалуйста, пропустите меня…
Люди немного удивлялись. Портовая полиция должна была следить, чтобы на берег не сошел никто, кому «не положено», но и на корабль подняться тоже никому постороннему не разрешалось. Этот мальчик, даже если он и внук президента, безусловно входил в число тех, кому было «не положено». Но в его облике было нечто такое отчаянно-решительное, а в его просьбе была не столько мольба, сколько угроза, и полицейские боялись, что будет скандал, если они его не пропустят. И он таки прорвался на корабль и только тогда почувствовал облегчение. Он спросил, где ему найти капитана «Огненной Земли», и нашел его на капитанском мостике перед рулевой рубкой. После того, как старый капитан рассказал ему все, что знал, Майкл пожелал услышать имена пропавших детей. Его послали к госпоже Лилиане, она стояла со своим четырнадцатым отрядом с красными заплаканными глазами и зашнуровывала детям рюкзаки. То, что Штефан и Томас Морины оказались среди пропавших детей, уже не было для Майкла неожиданностью, а было лишь подтверждением того, что он уже предполагал и чего боялся. И разве это не было, что называется, в порядке вещей, что погибли как раз оба его друга? Разве справедливо было бы, если бы он, виноватый во всем, с радостью ехал с братьями Морин в Бельмонт, в то время как другие, ни в чем не повинные, должны были возвращаться из порта домой без детей? Это казалось ему еще самым меньшим из наказаний. Когда Майкл спустился по трапу и вернулся на причал, его там уже разыскивал отец. Он еще утром отпустил нетерпеливого сына в порт и теперь приехал сам, чтобы увезти на машине его и двоих урбийских детей. На вечер у него уже были четыре билета на самолет в Бельмонт. Несколько обеспокоенный тем, что не нашел своего сына на условленном месте у причала, господин Петри обращался уже к нескольким людям с вопросом, не видели ли они двенадцатилетнего мальчика в кожаной куртке и с зеленым шарфом, пока один толстый репортер не дал ему исчерпывающую справку о местонахождении Майкла и одновременно предупредил, что мальчик наверняка принял слишком близко к сердцу известие о пропавших одиннадцати детях.
Так и получилось, что отец Майкла был уже в некоторой мере подготовлен к бледному окаменевшему лицу своего сына, когда они встретились внизу у корабельного трапа.
– Майкл, мой дорогой мальчик, – пробормотал господин Петри, беря сына под руку, – мне ужасно жаль… что так получилось. Это война, гибнут миллионы людей…
– Ах, папа! – Майкл устало отвернулся. Что общего имеют миллионы с одиннадцатью детьми? Со Штефаном и Томасом?
– Я оставлю тебя в покое, – сказал господин Петри. – Может, ты отправишься в отель и подождешь там, пока я приеду с двумя братьями? Ты плохо выглядишь.
– Два брата не приедут. Они среди пропавших.
Господин Петри охнул и теперь сам тоже побледнел.
– Я не знал.
Он прижал к себе руку Майкла. Дело оказалось хуже, чем он думал. Все ожидания Майкла были нацелены на прибытие двух братьев. Он прибрал свою большую комнату, чтобы разместить там мальчиков, а сам переехал в маленькую каморку. По просьбе Майкла был заново укатан теннисный корт и приобретены два новых велосипеда. Теперь все приготовления и предвкушения оказались напрасными. Господин Петри беспомощно шел рядом с сыном к выходу из порта. Он и рад был бы сказать что-то утешительное, доброе, но не находил правильных слов. Потом ему по глупости пришло в голову что-то совсем уж несуразное.
– Можно было бы наверняка устроить так, – сказал он и остановился, – что мы возьмем вместо братьев двоих других детей или хотя бы одного!
Еще не договорив фразу до конца, он пожалел о сказанном, потому что Майкл издал прямо-таки опасное рычание, а на лице его выразился сильный протест против этого предложения.
Когда они приехали в отель, у Майкла поднялась температура. Господин Петри потрогал его лоб и совершенно растерялся. Он и со здоровыми-то детьми не умел управляться, а тем более с больными. Он хотел немедленно вызвать врача, но сын отнял у него трубку.
– Не надо, папа, – сказал он. – Доктор тут не поможет. Мы улетим сегодня вечером, как собирались.
Он подошел к окну и долго смотрел на серые брызги дождя.
