— Где он? — спрашиваю я.
Я ждала несколько часов, чтобы задать этот вопрос. Во сне я преследовала Тобиаса по штабу Бесстрашных. Независимо от того, насколько быстро я бежала, он всегда оставался далеко впереди, я смотрела ему вслед, но он то и дело скрывался за углом.
Джанин бросает на меня удивленный взгляд. Но на самом деле она не удивлена, это такая игра.
— Тобиас, — уточняю я. Мои руки дрожат, но в этот раз не от страха, а от гнева. — Где он? Что вы с ним делаете?
— Не вижу причин отвечать, — признается Джанин. — И так как вы все лишь пешки, я не вижу причин, чтобы изменить условия нашего соглашения.
Мне хочется закричать, что, конечно, я предпочла бы знать о Тобиасе, нежели о своей Дивергенции, но не делаю этого. Нельзя принимать поспешных решений. Она будет делать с Тобиасом, что захочет вне зависимости от того, буду я знать об этом или нет. Понимать, что со мной, куда важнее.
Я вдыхаю и выдыхаю через нос. Встряхиваю руки и сажусь.
— Интересно, — замечает Джанин.
— Разве ты не должна вести переговоры с фракциями и планировать войну? — интересуюсь я. — Что ты делаешь здесь, проводя эксперименты над шестнадцатилетней девчонкой?
— Ты выбираешь способ обращения к себе в зависимости от того, как тебе удобно в данный момент, — замечает она, откидываясь на спинку стула. — Иногда ты настаиваешь на том, что являешься маленькой девочкой, а иногда наоборот. Мне искренне хотелось бы знать, каковой ты считаешь себя на самом деле? Первый вариант, второй вариант, что-то другое?
Я лишаю свой голос каких-либо интонаций, пытаясь воспроизвести ее манеру разговора.
— Не вижу причин отвечать.
Слышу слабое фырканье. Питер прикрывает рот рукой, и, когда Джанин смотрит на него, его смех легко переходит в кашель.
— Насмешки — это ребячество, Беатрис, — замечает она. — Тебе не пристало так себя вести.
— Насмешки — это ребячество, Беатрис, — повторяю я, имитируя ее голос. — Тебе не пристало так себя вести.
— Сыворотку, — велит Джанин, глядя на Питера. Он делает шаг вперед, открывает стоящий на столе черный ящик и вынимает из него шприц.
Парень приближается ко мне, и я вытягиваю руку.
— Позволь мне, — прошу я.
Он смотрит на Джанин, ожидая разрешения.
— Ладно, — говорит она.
Питер протягивает мне шприц, я ввожу иглу в шею и надавливаю на поршень. Джанин ударяет пальцем по одной из кнопок, и все темнеет.
Мама стоит в проходе, держась за поручень. Автобус поворачивает, ее лицо повернуто не к людям, сидящим вокруг меня, а к городу, по которому мы едем. Когда она хмурится, я вижу морщины на ее лбу и вокруг рта.
— Что это? — спрашиваю я.
— Так много предстоит сделать, — отвечает она, кивая в сторону окна. — И нас так мало осталось, чтобы сделать это.
Ясно, что она имеет в виду. Кроме автобуса, насколько хватает глаз, нас окружают одни лишь руины. Фрагменты стекла, мусор в переулках. Интересно, что привело к таким серьезным разрушениям?
— Куда мы едем? — спрашиваю я.
Она улыбается мне, и я вижу морщины в уголках ее глаз, которых прежде не было.
— Мы едем в штаб Эрудитов.
Я хмурюсь. Большую часть своей жизни я провела, избегая штаба Эрудитов. Мой отец признавался, что даже дышать с ними одним воздухом не готов.
— Почему мы идем именно туда?
— Там нам помогут.
Почему, думая об отце, я чувствую острую боль в животе? Представляю его лицо, выражающее глубокое разочарование окружающим миром, его короткие волосы, подстриженные на манер Отреченных, и чувствую боль, подобную той, что испытываю, когда сильно проголодалась.
— С папой что-то случилось? — спрашиваю я.
Она качает головой.
— Почему ты спрашиваешь?
— Сама не знаю.
Глядя на мать, я боли не чувствую, но ощущаю, что каждую секунду, проведенную рядом с ней, необходимо запомнить, пока то, как она выглядит, соответствует показаниям моей памяти. Но что, если мама не является постоянной, в отличие от моих о ней воспоминаний?
Автобус останавливается, со скрипом открываются двери. Моя мать идет к выходу, я иду следом. Она выше меня, поэтому мой взгляд упирается ей в спину. Она выглядит хрупкой, хоть и не является таковой.
Я ступаю на тротуар. Кусочки стекла шуршат под моими ногами. Они синие, и, судя по отверстиям в зданиях справа от меня, раньше это были окна.
— Что случилось?
— Война, — отвечает мама. — То, чего мы всеми силами пытались избежать.
— И каким образом нам помогли Эрудиты?
— Меня беспокоит, что твой отец бушует из-за вреда, причиненного тебе Эрудитами, — осторожно признается она. — Они, конечно, совершали ошибки, но, как и все остальные, представляют собой смесь добра и зла, а не что-то одно. Что бы мы делали без наших врачей, наших ученных, наших учителей?
Она проводит рукой по моим волосам.
— Постарайся запомнить это, Беатрис.
— Я запомню, — обещаю я.
