ГЛАВА ВТОРАЯ
Перевод: Марина Самойлова, Ania Lune, Валентина Суглобова, Ника Аккалаева, Звездкина Ксения
Редактура: Марина Самойлова, Denny Jaeger (Александра)
Испуганная, я открываю глаза. В моих руках зажата простыня. Но я вовсе не бегу по улицам города или коридорам Бесстрашия. Я нахожусь в кровати, в Дружелюбии, и в воздухе витает запах опилок.
Я поворачиваюсь и вздрагиваю, когда что-то упирается мне в спину. Протягиваю руку, и пальцы крепко обхватывают пистолет.
На мгновение я вижу Уилла, стоящего передо мной. Наши пистолеты направлены друг на друга… Его рука, я могла бы прострелить ему руку, почему я не сделала этого, почему? И я едва не выкрикиваю его имя.
А потом он исчезает.
Я встаю с кровати и одной рукой приподнимаю матрас, поддерживая его коленом. Потом засовываю пистолет под него, тем самым, разрешая ему похоронить оружие. Как только оно скрывается из виду и больше не давит на меня, голова проясняется.
Сейчас, когда вчерашний выброс адреналина исчерпал себя, и то, что помогло мне уснуть, ослабило свое действие, глубокая, пульсирующая боль в моем плече только усилилась. Я все в той же одежде, в которой была прошлой ночью. Уголок жесткого диска выглядывает из-под моей подушки, куда я сунула его прямо перед тем, как заснуть. На диске данные моделирования, которые контролировали Бесстрашных, и свидетельство того, что сделали Эрудиты. Этот диск слишком важен, даже чтобы просто притронуться к нему, но я не могу оставить его здесь, поэтому беру и засовываю его между комодом и стеной. Часть меня считает хорошей идеей уничтожить его, но я знаю, что только он содержит запись смерти моих родителей, так что решаю оставить его спрятанным.
Кто-то стучит в мою дверь. Я сажусь на краю кровати и пытаюсь пригладить волосы.
— Входите, — говорю я.
Дверь открывается и Тобиас заходит в комнату лишь наполовину, останавливаясь в дверном проеме. Он одет в те же джинсы, что и вчера, но вместо черной футболки на нем темно-красная, наверняка одолженная у кого-то из Дружелюбных. Этот цвет странно смотрится на нем, слишком яркий, но когда он прислоняет голову к дверному косяку, я вижу, что он делает его синие глаза светлее.
— Дружелюбные собираются через полчаса, — он хмурит брови и добавляет с драматической ноткой в голосе: — Чтобы решить нашу судьбу.
Я трясу головой.
— Никогда бы не подумала, что моя судьба будет в руках кучки Дружелюбных.
— Я тоже. У меня для тебя кое-что есть. — Он откручивает крышку маленькой бутылочки и протягивает пипетку, наполненную прозрачной жидкостью. — Лекарство от боли. Принимай целую пипетку каждые шесть часов.
— Спасибо. — Я выжимаю жидкость из пипетки в горло. Лекарство на вкус, как старый лимон.
Он подцепляет пальцем одну из шлевок на поясе и спрашивает:
— Ты как, Беатрис?
— Ты только что назвал меня Беатрис?
— Решил попробовать, — улыбается он. — А что, не очень?
— Только по особым случаям. Дни Инициации, дни Выбора… — Я останавливаюсь. Я собиралась назвать еще несколько праздников, но их отмечали только в Отречении. В Бесстрашии свои праздники, полагаю, но я не знаю, какие именно. И вообще, идея о том, что мы будем что-то отмечать, сейчас кажется совершенно нелепой, поэтому я не продолжаю.
— Договорились. — Его улыбка исчезает. — Как ты, Трис?
Это не такой уж странный вопрос после всего, что мы пережили, но я напрягаюсь, когда он задает его, опасаясь, что он каким-то образом увидит, что у меня в голове. Я еще не рассказала ему о Уилле. Я хочу, но не знаю как. Одна мысль о том, чтобы произнести эти слова вслух, заставляет меня чувствовать себя так тяжело, словно я вот-вот провалюсь сквозь деревянный пол.
— Я… — Я качаю головой. — Я не знаю, Четвертый. Я проснулась и я… — Я все еще трясу головой. Он проводит ладонью по моей щеке. Затем он наклоняет голову и целует меня, посылая теплую боль сквозь мое тело. Я обхватываю его руку своими ладонями, удерживая его так долго, как только могу. Когда он касается меня, пустота в груди и животе не так заметна.
Мне не надо ему ничего говорить. Я могу только попытаться забыть… он поможет забыть.
— Я знаю, — произносит он. — Прости. Мне не стоило спрашивать.
Единственное, что сейчас приходит мне на ум — откуда он может знать? Но что-то в выражении его лица напоминает мне о том, что он знает, что такое потеря. Он потерял маму, когда был маленьким. Не помню, как она умерла, помню только, что мы были на ее похоронах.
Внезапно я вспоминаю, как девятилетний Тобиас, одетый во все серое, сжимает в руках занавески в гостиной, его темные глаза закрыты. Видение мимолетно, возможно, это лишь мое воображение, а вовсе не воспоминание.
Он отпускает меня:
— Я оставлю тебя, чтобы ты собралась.
Женская ванная находится двумя этажами ниже. На полу темно-коричневая плитка, а в каждой душевой деревянные стены и пластиковая перегородка, отделяющая их от центрального прохода. Знак на задней стене гласит: «ВНИМАНИЕ: ДЛЯ СОХРАНЕНИЯ РЕСУРСОВ ДУШ РАБОТАЕТ ТОЛЬКО ПЯТЬ МИНУТ».
