– Я не слезу, – огрызнулся Майкл, лихорадочно нашаривая подходящий выступ. Но выступ не нащупывался, и ступни дрожали. Он слышал, что учитель уже карабкается вверх. И скоро его схватили за ногу.
– Давай-ка вниз. – Сэм Грегор пощекотал его ступню. Майкл дергал ногой и пинался, попадая в пустоту. Но ничего не помогло, и ему пришлось спуститься, то скользя, то падая прямо в руки смеющегося учителя на крыше павильона. Тот щелкнул зажигалкой и посветил на лицо Майкла.
– Ага, – сказал он, – Майкл Петри! Так я и думал.
– Почему? – спросил Майкл.
– Догадывался. Мне прямо-таки жаль, что я вынужден был помешать твоему побегу.
– Если вам жаль, так и не мешайте, – сказал Майкл.
– Ничего не выйдет. Это повредит доброму имени интерната. Можешь мне верить или нет, но я бы этого не хотел. Так что идем!
Он полез вниз, и Майклу ничего не оставалось, как последовать за ним.
Внизу он обулся в свои ботинки.
– И что теперь? – спросил.
– Идем ко мне в комнату и обсудим происшедшее, – сказал Сэм Грегор.
Они отправились в боковое крыло интерната, где жили преподаватели.
– Входи, – пригласил его Сэм Грегор.
Комната была освещена желтым светом настольной лампы и тонула в уютной полутьме. Учитель подтолкнул мальчика на диван. Майкл погрузился в диванные подушки, пропахшие табаком.
– А теперь слушай внимательно, – сказал учитель, – поскольку я буду говорить с тобой серьезно, как с пятнадцатилетним парнем, а не с двенадцатилетним мальчиком.
Майкл выбрался из подушек и сел прямо.
– Я знаю о тебе кое-что, и будь моя воля, ты бы не лез ночью через стену, а еще неделю назад ушел бы среди бела дня через главные ворота.
Сэм Грегор плюхнулся в кресло и вытянул ноги на журнальный столик.
– Майкл Петри, – строго сказал он, – признаться честно, ты пережил немало и меня не удивляет, что ты немного спятил!
– Я не спятил! – запротестовал Майкл. – И откуда вы вообще это знаете?
– Я позволил себе поинтересоваться твоим случаем, Майкл Петри, и можешь мне верить или не верить, но ты мне симпатичен. И даже очень, но было бы безумием, если бы люди поверили в твою выдумку про радио.
– Это не выдумка! – горячо воскликнул Майкл. – Я слышал детей, и я знаю, что они живы. И никто меня не переубедит, ни доктор ван Штейн, ни вы, ни даже дед.
Устыдившись своей горячности, он закрыл лицо руками, и в комнате установилась тишина. Сэм Грегор закурил сигарету.
– Твой дед… – повторил он. – Он тебе ближе остальных, насколько я понимаю…
Майкл кивнул.
– Тогда почему ты устраиваешь ему такое? Неужто ты не замечаешь, что делаешь, Майкл Петри? Ты хочешь вынудить президента бросить всё, все его правительственные дела, совещания, чтобы ради тебя посылать самолеты на поиски? Если бы у меня был такой дед, как у тебя, знаешь, что бы я делал? День и ночь ломал бы голову, как облегчить ему жизнь. А ты вместо этого только затрудняешь ее и причиняешь ему горе!
Сэм Грегор встал и принялся ходить по комнате туда и сюда, засунув руки в карманы.
– Ты ведь хочешь домой, не так ли? – спросил он.
Майкл кивнул.
– Хорошо. Я обещаю тебе поговорить с директором и позвоню твоим родителям, чтобы они тебя забрали. Но только если ты мне пообещаешь оставить это дело и больше не будешь донимать им окружающих, особенно твоего деда. – Он склонился к Майклу: – Не может все делаться так, как это представляет себе двенадцатилетний мальчик. Каждому приходится однажды чем-то пожертвовать. Итак, Майкл, ты мне это обещаешь?
Майкл медленно вложил свою правую руку в протянутую мужскую ладонь. О чем говорили между собой директор интерната и учитель Сэм Грегор в те несколько часов, которые Майкл проспал на диване учителя, никто не знает.
Но в то же утро состоялся телефонный разговор с господином Петри в Бельмонте, и вследствие этого разговора его сын Майкл (который, впрочем, вел себя разумно и больше не высказывал никаких безумных идей) мог снова вернуться домой и в тот же день очутился в Бельмонте.
Лейтенант рассказывает о своих приключениях, и Майкл едва не падает с дерева
Майкл сдержал слово и помалкивал. Но он ничего не мог поделать с переменами, которые с ним происходили. Он становился все более замкнутым и угрюмым. Он избегал людей. Его собственная семья видела его только за обедом. Он молча выхлебывал свой суп, отвечал только на вопросы, заданные непосредственно ему, и удалялся сразу после компота. Если дед приглашал его в «Гренландию», он вежливо отказывался под тем предлогом, что не хочет отнимать у президента драгоценное время на игру в шахматы. На футбольном поле он больше не показывался. Когда школьные уроки и обед наконец оставались позади, он проводил вечер в своем убежище в саду, на пригорке. Там стоял старый бук, в который несколько лет назад ударила молния, и ствол расщепился пополам. Майкл вбил в развилку поперечную дощечку и просиживал на ней часами. Делал там домашнее задание и читал книги – одну за другой. В том числе и такие, какие в двенадцать лет не поймешь.