Мы продолжаем идти. Но что-то в ее словах меня беспокоит. То, что она сказала о моем отце? Нет, отец всегда жаловался на Эрудитов. То, что она сказала об Эрудитах? Я перепрыгиваю через большой осколок стекла. Нет, не из-за этого. Она права. Все мои учителя были Эрудитами, и доктор, который несколько лет назад вправил маме сломанную руку.
Меня смутили последние слова: «постарайся запомнить», будто позже у нее не будет возможности напомнить мне об этом.
Чувствую, как в моем сознании что-то меняется, как открывается что-то, что было недоступно.
— Мам? — зову я.
Она смотрит на меня. Прядь белокурых волос выбивается из пучка и касается ее щеки.
— Я люблю тебя.
Я указываю на окно слева от меня, и оно взрывается. Нас обдает дождем из осколков стекла.
Не хочу просыпаться в комнате штаба Эрудитов, поэтому глаза не открываю даже тогда, когда моделирование исчезает. Пытаюсь как можно дольше сохранить образ мамы с волосами, прилипшими к скулам. Глаза открываю лишь тогда, когда вижу только свои покрасневшие веки.
— В следующий раз придется постараться, — замечаю я, обращаясь к Джанин.
— Это только начало, — отвечает она.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Перевод: NastyaMistiKa, Ania Lune, Маренич Екатерина, Laney, Инна Константинова
Редактура: Юлия Исаева, allacrimo, Любовь Макарова, Индиль
Этой ночью мне снился не Тобиас и не Уилл, а мама. Мы стояли в садах Дружелюбия, и в нескольких сантиметрах над нашими головами висели спелые яблоки. Тени от листьев падали маме на лицо, она была одета в черное, хотя при жизни я никогда не видела ее в черной одежде.
Я проснулась, удивленная тем, что никогда не замечала в ней энергии Бесстрашия, хотя каждый день сидела напротив нее за завтраком. Она так хорошо скрывалась, или я была недостаточно внимательна?
Прячу лицо в тонком матрасе. Теперь мне никогда ее не узнать. Но, по крайней мере, ей не придется жить с тем, что я сделала с Уиллом. Думаю, если бы она узнала, я бы этого не пережила.
Несколько секунд или минут спустя, не могу сказать точно, я следую за Питером по коридору, все еще моргая и пытаясь прогнать остатки сна.
— Питер, — мое горло болит, наверное, кричала во сне. — Сколько сейчас времени?
Он носит часы, но циферблат закрыт, и я не могу увидеть время. Он даже не удосужился посмотреть на них.
— Почему ты постоянно меня сопровождаешь? — спрашиваю я. — Тут что, нет других грязных занятий, в которых ты мог бы принять участие? Избиение щенков или подглядывание за девушками, когда они переодеваются, или что-нибудь в том же духе?
— Я знаю, что ты сделала с Уиллом, не притворяйся, что ты лучше меня, потому что мы с тобой одинаковые.
Единственное отличие между местными коридорами, это их длина. Я решила различать их по тому, сколько шагов сделано до поворота. Десять. Сорок семь. Двадцать девять.
— Ты ошибаешься, — возражаю я. — Быть может, мы оба не лучшие из людей, но между нами огромная разница — мне не нравится быть такой.
Питер фыркает, мы проходим мимо таблиц лаборатории Эрудитов. Я, наконец, понимаю, где нахожусь, и куда мы идем: назад в комнату, где я познакомилась с Джанин. В комнату, где пройдет моя казнь. Мои зубы стучат, я дрожу так сильно, что становится трудно идти и почти невозможно придать мыслям хоть какую-то стройность. Это всего лишь комната, говорю я себе. Всего лишь комната, как и любая другая.
Но это ложь.
На этот раз камера для казни не пустует. Четыре предателя Бесстрашных толпятся в одном углу, а двое Эрудитов — одна темнокожая женщина и один пожилой мужчина, оба в халатах — стоят рядом с Джанин в центре у металлического стола. Несколько машин установлены вокруг него и повсюду провода.
Не знаю, для чего используется большая часть этих машин, но среди них есть кардиограф. Для чего он Джанин?
— Положите ее на стол, — говорит Джанин скучающим голосом. Я в течение секунды смотрю на ожидающий меня стальной лист. Что, если ее намерения относительно меня изменились? Что, если я умру именно сейчас? Питер хватает меня за руки, я пытаюсь вывернуться, бросая на борьбу с ним все свои силы.
Но он просто поднимает меня, уворачиваясь от моей ноги, и бросает на металлическую пластину. Я задыхаюсь, ударяю кулаком в первое, что попадается на пути, и попадаю Питеру по запястью. Он вздрагивает, но теперь другая Бесстрашная предательница подходит, чтобы помочь.
Один из них сковывает мои лодыжки, другая удерживает мои плечи, когда Питер закрепляет мое тело черными ремнями, фиксируя в положении лежа. Я вздрагиваю от боли в раненом плече и перестаю сопротивляться.
— Что, черт возьми, происходит? — спрашиваю я, вытягивая шею, чтобы взглянуть на Джанин. — Мы же договорились — сотрудничество в обмен на результаты! Мы договорились.
— Это совершенно не касается нашего соглашения, — отвечает Джанин, бросая взгляд на часы. — Это не касается тебя, Беатрис.
Дверь открывается снова.
Заходит Тобиас, хромая, в сопровождении Бесстрашных предателей. Его лицо в синяках и с порезом на лбу. Он двигается, не пытаясь облегчить боль — держит себя идеально прямо. Он, должно быть, ранен. Стараюсь не думать о том, как он сюда попал.