Вода такая холодная, что мне бы и не захотелось находиться тут дольше, даже если бы была возможность. Я быстро моюсь левой рукой, правая безвольно висит. Лекарство, которое мне дал Тобиас, быстро сработало — боль в плече превратилась всего лишь в ноющее пульсирование.
Когда я прихожу из душа, куча вещей ждет меня на кровати. Желтые и красные от Дружелюбия и серые от Отречения, эти цвета редко сочетают. Не трудно догадаться, что Отреченные собрали для меня эту кучу. Этого можно было ожидать.
Я натягиваю пару темно-красных джинсовых брюк таких длинных, что мне приходится подвернуть их трижды, и серую рубашку Отреченных, которая тоже слишком велика. Рукава доходят до кончиков пальцев, ее тоже приходится подвернуть. Мне больно двигать правой рукой, так что мои движения отрывистые и неторопливые.
Кто-то стучит в дверь.
— Беатрис? — мягкий голос принадлежит Сьюзен.
Я открываю дверь. У нее поднос с едой, который она ставит на кровать. Я ищу на ее лице признаки горя утраты — ее отец, лидер Отречения, умер при нападении — но вижу лишь спокойную решимость, характерную для моей старой фракции.
— Жаль, что вещи не подходят, — говорит она. — Уверена, мы сможем найти что-нибудь получше, если Дружелюбные позволят нам остаться.
— Все нормально, — отвечаю я. — Спасибо.
— Я слышала, что в тебя стреляли. Может, помочь тебе с волосами? Или с обувью?
Я бы отказалась, но мне на самом деле нужна помощь.
— Да, пожалуйста.
Я сажусь на стул перед зеркалом, Сьюзен становится позади меня, глаза сфокусированы на задаче, а не на ее отражении в зеркале. Она не поднимает их даже на мгновение, пока расчесывает мои волосы. Она не спрашивает о моем плече, о том, как я была ранена, что случилось, когда я покинула безопасное место в Отречении, чтобы остановить моделирование. У меня такое ощущение, что если бы я смогла добраться до самой ее сущности, она бы все равно осталась Отреченной.
— Ты уже видела Роберта? — спрашиваю я. Ее брат, Роберт, выбрал Дружелюбие, когда я выбрала Бесстрашие, поэтому он где-то в этом здании. Интересно, их воссоединение будет похоже на наше с Калебом?
— Мельком, вчера вечером, — отвечает она. — Я оставила его, чтобы он горевал со своей фракцией, как я со своей. Хотя было очень приятно увидеть его снова.
Я чувствую завершенность в ее тоне, которая сообщает мне, что тема закрыта.
— Как обидно, что это случилось именно сейчас, — говорит Сьюзен. — Наши лидеры собирались сделать нечто чудесное.
— Серьезно? Что именно?
— Я не в курсе. — Сьюзан краснеет. — Я просто знала, что что-то происходит. Я не хотела быть любопытной, я просто замечала некоторые вещи.
— Не беда, даже если ты и была любопытной.
Она кивает и продолжает расчесывать. Интересно, что же лидеры Отречения, включая моего отца, планировали? Я не могу не поражаться уверенности Сьюзен в том, что что бы они ни делали, это должно было быть чудесно. Жаль, что от моей веры в людей ничего не осталось.
Если вообще во мне была вера.
— Бесстрашные ходят с распущенными волосами, верно? — спрашивает она.
— Иногда, — отвечаю я. — Ты умеешь заплетать?
Ее ловкие пальцы собирают пряди моих волос в одну косу, которая доходит до середины спины. Я смотрю на свое отражение, пока она не завершает прическу. Затем благодарю ее, и она уходит, закрывая за собой дверь с легкой улыбкой на губах.
Я продолжаю смотреть, но не вижу себя. Я все еще чувствую ее пальцы, прикасающиеся к моей голове, такие похожие на пальцы мамы в то последнее утро, что я провела с ней. Мои глаза наполняются слезами, я качаюсь вперед-назад на табуретке, пытаясь забыть. Боюсь, что если начну плакать, то не смогу остановиться, пока не сморщусь, как изюм.
Мои глаза останавливаются на швейном наборе на комоде. Там нитки двух цветов — красного и желтого — и пара ножниц.
Я успокаиваюсь, расплетаю волосы и снова их расчесываю. Потом расправляю их, чтобы убедиться, что они лежат ровно. А затем поднимаю ножницы на уровень подбородка.
Как я могу выглядеть так же теперь, когда ее больше нет и все изменилось? Я не могу.
Я режу по прямой линии, насколько это возможно, используя скулы, как ориентир. Самым сложным участком оказываются волосы сзади, которые мне толком не видно, поэтому я делаю, что могу на ощупь. Светлые локоны на полу образуют вокруг меня полукруг.
Я выхожу из комнаты, даже не посмотрев на свое отражение.
Когда позже Тобиас и Калеб приходят, чтобы встретить меня, они смотрят на меня, как будто я не тот человек, которого они знали еще вчера.
— Ты подстригла волосы, — говорит Калеб, приподнимая брови. Попытка найти рациональную сторону в состоянии шока, это так «по-эрудитски». Его волосы стоят торчком с той стороны, на которой он спал, а глаза покрасневшие.
— Да, — соглашаюсь я. — Для длинных волос слишком жарко.