Госпожа Петри сказала своему мужу:
– Я больше не узнаю своего сына. Он так изменился!
– Такое бывает, – успокоил ее господин Петри. – Я тоже в тринадцать очень посерьезнел.
Но Сьюзи, дерзкая юная дама, пожала плечами и невозмутимо изрекла:
– Майкл просто чокнутый!
Президент был единственным, кто действительно страдал. Его наполняла глубокая печаль всякий раз, когда он думал о своем внуке.
– Господин Гран, – сказал он своему секретарю. – Я не должен был допускать, чтобы мальчика отправили в этот интернат. Мой друг доктор ван Штейн хотел как лучше, но это была ошибка.
Господин Гран беспомощно качал головой:
– Я не видел Майкла уже несколько недель, господин президент! У меня уже скопились дюжины редких почтовых марок для него, а он все не показывается.
– Он их больше не собирает, – грустно сказал президент. – И больше не плюет по вечерам на головы прохожих под балконом. Но самое худшее, господин Гран, самое худшее случилось вчера: он принес из школы табель с оценками, сплошные «хорошо» и «отлично». И внизу похвала за его прилежание. Он первый ученик в классе… вы можете себе представить? Майкл Образцовый, а?
Вскоре Сьюзи должна была праздновать свой пятнадцатый день рождения. Госпожа Петри устраивала в ее честь большое празднество в саду, и Сьюзи предавалась предвкушению, как она будет в центре всеобщего внимания. Среди приглашенных было много молодых людей, в том числе военные летчики и моряки; планировались танцы, а в завершение праздника, когда уже зажгут фонари, состоится театральное представление под открытым небом.
Террания все еще не участвовала в войне, но никто не знал, долго ли это продлится. Все больше людей требовали, чтобы страна выступила на стороне Урбии, и армия стояла наготове. Назавтра мог прийти приказ к выступлению, и эта мысль усиливала желание военных повеселиться сегодня.
Во время праздника Майкл сидел на пригорке в развилке своего дерева и с отвращением смотрел на накрытые столы и движущиеся головы людей. Ему было скучно. Оживленные беседы, доносившиеся до него, казались ему чистейшей воды глупостью.
– Милостивая государыня, – шутливо расшаркался лейтенант прямо под ним. – Сердце старого воина забьется чаще, если вы очистите для него это яблоко.
«Старому воину» было лет двадцать пять, не больше. Сьюзи, «милостивая государыня», благосклонно поклонилась и принялась особо изящными движениями разделывать яблоко, которое – по мнению Майкла – спокойно можно было съесть и неочищенным.
– А где это вы получили такое ранение? – спросила Сьюзи, указывая на шрам, тянувшийся по кисти лейтенанта и исчезающий в рукаве его кителя.
– Ах это? – он засмеялся. – Это по счастливой случайности. Если бы не везение, мне бы сейчас не сидеть здесь с вами, а на дне морском водиться с русалками, которые уж точно не так очаровательны, как вы…
– Расскажите, расскажите! – защебетали другие девушки с блестящими от любопытства глазами и вытянули шеи, чтобы лучше видеть лейтенанта.
Майкл на своей дощечке тоже подвинулся вперед и нагнулся над веткой, чтобы ничего не пропустить из боевой истории.
– Да, дело было так… – начал молодой офицер. – Однажды утром мы летели своей эскадрильей, каждый в своей машине. Всего одиннадцать человек. В целях патрулирования. И вот мы летим, я замыкающий. Кругом ничего подозрительного. Чисто прогулка. Жужжим мы над морем, поступает приказ возвращаться, и мы поворачиваем. Вдруг я замечаю, что у меня мотор барахлит. Радирую командиру эскадрильи, чтобы доложить, и тут вижу, что из мотора уже вырывается пламя. Не успел я и глазом моргнуть, как самолет загорелся. И я спешно выбрасываю надувную лодку и следом катапультируюсь сам. Мы мягко приземлились: лодка на маленьком парашюте, я – на большом. Море – зеркальная гладь, я доплыл до лодки и погреб на ней вдогонку эскадрилье. А они уже хватились меня, пустились на поиски потерянной овечки и не дали мне сполна насладиться гребным спортом. Так я отделался одним этим шрамом.
Лейтенант совал в рот кусочки разрезанного яблока. Его слушатели смотрели на него с молчаливым обожанием.
– А что стало с вашим самолетом? – спросила Сьюзи.
– Понятия не имею. Как я уже говорил, он загорелся. Насколько я помню, его понесло к маленькому острову, какие рассыпаны в океане дюжинами. Там, вероятно, застрял в деревьях и сгорел.
Если бы молния ударила в дерево Майкла второй раз, это поразило бы его не так сильно, как последняя фраза лейтенанта. На мгновение у него закружилась голова, и ему показалось, что он сейчас упадет со своего насеста. Но тут же ему стало лучше – еще лучше, чем было раньше, – и он готов был кричать, ликовать и топать ногами, спрыгнуть с дерева на чайный стол и крикнуть им всем в лицо: «Вы идиоты, волы вы рогатые, дурни набитые! Вы слышали? Теперь вы знаете, как дети с острова могли передать сообщение по радио!» Рухнувший самолет; разумеется, это и есть единственно возможное объяснение этой загадки! А я-то идиот, осёл, ругал себя Майкл молчком, как я сам до этого не додумался?!