– Если ты хочешь сделать мне одолжение, – продолжил он, не оборачиваясь, – то позвони домой и предупреди всех, чтобы они знали – мама, Сьюзи… Чтобы на аэродроме они не донимали нас расспросами где, как и почему. Я этого не выдержу. И пусть снимут гирлянды, а мою комнату приведут в такой вид, как раньше, и пусть больше никто ни словом не поминает про этот случай…
В самолете жар усилился. Голова горела, зато его совесть погрузилась в благотворную глухоту. Он страстно желал, чтобы никогда не кончались ни этот полет, ни горячка. Он был благодарен, что его уносит прочь из действительности на горячих волнах; что у него перед глазами крутятся ядовитые красные спирали, а потом их сменяют черные воронки, вертясь вокруг своей оси и засасывая внутрь и его. Но за этими яркими картинками его подстерегало чувство вины, и, когда жар усилился, Майкл начал фантазировать… Самолет внезапно завис в воздухе. Все испугались и сдвинули головы, чтобы пошептаться между собой. Майкла не удивило, когда пилот с полицейской собакой прошел по проходу и сказал: «Где он, Гектор? Ищи, ищи!..» Влажный нос собаки ткнулся в руку Майкла, и пилот сказал: «С убийцами я не летаю!» – и сделал приглашающий жест рукой к окну. Майкл вылез в окно, прыгнул – и закричал…
Он вскочил, и его вырвало – в пакет, который отец успел ему подставить. Потом заставил его выпить чего-то удушающе острого, и ему стало лучше. Когда он наконец очутился в своей постели в Бельмонте, то спал долго и беспокойно и проснулся наконец «здоровым». По крайней мере, жара не было. Что же касается его душевного состояния, то в доме Петри считали: это пройдет само! И по желанию Майкла об этом случае больше никто не упоминал.
Но это не проходило! Он получил кучу подарков, аквариум и две книжки, о которых давно мечтал, а оно все не проходило! На подарки он даже не смотрел, книжки листал без всякого интереса, а аквариум сразу передарил шоферу.
Это длилось целую неделю. Лицо у Майкла побледнело и заострилось; он вставал из-за обеденного стола, даже не притронувшись к тарелке; он избегал людей, ни с кем не говорил и отказывался ходить в школу. В конце концов Сьюзи пришло в голову обратиться к президенту.
– Дедушка, – сказала она, – ты непременно должен поговорить с Майклом. Тебя он послушает!
Президент вызвал внука вечером в кафе-мороженое «Гренландия». Поначалу он ничего не говорил, только расставил шахматы на доске для игры. Потом они бросили жребий, кому играть белыми, и только через четверть часа, пожертвовав Майклу своего ферзя, президент заметил как бы между прочим:
– Как это горько, мой малыш. Видишь, вот так и в жизни: делаешь как лучше, а получается плохо.
Майкл молчал, не сводя глаз с шахматной доски. Потом он поставил своего коня на совершенно бессмысленное место, и по этому ходу президент понял, что мальчик его все-таки слушает.
– Посмотри хотя бы на войну… Миллионы людей…
– Дедушка, – перебил его Майкл дрожащим голосом, – если и ты еще начнешь про эти миллионы и про то, что одиннадцать детей ничто против этого… – голос его пресекся, а глаза наполнились слезами.
– Да нет же, – отмахнулся президент, – никогда бы я не сказал такую глупость. Один утонувший ребенок, разумеется, ничуть не меньше сотен убитых солдат; и один павший солдат тоже ничуть не меньше сотни утонувших детей.
Для Майкла это было слишком возвышенно.
– Но один – меньше ста, – смущенно пробормотал он.
– Когда речь идет о яблоках – да, – сказал президент. – Но когда речь идет о человеческой жизни… – Он вдруг накрыл своей теплой сухой ладонью холодные пальцы Майкла. Некоторые шахматные фигуры при этом опрокинулись, но ни дед, ни внук не обратили на это внимания. – У каждого человека только одна жизнь, – продолжал президент, – и поэтому в смерти не бывает большого или маленького, не бывает много или мало. Если я завтра умру, об этом напечатают на первых страницах газет и сделают из этого бог весть какое событие, потому что я был президентом. А господин Некий из Откуда-то умрет в тот же день, и никого это не потревожит; и все же его смерть – это так же плохо, как и моя. И миллионы солдат – это миллионы раз по одному, и каждый теряет свою собственную жизнь, как и каждый из одиннадцати детей потерял свою.
Президент взглянул на своего внука и достал носовой платок.
– Поэтому я очень хорошо понимаю тебя, Майкл, потому что я ночами тоже часто лежу без сна, и как ты думаешь о твоих одиннадцати, так я думаю о моих миллионах. Как долго мне еще удастся удерживать Терранию за пределами войны?